В зиму 1901 года внимание русского общества неоднократно привлекалось сенсационными уголовными делами в Москве и Петербурге. Дела Краевской (подозревалась в поджоге дачи и мужеубийстве) и Карра нашумели на всю Россию. Газеты, сообщавшие о них, читались с жадностью, нарасхват, уличная печать ликовала: розничная торговля «нашими интересными преступниками» шла прямо с изумительною бойкостью, биржевое настроение весёлых листков и газеток au hasard’наго пошиба крепчало с каждою новою «чертою из жизни», которою обогащали редакционный портфель ловкость или пылкое воображение гг. репортёров.

Но репортёрские ловкость и фантазия суть начала, хотя и весьма растяжимые, однако же, не беспредельные. Притом, растягивая их ad libitum, пожалуй, дотянешься и до статьи, воспрещающей оглашение данных предварительного следствия, за что ни одна редакция сотруднику спасибо не скажет. А, между тем, публика ненасытна и неумолима: она требует новых острых ощущений, — стало быть, подавай ей в интересном деле новые ужасы, новые пикантные сцены, новые эффекты и неожиданности. Где взять?

Негде, но — некий гениальный повар, говорят, умел готовить на сорок два способа, под разными соусами, даже столь безнадёжную провизию, как лайковая перчатка, при чём обедающие эксперты принимали её за мясо, рыбу, коренья, грибы, — за какую угодно снедь, только не за лайку. Материал в этом роде представляют собою для уличной печати громкие преступления. Из ничего возникает нечто. Если положение дела не позволяет поварам листков и газеток эксплуатировать его в свою пользу действительными ужасами, то — стоит лишь переменить соус, и дело будет съедено невзыскательною публикою в новом приготовлении — quasi-беллетристическом — под формою уголовного романа.

Романы о Краевской и о Карра́ появились и долго тянулись в столичной «мелкой прессе» гораздо раньше того, как дела Краевской и Карра были оглашены судебным разбирательством. Я не следил подробно за романом о деле Карра, по роман о Краевской поразил меня наивною бесцеремонностью отношения к личности подсудимой, свидетелей, предполагаемых соучастников, едва прикрытых прозрачными псевдонимами. Так, например, роль, параллельную той, которую суд предполагал за Краевскою, в романе дана Гаевской. Интрига романа повторяла дословно данные, из которых сложился обвинительный акт по делу Краевской, с тою, не в пользу романа, разницею, что всё, в обвинительном акте только предполагаемое и требующее доказательств, в романе изображено, как действительно и несомненно бывшее: возможности обращены в факты.

Впрочем «повторяет данные» — не те слова. Потому что, как сказано, роман печатался много ранее обвинительного акта, так что скорее последний повторил данные романа, чем наоборот, — и выходит на поверку, что г-же Краевской были предъявлены два обвинительные акта: один от уличной печати, другой от суда.

Прилично ли беллетристу какого бы то ни было уровня, — даже не дождавшись суда и следствия по интересному делу, — становиться на сторону обвинения и содействовать его целям? Вопрос, смею думать, не имеющий выбора ответов, разрешимый лишь отрицательно. А, между тем, скороспелые, злободневные романы, о которых идёт речь, конечно, работают в руку обвинению и бессознательно его подготовляют.

Будут судить Краевскую, в романе вы прочитали уже следствие и суд над Гаевскою. Автор не пожалел для своей героини чёрных красок, и вы возмущены Гаевскою, не забывая, в то же время, что она второе «я» Краевской. Наступает день суда над Краевскою, вы — публика. Вы приходите в суд уже с готовым предубеждением против Краевской, потому что романист успел настроить вас самыми враждебными чувствами против Гаевской. Заметьте, что листки, промышляющие таким литературным товаром, расходятся в десятках тысяч экземпляров, что равносильно сотням тысяч читателей. Ещё заметьте, что эти десятки и сотни тысяч, в огромном большинстве своём, представляют собою среду мало интеллигентную, легко поддающуюся печатному внушению, относящуюся к «газетке» без критики. Если не «так пишется история», то, во всяком случае, вот как слагается общественное мнение.

Я думаю, что настраивать общество против обвиняемого, каков бы он ни был, прежде, чем он выслушан судом, — дело очень нехорошее, и впасть в него литератор может лишь бессознательно, «не ведая, что творит». Зачастую бывает, что, как бы в возмездие дурного поступка, авторы уголовных романов и жадные до них газеты попадают в глупые и небезопасные положения. Взять хоть бы тот же роман о Краевской. Краевская судом оправдана. Следовательно, обвинительный акт разрушен приговором присяжных, общественные права Краевской восстановлены, и приписывать ей деяния, давшие основание разрушенному обвинению, значит юридически — клеветать на неё, распространять о ней оскорбительные слухи, а ловкий адвокат мог бы доказывать, что и заведомо ложные.

Эти горькие некрасовские стихи говорят о печальной необходимости, которую не избыть ни из какого гласного судопроизводства, и которая представляет собою едва ли не единственную тёмную его сторону. Гласность суда, хотя бы и оправдательного, тяжёлое испытание для всякого человека, и, конечно, гласности печатной следует не растравлять, но облегчать страдания, которые, по роковой неизбежности, создаёт суровая сестра её, гласность судебная. К сожалению, дело-то выходит наоборот. Вас судят. Вы оправданы, но осрамлены. Ваш процесс напечатан во всех газетах со всеми подробностями разбирательства, — следовательно, помои растеклись по всей России. Вы так мужественны, что всё это претерпели, вынесли, — подозрения против вас искуплены дорогою ценою, пытка кончена, вы считаете себя вправе вздохнуть свободно и желаете одного, чтобы о вас забыли и позволили вам жить спокойно. И вот тут-то вам чья-нибудь досужая рука преподносит новую кару: роман, с новым ушатом помой, бесцеремонно уверяющий, что вы, действительно, совершили всё, в чём вас обвиняли и оправдали, пятнающий вас, семейные ваши тайны, близких вам людей… За что? по какому праву? на каком основании? А так, здорово живёшь, потому что романисту нужен гонорар, издателю розничная продажа, а интерес публики к вашим приключениям может доставить и то, и другое. Как хотите, а это — торговля живым человеческим мясом.

Когда романы «о живых людях» пишутся про свободных и полноправных членов общества, они называются пасквилями, и случается, что лица затронутые рассчитываются за них с авторами законным или незаконным путём. Думаю, что пасквиль не становится лучше оттого, что написан против человека, находящегося под судом и следствием, — а, напротив, обостряет свою вредность и некрасивость. Потому, что он бьёт уже лежачего. Потому, что романист в нём становится на одну ногу с сыщиком (любимые герои подобных авторов), и взбирается на прокурорскую трибуну даже раньше официального прокурора, подготовляя последнему, через общественное к печатному слову доверие, благодарнейшую почву, чтобы закатать подсудимого в места не столь и столь отдалённые. Я уверен, что, если бы в числе присяжных, судивших и оправдавших Краевскую, были люди, знакомые с романом о Гаевской, обвиняемая не сошла бы так легко со скамьи подсудимых, — столь «виновною, но достойною снисхождения» изобразил её автор.

Из какого материала может сломиться уголовный роман прежде, чем подробности дела огласятся судом и следствием? Из городских толков, сплетен, былей и небылиц, с прибавкою авторской беллетристической фантазии. И такие источники должны дать толчок общественному делу, и под влиянием комбинации таких данных может быть решён вопрос свободы и гражданского полноправия человека?

Скажут: вы преувеличиваете возможное влияние бульварной беллетристики; ну, кто её читает, кто с нею соображается? Милостивые государи, автор статьи этой, беседуя однажды с графом Львом Николаевичем Толстым, слышал от него шутку:

— Единственный писатель, которому я завидую, — это Кассиров…

Вы, наверное, и фамилии такой не слыхали, да и негде вам её услыхать. А ведь граф прав в своей шуточной зависти, ибо, если Толстого читают сотни тысяч русского народа, то безымённые лубочные листовки Кассирова и К°, распространяясь с московской Никольской улицы, держат в полоне миллионы. Это — на вопрос о количестве чтения. Что касается его качества и влияния, напомню лишь, что по рецептам и под впечатлением уличной беллетристики совершилась уже не одна уголовщина, разобранная русским гласным судом — скорым, справедливым и милостивым. Если уличный роман может научить тёмного человека преступлению, почему не может он научить другого тёмного человека, как отнестись к преступлению и судить его? Второй гипноз даже несравненно легче первого, так как не требует от субъекта никаких проявлений деятельной воли: роковое зло будет достигнуто просто тупым, пассивным предубеждением.

Все эти злополучные романы и повести пишутся, обыкновенно, людьми, нуждающимися в деньгах и, в соблазне заработка, не отдающими себе точного отчёта во вреде, который приносят они своею неразборчивостью своим героям, своим читателям и, наконец, себе самим. Потому, что, ходя у смолы, трудно не замараться. Обращая печать в орудие дела, нечистого с правовой точки зрения, и вовсе грязного с точки зрения нравственной, недолго потерять уважение и к ней, и к себе самому, её отбросами кормящемуся.