"Генерал Куропаткин вернулся с Дальнего Востока и скромно проехал в свое имение". В этом коротеньком газетном известии -- целая драма...

Генерал Куропаткин восемь лет был военным министром. Так как у министров самодержавного режима всегда и все должно обстоять благополучно, то все обстояло благополучно и по военному ведомству в министерстве генерала Куропаткина. Производились парады, учения, смотры, разъезжали инспектора, солдаты изучали "словесность" ("что такое хоругвь" и "кто внутренний враг"), им внушалась самобытная тактика времен очаковских и покорения Крыма, вроде известного афоризма: "Пуля дура, штык молодец"; в офицерстве культивировалась "честь мундира", ради которой дозволялось рубить более или менее безнаказанно беззащитных русских людей,-- и все это называлось "духом армии" или даже "духом непобедимой русской армии"... Генерал Куропаткин наследовал все эти традиции от своего предшественника, благодушного, но малообразованного старца генерала Ванновского, неожиданно для себя попавшего волею судеб сначала в военные министры, а затем в Вольтеры по ведомству просвещения... Как истинно русский служащий человек, не склонный к критике и отрицанию чего бы то ни было, генерал Куропаткин смиренно принял ковчег с военными традициями и беспечно понес его далее в том же направлении, в надежде, по достижении глубокой старости и самых высших чинов, благополучно сдать его в том же виде своему будущему заместителю... И когда на восточном горизонте стало появляться легчайшее облачко в виде безобразовско-корейской авантюры, то на вопросы о могуществе и готовности российской армии поддержать, в случае надобности, "престиж русского имени" -- счастливый преемник благодушного Ванновского имел полнейшую возможность, положа руку на сердце, сказать, что по всем имеющимся у него рапортам и донесениям всюду и все находится в наилучшем состоянии... {*}

{* Впоследствии в книге бар. фон-Теттау "Куропаткин и его помощники", вышедшей, если не ошибаюсь, в 1913 году,-- была приведена докладная записка ген. Куропаткина, представленная государю в февр. 1904 г., тотчас после начала русско-японской войны. Вот ее заключительный параграф:

"§ 12. Операционный план весьма прост. Борьба флота за господство на море.

Воспрепятствование высадке японцев.

Оборонительные действия и широкое развитие малой войны до сосредоточения достаточных сил.

Переход в наступление по его окончании, именно:

Вытеснение японцев из Манчжурии.

Вытеснение японцев из Кореи.

Высадка наших войск в Японии. Овладение главным городом Японии и взятие в плен микадо..."}

Случилось, однако, так, что перед самым началом уже надвигавшейся войны генерал Куропаткин был послан на Дальний Восток и проехал в Японию... Мы, штатские люди, не компетентны в оценке специальных военных талантов генерала Куропаткина. Однако не нужно быть ни Веллингтоном, ни Мольтке для того, чтобы, побывав на месте, увидеть воочию и сравнить наше военное благополучие и нашу готовность с грозными приготовлениями Японии... И вот генерал Куропаткин увидел все эти наши бумажные форты и крепости, напоминавшие отчасти уральские фортеции с их гарнизонами, описанные еще Пушкиным в "Капитанской дочке"... И, конечно, при этом зрелище министерский сон с приятными видениями должен был сразу рассеяться... Российский военный министр, генерал Куропаткин, проснулся и прозрел...

Пробуждение это должно было быть прямо ужасным для человека, хоть сколько-нибудь восприимчивого к идее отечества и его судеб...

Существует полулегендарный (но какая легенда у нас, в России, не может оказаться действительностью?) рассказ о том, как генерал Куропаткин мчался в поезде-молнии через великую Сибирь, стараясь обогнать Безобразова, чтобы первому сделать в Петербурге доклад о неблагополучии и предупредить столкновение с Японией. Говорят, в начале этой гонки военный министр был впереди авантюриста и если бы удержал это преимущество до конца, то, быть может, поспел бы со своим докладом ранее. Но,-- так гласит легенда,-- в Иркутске предстоял смотр... Проехать через центр военного округа и манкировать смотр -- это до такой степени нарушает традиции, что генерал Куропаткин ни из каких видов не мог решиться на этот слишком смелый шаг. Он произвел смотр, он парадировал перед полками, полки с положенным по штату одушевлением кричали "ура", а в это время Безобразов пролетел мимо, выиграл несколько дней, и оптимистический доклад безоглядного авантюриста опередил предостережения прозревшего военного министра... Роковые шаги были сделаны. Страшная ставка была поставлена в расчете на цельность, крепость, могущество и непобедимость армии. И она была бита.

Разумеется, очень может быть (и даже весьма вероятно), что этот рассказ действительно только легенда. И без этой гонки, без этого опоздания, какую силу могли иметь заявления министра, противоречившие всем его прежним рапортам о полном благополучии и готовности... Война началась, последовали неудачи. Они были приписаны неумелости верховного командования, и генерал Куропаткин был послан командовать доблестной армией, в которой у него в течение восьми лет все обстояло благополучно.

Это уже начиналась трагедия... Человек, который увидел прозревшими очами нашу неподготовленность и неизбежность поражения, получил приказ вести армию к победе... Это случилось с Куропаткиным, как случилось впоследствии с Рождественским, и по отношению к Куропаткину это было более справедливо: он был военный министр, у него в течение восьми лет было "все благополучно", он брал на себя ручательство за всякие "победы и одоления", он усыплял самодержавие, а с ним и страну, шаблонно патриотическими заверениями, и теперь суровая Немезида поставила его во главе армии, заранее обреченной на бедствия и поражения...

Куропаткин ли виноват в этих поражениях? Как главнокомандующий,-- едва ли уже он мог поправить дело. Если бы даже Суворова послали командовать армией на Дальнем Востоке при данных условиях, то и Суворов едва ли избег бы поражения. Зато -- как военный министр, как ближайший участник того строя, который привел Россию к страшному катаклизму внутри и позорнейшему поражению на полях и в горах Манчжурии,-- Куропаткин не имеет оправдания...

И если, вообще, нужно страдание на этом свете, если оно может быть признано элементом справедливости в качестве возмездия за тяжкую вину, то мы должны признать, что унижение и бесславие, которые встречают теперь на родине этого "скромно проехавшего в свое имение" человека,-- вполне им заслужены и приготовлены его же многолетней деятельностью...

А унижение и бесславие очень велики... Мнение о человеке миллионов его соотечественников нельзя взвесить на весах и измерить вещественной мерой. Но оно ложится огромною, неизмеримою тяжестью, подавляющей теперь вчерашних "героев" и архистратигов. Еще так недавно большинство русских газет превозносило (в кредит) таланты великого стратега... Теперь даже "Новое время" не находит для него ничего, кроме горечи и упреков... А между тем один ли Куропаткин, в самом деле, виноват в этих беспримерных поражениях?

Этим вопросом задается один из военных людей в газете "Слово" {8 марта, No 405.}. Автор этот, г. Родзевич, спрашивает, между прочим: не лежит ли часть вины на всей армии? "Во всем виноват Куропаткин!-- восклицает он,-- а мы-то все мелкая сошка: военные чиновники, офицеры, начальники частей,-- жертвы вечерние? Мы свято, как могли и умели, исполняли свой долг?"

И господин Родзевич приводит примеры глубокой деморализации в офицерской среде. "В Харбине,-- говорит он,-- я слышал от сестер и врачей, что перед каждым большим боем с юга прибывали поезда, переполненные храбрыми офицерами, и все это устремлялось в госпитали. Так что наплыв в Харбин больных офицеров являлся здесь предвестником (а не последствием) больших сражений".

Затем г. Родзевич приводит далее рассказы о своеобразных подвигах генерала Ренненкампфа, посылавшего в главную квартиру донесения о целых полках неприятелей там, где на самом деле японцев было две-три роты.

Из этого г. Родзевич делает вывод, не лишенный основательности, что в наших поражениях виноваты также и сотрудники главнокомандующего, и общий дух армии... Так. Но тогда невольно является вопрос: от кого же зависела подготовка армии в мирное время и кто устанавливал, поддерживал, направлял ее военное воспитание? Разумеется, главным образом все это зависело от военного министра.

Это до такой степени очевидно, что отрицать это не могут даже и защитники генерала Куропаткина. "Сам превратившись в придворного генерала,-- говорит тот же автор,-- он не смог за восемь лет своего управления министерством побороть чиновничьего духа, заразившего армию, как и другие сферы жизни (вопрос: а стремился ли он к этому? где признаки его борьбы?)... Повинен Куропаткин и в том, что в боевой жизни развел роскошь и изнеженность (не для солдат, конечно?), подавая к тому личный пример. Он жил не как великий солдат и учитель Суворов, а как большой русский барин, в роскошном поезде с электрическим освещением, салонами, ванной, кухней, с огромным штатом челяди и прихлебателей..."

Эта черта генерала Куропаткина, которой и одной было бы достаточно, чтобы поставить крест на всей репутации полководца, теперь является общепризнанной. "На войне барские нравы,-- пишут, например, в "Новом времени",-- сослужили стране плохую службу. Все помнят такие подробности войны, как поезда, набитые цветами одного адмирала в страшные дни, когда не хватало поездов для снарядов, или батальон солдат, во время сражения поливающий водой вагон с генеральской коровой, не выносившей жары... Одною из главных причин мукденского погрома генерал Церпицкий считает привычку наших генералов к роскошной жизни. Полководцы жили в салонах, а солдаты мерзли в палатках! Как сытый голодного не понимает, так главнокомандующий не понимал состояния оборванных, закоченевших солдат -- посылал их в бой иногда в двадцатиградусный мороз"...

Так пишет теперь о генерале Куропаткине недавно превозносившее его "Новое время" {"Нов. время" 15 февраля. Цит. из "Биржев. ведомостей", веч. изд., No 9198.}. Правда, это не устраняет вопроса о виновности и других, и цитированный выше г. Родзевич совершенно справедливо спрашивает, обращаясь к сотоварищам: "Ну, а мы все, товарищи офицеры, во имя справедливости и в интересах истинного обновления родной армии вспомним нашу мирную и боевую службу... и искренно покаемся,-- есть в чем!.."

Да, конечно, есть в чем!.. И напомнить это тем необходимее, что русская армия после войны, обнаружившей ее страшные язвы, не только не думает о таком покаянии перед родиной, но еще волей изумительных российских судеб становится судьей, и судьей непомерно строгим над сынами этой же несчастной и растерзанной родины, повинными в том, что они сознали непригодность существующего строя жизни и стремятся к ее обновлению...

Повидимому, некоторые члены военной среды сознают это и, например, письма покойного Церпицкого дают много правдивых и горьких признаний. "Наша армия,-- писал этот боевой генерал,-- есть в сущности толпа рабов, руководимая людьми из светских гостиных, которые в военном деле ничего не понимают... Наша армия рабская, а ведь нет беды больше рабства. Благодаря этому наша необразованная, грязная и невоспитанная армия, в которой около двадцати процентов офицеров алкоголики, не способна к энтузиазму и одушевлению..." {"Наша жизнь", No 373, 18 февр. 1906 г. Эти слова цитированы, между прочим, в приказе по войскам Туркест. округа. В том же приказе военное начальство распорядилось снять во всех частях округа портреты ген. Церпицкого.}

Много нужно было пережить и испытать, чтобы на склоне жизни, в конце своей боевой карьеры, написать слова, полные такой горечи. Но, если это так, то надо же отдать себе отчет в причинах явления. Там, где организация проникнута гнилью и разложением, несомненно виновны главные организаторы. Солдаты -- лишь материал в руках офицеров. Офицеры зависят от генералов, генералитет формируется штабом и министерствами, через которых уже оно соприкасается с высшим правительством страны. Военный министр -- в действительности глава военной организации, и хотя у нас не было, да и теперь еще нет ответственных министров, но -- никакие отговорки не снимут с генерала Куропаткина тяжкой ответственности и перед родиной, и перед историей... Не было ни одного поражения на полях Манчжурии и нет ни одной победы над безоружными соотечественниками, ни одного бессудного расстрела в Голутвине или в Лифляндии, за которые генерал Куропаткин не нес бы своей доли ответственности -- как военный министр, создававший "дух русской армии" в долгие мирные годы... Излишняя уступчивость перед внешним врагом и излишняя суровость в отношении безоружных или разоруженных соотечественников -- таковы два полюса этого режима, выработанного послемилютинским управлением Ванновского и Куропаткина.

Есть некоторые признаки, указывающие на то, что и сам генерал Куропаткин не прочь прикрыть свои неудачи как полководца, свалив их на плохие качества армии, которой ему пришлось командовать. Господин В. А. в газете "Слово" приводит ряд фактов несправедливого отношения генерала Куропаткина к нижним чинам и даже "массового оскорбления Куропаткиным людей, выполнявших свой долг,-- недоверием, поспешными выговорами и приговорами..." "Так, отрешив полковника Громова от командования 22 полком за отступление под Тюренченом, ранее, чем следствие выяснило обстоятельства, при которых оно совершилось, генерал Куропаткин распространил свое неудовольствие и на солдат этого полка. Натыкаясь на них среди раненых (!) при обходе санитарного поезда, он никому не дал креста и, говорят, иронически спрашивал: "А ты японцев видел?.." {"Военный голос". Цит. из "Слова", 17 февр., No 386.}

Можно было бы отнестись скептически к этому карикатурному разговору так приятно разъезжавшего в салон-вагонах полководца с людьми, раненными на поле сражения, но, к сожалению, генерал Куропаткин уже перед самым отъездом из Манчжурии позаботился самолично и документально засвидетельствовать свое отношение к подчиненным. В одном из его последних приказов по 1-й манчжурской армии (от 2 февраля 1906 года) мы читаем между прочим:

"В числе возвращающихся из плена в ряды вверенной мне армии господ офицеров и нижних чинов встречаются попавшие в плен не ранеными.-- Предписываю во всех частях войск, куда прибыли пленные, произвести тщательные и подробные дознания об обстоятельствах их пленения и, в случае выяснения отсутствия уважительных причин к сдаче в плен, привлекать их к ответственности по 262 или 263 ст. XXII кн. с. в. п. изд. 3.

Подписал: командующий армией

генерал-адъютант Куропаткин" {"Слово", 15 февр., No 402.}.

Итак, все без исключения офицеры и нижние чины, пережившие горечь плена и взятые, конечно, не в салон-вагонах, а на полях сражений, если только они не ранены, объявляются огульно заподозренными в позорной и беспричинной сдаче... Все бесправие и отсутствие уважения к низшим, весь произвол и безграничное самодурство высших, разъедающие нашу армию, сказались в этом коротком приказе генерала, который, вероятно, полагает, что сам он менее всех ответствен за расстройство и деморализацию русской армии, подготовленные годами его собственного высшего управления.

Впрочем, теперь он возвращается на родину "с эшелоном"... Прекрасная заботливость о "солдатике", но... невольно приходит в голову неприятная мысль, что это "общение" было бы гораздо уместнее во время войны.

1906