Бедному сыну газеты снился сон.

Предстал ему Великий Дух и сказал:

— Бедный сын газеты! Проси у меня, чего ты хочешь. Я сегодня в таком добром настроении, что расположен исполнять беспрекословно все просьбы человеческие, хотя бы они были безумны.

— Ваше высокопревосходительство, господин Великий Дух! Чего может желать бедный сын газеты, как не иметь свою собственную газету, быть её хозяином и редактором? — ответствовал бедный сын газеты.

— Глупостей желаешь ты, бедный сын газеты! — сказал Великий Дух. — Не хочу вводить тебя в невыгодную сделку и, по безмерной моей кротости и долготерпению, предоставляю тебе право переменить желание. Проси чего нибудь поумнее.

Бедный сын газеты напряг мозги, но, сколько ни тёр лоб и темя ручкою от пера, не мог выжать из себя никакой иной просьбы, кроме:

— Ваше великодушие! сделайте меня редактором!

— О, глупый, бедный сын газеты! — с сокрушением сердечным воскликнул Великий Дух, — с какою неистовою настойчивостью стремишься ты к собственной своей погибели! Не исполню нелепой просьбы твоей, если не попросишь меня даже до трёх раз.

— Не токмо до трёх, но даже до трёхсот тридцати трёх раз готов взывать к вашему высокопревосходительству: господин Великий Дух! Великий, Великий, Великий Дух! сделайте меня редактором.

— Ну, если ты так безгранично упрям и неразумен, — сказал Великий Дух, — видно, нечего с тобою делать: быть по сему! Отныне редактор еси, и ничто редакторское тебе не чуждо. Вооружись синим карандашом, садись в редакторское кресло, просматривай рукописи, гранки и полосы, — и да будет над тобою моё благословение! А дабы ты в новом положении своём не растерялся и не сбился с пути истинного, се — будут блюсти тебя аггелы мои, а тебе верные слуги: Труд, Сомнение и Трепет.

Услыхав эти имена, бедный сын газеты поморщился и говорит:

— Ваше великодушие! нельзя ли как-нибудь обойтись без них?

— Никак нельзя, — отвечал Великий Дух, — ибо ты теперь редактор, и ничто редакторское тебе не чуждо. Без Труда же, Сомнения и Трепета редакторы на Руси не живут. Засим — всего приятного! Желаю успеха. Au plaisir de vous revoir!

Сделал ручкою и исчез, — только в воздухе мелькнули фалды вицмундира.

Не успел бедный сын газеты оглянуться, ан — пред ним уже редакторский стол, и аггел Труд ему кресло подкатывает, а Сомнение с Трепетом волокут вона по какой куче рукописей и гранок: — как, — говорят, прикажете нумер составить? — Взял бедный сын газеты в руки синий карандаш и начал редактировать. Орудует так, что Труд, в сторонке стоя, только языком пощёлкивает в знак своего совершенного удовольствия. Сдал бедный сын газеты материал метранпажу, руки потирает, глаза весёлые, ходит козырем: хорошо, чёрт возьми, быть редактором!

— Что? — хвастает он аггелам, — видали вы таких редакторов? Каково нумерок-то составлен? ась?

— Не видали, — говорит Труд, — и лучше составить невозможно.

А Сомнение:

— Хорошо то, хорошо, — только смотри: за передовую тебе нагорит.

— Это почему?

— Да потому, что был в 1843 году циркуляр, изъемлющий подобные вопросы из сферы гласного обсуждения.

— Что за вздор! В 1843 году! Ты бы ещё вспомнил царя Гороха, когда грибы воевали!

— Да я ничего… я только так… ведь не отменён он, циркуляр-то… Сам знаешь: захотят вспомнить, — так вспомнят.

А Трепет, — весь бледный, глаза остолбенелые, вихры дыбом, — уже лепечет путанным, шепелявым языком:

— Вспомнят! вспомнят! всенепременно вспомнят! — как пить дадут. Убери ты эту статью из нумера, сделай милость! Ну, что тебе стоит? Нумер и без неё конфетка. Что за охота рисковать?

— Ин ладно, — говорит редактор, — действительно, на первых порах рисковать не стоит. Хороша передовица, да уж чёрт с ней! Только чем же я — вместо неё — дыру-то в нумере заткну? что поставлю?

— А вот, — говорит Труд, — превосходнейшая у нас в наборе имеется статья «О преимуществе удобрения полей фосфоритами пред удобрением оных чрез гуано» — коротенькая, всего этак строк на 1000, и вопрос, можно сказать, самый животрепещущий: всякий агроном с наслаждением прочтёт!

— Да разве я для агрономов издание-то начинал? — закричал на аггела бедный сын газеты.

— Не для агрономов, но, согласись, есть же между твоими подписчиками и штуки три агрономов? Надо и о них позаботиться. Это даже будет с твоей стороны весьма благородно, если ты, вместо того, чтобы потакать вкусам массы, заговоришь о фосфоритах, во вкусе трёх человек. Значит, серьёзный ты, с «улицею» не заигрываешь.

— А уж безопасно-то как! — говорит Сомнение.

— За этакими статьями — как за каменною стеною! — говорит Трепет.

Подумал-подумал бедный сын газеты и махнул рукою:

— Э! где наше не пропадало! Вали гуано и фосфориты! Скучища это, — ну, да на фельетоне выедем. Забористо написал фельетонист, собака, — всё знакомые лица, публика животики надорвёт, хохотавши.

— Вот тоже насчёт фельетона хотело я тебе заметить, — говорит Сомнение: — преталантливо, но… резко, мой друг, ужасно резко! Попадёт нам за него на шапку, — можешь быть твёрдо уверен.

Всплеснул руками бедный сын газеты:

— Да неужели же опять против циркуляра?

— Нет, говорит Сомнение, — циркуляра покуда нету. Будет он, но сейчас нет. Но так как в фельетоне этом говорится нечто о военных, то непременно генерал-майор Бритый-Стриженный поедет на тебя жаловаться.

— Это правда, — согласился бедный сын газеты. — Он невероятно щекотлив на самолюбие и великий жалобщик. Но, так и быть, я вычеркну из фельетона военных и заменю их штатскими. Фельетонист у меня с этакой перемены беспременно запьёт от горя и авансу запросит, но — не газету же мне из-за него закрывать! Ставь штатских вместо военных, — и шабаш!

— А в таком разе поедет жаловаться действительный статский советник Ненужный-Брандахлыст.

— Из Сциллы в Харибду! — воскликнул бедный сын газеты, ибо он был, хотя и русский газетчик, однако человек образованный. — Что же нам, господа аггелы, тогда с фельетоном этим делать и чем его заместить?

— А вот, — отвечает Сомнение и в карман (свой, впрочем) лезет. — Заходили тут намедни господин Гейнце с господином Матвеевым и оба по рукописи оставили. Просматривал я их. Превосходнейшие произведения. Г. Гейнце «Капитанскую дочку» в прозе написали, а г. Матвеев стихи — «Беззаботность птички» называется.

— Дайте-ка прочесть, — сказал бедный сын газеты и, взяв стихи г. Матвеева, продекламировал вслух:

Беззаботность птички.

— Прелестно! — воскликнул бедный сын газеты, — жаль только, что я как будто уже читал где-то что-то подобное. В хрестоматии Галахова, что ли? А то — и художественно, и мысль есть… просто, можно сказать, пушкинская вещица! Неправда ли?

— И притом совершенно невинно, — дало самодовольный отзыв Сомнение.

Но другие аггелы не разделили его восторгов.

— Ну, это ещё бабушка надвое сказала, — возразил Трепет.

Тут уж даже Сомнение обиделось на его трусость и возразило:

— Знаешь ли? ты начинаешь пересаливать. Хоть весь цензурный архив пересмотри, а циркуляра, воспрещающего писать о птичках, не было.

— Оставь, пожалуйста! — с досадою вскричал Трепет, — птичка, птичка! Надо знать, о какой птичке речь. Кабы дело шло о птичке, которая ходит весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего гибельных последствий, — я бы слова не сказал: печатайте, сколько хотите! А ведь эта птичка — какая? Божия! По моему, прежде чем печатать птичку г. Матвеева, её, во всяком случае, следует послать в духовную цензуру.

— Пожалуй, — согласилось Сомнение, подумав несколько.

— Иду дальше, — продолжал Трепет. — «Не знает ни заботы, ни труда». По вашему, этакую штуку можно печатать?

— Почему же нет?

— В таком-то сочувственном тоне?

— Что же тут преступного?

— Как — что?! Господа! Да тогда вы уж лучше прямо, в прозе, валяйте: «Искренно, мол, симпатизируем пролетариату, не имеющему ни труда, ни результатов оного, о коих он мог бы заботиться»…

— Бог с тобою, Трепет! — возмутилось Сомнение, — ведь, о птичке речь идёт, а не о человеке!

— О птичке, о птичке… пролетарий, брат, он — что человеческий, что птичий — всё пролетарий! Нельзя! вон это! Или, по крайней мере, относись с заслуженным порицанием… Хоть так — например:

Или:

Или даже:

— Нет, нет! — замахал руками бедный сын газеты, — с ума ты сошёл, Трепет? Ведь, как никак, а моё издание — орган свободомыслящий, а ты хочешь навязать ему мещерскую окраску!.. Положим, оно спокойнее, но — есть же, наконец, и у меня гражданское мужество, волк вас заешь! И, наконец, если мы возьмём такой глупый тон, какой дурак нас читать станет?

— Остановимся тогда на такой редакции, — скромно предложил Труд:

«Странный», знаете ли, слово обоюдоострое. Оно и начальству угодно, и для либеральной розницы хорошо. Начальству его можно представить, как умеренное порицание зла, а либералы прочтут в нём, между строк, замаскированное восхваление блага. «Странная» — очень полезный эпитет, господа!

— Вот тебе зададут полезный эпитет! — проворчал Трепет, — нет, друг-редактор! если ты хочешь спать спокойно, не смущаясь сомнениями, преступен ты или нет, — переделай-ка ты оба эти стиха из отрицательного оборота в положительный. Мол —

Тогда, вместо вредного восхваления безрабочего пролетариата, получится, наоборот, воздаяние по заслугам, трудящейся на самое себя и опекающей своё имущество, гражданственности, что всякому лестно и отнюдь в тоже время не анти-либерально, ибо собственность признают и либералы.

— Идёт, — подумав, согласился бедный сын газеты. Но как же теперь быть дальше?

— Очень просто. Правь:

То есть — в результате трудов своих, делаешься хотя бы скромным домовладельцем, что, разумеется, много почтеннее, чем скитаться по свету, не имея твёрдого пристанища, — где день, где ночь.

— Пусть даже и так! но рифма не выходит: «труды» — «гнездо»… Это в роде «медведя» и «дядя». За этакую рифму Буренин из нас котлет наделает, Андреевского мы в слезу вгоним, Волынский нас осмеёт.

— А ты поставь множественное число: «гнезды» — вот и будет рифма.

— Да такой формы нет «гнезды»!.. Гнёзда, а не гнезды!

— Велика важность, что нету! Не было потребности в форме, — вот её и не было. А явилась потребность, — она и родилась. Это называется развитием живого языка. На то и язык, чтобы развиваться. Нет, ставь гнезды, непременно гнезды!..

— А что, господа, — робко предложило Сомнение, — не отказаться ли нам вовсе от птички? Бог её знает, — двукрылая она… Мало ли какие птички бывают! Вот император Николай Павлович, как из мемуаров известно, даже орла птичкою называл. А орлы-то бывают серьёзные: Белый, Красный, Чёрный австрийский, прусский, не говоря уже о нашем, Двуглавом… Неравно, есть в этой птичке какой-нибудь политический намёк, — ещё посольства вломятся в амбицию: езди потом, объясняйся… Заменим-ка мы её, шельму-птичку, рыбкою? А? Рыбка — вещь невинная, постная, никому не в обиду. Вы только посмотрите, как с рыбкою стих хорошо выходит.

Вместо безрабочего и бесприютного пролетария воображению рисуется благонамеренный блюститель порядка, околоточный что ли или участковый надзиратель, бдительно обходящий дозором вверенный ему район. Чего вам лучше? Мило! Благородно!

— «В долгу ночь на ветке дремлет»… — не отвечая, прочитал далее бедный сын газеты и вопросительно уставился на аггелов. Сомнение пожало плечами:

— По моему, это не только не цензурно, но даже непоэтично. «В долгу ночь на ветке дремлет»… Это столько же подходит к птичке, сколько и к железнодорожному стрелочнику. И — подставив в стих стрелочника, вместо птички, — посмотри: ты в шести словах совершаешь несколько диффамаций и даже клевет. Во-первых, ты голословно обвиняешь русских стрелочников, что они по ночам, чем бы бодрствовать, как обязаны, дремлют на своих ветках, — чрез что приключаются крушения поездов. Во-вторых, подчёркивая долгу ночь, ты как бы посылаешь упрёк железнодорожным правлениям, что они морят служащих чрезмерною ночною работою и переутомляют их, что благополучному ходу поездов тоже не способствует. Требование восьмичасовой рабочей нормы, — вот что такое этот стих. А что о восьмичасовом рабочем дне «Гражданин»-то говорит, — читал!? Нет, прочь эту коварную заковыку! Напиши:

По крайней мере, не к чему придраться!

Бедный сын газеты сделал отметку для памяти и перешёл к следующему стиху:

— Почему же непременно «красное»? Ах, господа литераторы! всё-то вам драпо руж! Ставь «ясное»! Свету одинаково много, а эпитет глаз не режет.

— «Птичка»…

— Рыбка!

— Ну, рыбка… «Рыбка гласу Бога внемлет»…

— Это опять — поскольку духовная цензура дозволит.

— Да некогда в неё посылать.

— Ну, в таком случае ставь «друга»: «Рыбка гласу друга внемлет»… так — можно и без предварительной цензуры: есть же у неё, у рыбки, то есть, какой-нибудь друг, у анафемы.

— «Встрепенётся и поёт».

— Гм… поёт… Хорошо, если что-нибудь патриотическое — «По улице мостовой», что ли там, или «Гром победы раздавайся». А то ведь иная птичка такую песню затянет… унеси ты моё горе!

— К тому же, раз мы заменяем птичку рыбкою, — стих, всё равно, никуда не годится, — сказал Труд, — ибо, сколько то замечено учёными, рыбы, вообще, не поют.

— Ну, это могло бы сойти с рук, как licentia poetica…

— Нашёл! Не надо лиценции поэтики! — радостно вскричал вдруг Трепет, — к шуту её! Нашёл, — и лучше никто не найдёт!.. Не революционно «встрепенётся и поёт», но благонамеренно «честь начальству отдаёт»…

Сомнение и Труд взглянули на него с уважением:

— Какой ты, однако, изобретательный, брат Трепет! — завистливо сказало Сомнение.

— Потрепещи-ка с моё — станешь находчивым и изобретательным! — самодовольно возразил Трепет, — нужда научит калачи есть. И так, друзья мои читайте, что удалось нам составить в целом.

Бедный сын газеты откашлялся и прочёл:

Заботливость рыбки

— И — баста! — сказал Трепет. Главная мысль стихотворения высказана, финальный аккорд сделан, дальше заботиться нечего: там у г. Матвеева идут длинноты и нытьё!.. «Людям скучно, людям горе», — кому в наше просвещённое время нужна эта гражданская скорбь?.. «В тёплый край, за сине море улетает до весны». Я руку на отсечение дать готов, если это не намёк на эмигрантов… Чиркай эти преступные стихи синим карандашом, о, бедный сын газеты! чиркай скорее! чиркай! чиркай! чиркай!.. Предостережение! запрещение розницы!! прекращение издания!!!

И, весь съёжившись, Трепет влез в карандаш, который бедный сын газеты держал в руке, и карандаш, сам собою забегал по рукописи, оставляя на ней роковые синие кресты…

— Барин, а, барин! Проснётесь вы или нет?

Бедный сын газеты широко раскрыл глаза: над ним стоял домочадец, вежливо и уныло сотрясая его за плечо.

— Чего тебе?

— Из газеты посыльный пришёл, фельетон спрашивает.

— «Птичка» разве не пойдёт?

— Какая птичка-с?

— Нет, ничего, это я так, со сна. Фу, чёрт, вот заспался-то… Так фельетон, говоришь?

— Требуют фельетон-с.

— Ну, что ж, сядем писать фельетон…

Бедному сыну газеты, слава Богу, снился только сон.