Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Новости

Зинаида Николаевна Гиппиус. Агата


Все авторы -> Зинаида Николаевна Гиппиус.

Зинаида Николаевна Гиппиус.
Агата

-- А что, паныч, -- обернулся Грицько с козел к Вадиму, -- чи ведьми у Киеви сидят, аль и в других местах открываются?


Вадим поднял брови, черные и густые, как у отца, засмеялся.


-- Какие ведьмы? Нигде никаких ведьм нет. Ты лучше смотри, Хмара у тебя подкову сейчас потеряет.


Грицько наклонился, взглянул на пристяжную, недовольно шмыгнул носом и ничего не ответил. О подкове Вадим сказал так себе. На станции довольно наговорился с Грицько; теперь, в блаженном состоянии, хотелось ему молчать; даже не думал ни о чем, просто был счастлив: от весенних полей этих, от мягкого стука колес по знакомому проселку, от золота неба вечернего. Если разобрать, то от многого и другого еще, -- оттого, что в пятый класс перешел первым, оттого, что на целое лето едет в милую Филевку, оттого, что сейчас увидит отца... Но он не разбирал, все сошлось вместе, слилось в одно счастье.


А вот и гусиный пруд с двумя старыми ветлами. Грицько подогнал, завернули во двор шибко, да Вадим на ходу выскочил и побежал на крыльцо.


Разахалась старая Устинья, поправляя лиловый очипок, -- Вадим ее первую встретил и, от счастья, не мог не обнять и не чмокнуть, куда попало: "Да глядите ж! паныч-то какой большой!". Отец стоял на пороге в кабинете, знакомым жестом приглаживая пышные, совсем белые, волосы. Тоже удивился: "Да, выгнало тебя. Почти с меня ростом. Тебе пятнадцатый?".


Вадим щедро обнимался с домочадцами, чуть не поцеловал вечно угрюмого, хмурого лакея Тихона, -- впрочем, этот "пессимист", как он сам себя называл, был его главный приятель. Прибежала, запыхавшись, тетя Пратя; Вадим, когда она обнимала его, удивился: какая маленькая!


-- Ну, пойдем, дылда, там тебе готово, наверху, умойся с дороги, -- хлопотала тетя Пратя, подбирая серый капот, чтоб не запнуться на узкой лесенке в мезонине.


-- А Маня и Миля где же? -- спросил Вадим.


-- Гуляют девочки. Мы ведь не знали, когда ты... Третий раз Грицьку посылаем. Гуляют.


-- С мадам Лежье? -- улыбнулся Вадим, вспомнив бархатную кофту и начесы старой гувернантки, злющей. Ей, прошлым летом, Вадим всякие штуки подстраивал, к восторгу Мани и Мили, десятилетних своих сестер-близнецов.


-- Хватился! Ее -- давно духу нет. Злая, говорили... так что ж, добрые-то, иной раз... пойми их, -- странно прибавила тетя Пратя, сжав губы. -- Ну, все есть? Сундучок твой принес Тихон. Мойся. Ужинать будем. К ужину вернутся девочки. Тоже выросли, -- не узнаешь. К ужину утка будет холодная, варенец твой любимый, с пенками, с черными. А ягод нет еще, да скоро будут. Клубники на грядках много нынче...


Вадим остался один. В этой знакомой, родной комнате, просторной, с низковатым потолком, где он знал каждое пятнышко на обоях, где пахло отцветающей сиренью из двери на крошечный балкон, -- тихое его блаженство стало еще тише и упоительнее.


Он вышел на балкон. Сквозь деревья видна зеленая поляна, спуск к "сажалке": ее и купальни не видно за тополями. Острые тополя эти рядами подымаются и к усадьбе; за ними, влево, фруктовый сад. Вадиму не хочется сейчас все это обегать, убедиться, что оно осталось на своих местах; успеется, сейчас ему и так хорошо; "до сна" хорошо, как он говорил маленький, когда было уж очень хорошо: ему снились удивительные, необыкновенные сны, о которых он и не пытался рассказывать. Только знал про них, а рассказать нельзя, -- другое. Он и говорил просто о чем-нибудь наяву хорошем: "До сна хорошо" (или "почти до сна").


Так было ему, в этот вечер, хорошо -- почти "до сна".


Но сумерки близко. Внизу, на круглом балконе, голоса, звяканье посуды. Ужин. Быстро приведя себя в порядок (Вадя мальчик аккуратный и любит, чтобы гимназическая блуза его была свежа и ловко сидела) -- пошел вниз.


Топот детских ног. "Вадя! Вадя!". Две смуглые, стриженые девочки целуют и тормошат его. Наперерыв что-то спрашивают, что-то рассказывают, -- ничего нельзя понять. С ними обеими Вадим и вошел на круглый балкон, где собирались ужинать. Стол накрыт, но никого еще не было. Впрочем, нет: у перил стояла высокая барышня в белом платье с короткими пышными рукавами. Две темные толстые косы перекинуты вперед.


-- M-lle Агата, это наш брат, Вадя, -- кричала Маня. Видите, какой большой, выше вас!


-- Вадя, это m-lle Агата, -- кричала Маня. -- Это не мадам Лежье. Мы той не боялись, потому что мы никого не боимся, а M-lle Агата сама всех боится. Мы ее по-русски учим. Она уж все почти понимает.


Лица Агаты Вадим не разглядел, оттого ли, что она стояла спиной к свету, или от внезапного, не очень понятного смущения. Пожал узкую руку, хотел что-нибудь сказать, но как-то не собрался. Да тут подали ужин, явилась тетя Пратя, пришел отец, и в том как раз весело-лукавом настроении, которое так любил Вадим. Девочки непрерывно хохотали от его шуток. На половине ужина Тихон принес свечи в стеклянных колпаках. Вадим несколько раз, искоса, взглянул на Агату. Лицо ее все-таки ускользало от него; заметил только длинные-длинные черные ресницы, -- она почти все время держала их опущенными, -- и глубокую ямочку на подбородке.


Позднее, часу в десятом, подавали еще чай. Но отец к чаю редко выходил. А потом -- слава Богу! -- пора и в постельку добрым людям. Вадим, конечно, ушел бродить. Возвращаясь, обогнул хуторские постройки, вышел на двор. Окно флигеля, где жил Тихон, светилось. Вадим заметил и самого Тихона, -- сидит на крылечке. А перед ним, в свету из окна, женская фигура, и Вадим тотчас признал ее: Василиса-прачка. Была по-будничному, в синей запаске с красным кушаком, в холщовой рубахе, но на голове, поверх повязанного платка, был надет еще громадный венок торчащих розовых роз из бумаги.


-- Вот как, а я и не знал, что Василиса -- невеста, -- проговорил Вадим, усаживаясь рядом с Тихоном на крылечке. (Василиса, едва завидев его, убежала, только ноги сверкнули, босые. Сватались за нее многие, давно: белокурая, щербатенькая, да такая веселая, такая певунья, что одним голосом, говорят, привораживала. Но слыла разборчивой.)


-- И до чего дуры эти здесь бабы, -- вздохнул Тихон, -- до чего дуры! Нацепят этот на голову кавардак... Ничего подобного у нас в Москве. Да. И столько я разов Валериану Михайловичу докладал, что не нравятся мне здешние места, вследствие чего прошу меня отпустить. Не соглашаются. Тебе, говорят, везде нравиться не будет, так все равно.


-- Да ты про Василису скажи, Тихон: за кого она выходит? За нее, в том году, Грицько сватался, я сам слышал...


-- Грицько! -- с презрением проговорил Тихон. -- И до чего народ этот глупый, хохлы то есть, что бабы, что мужики. Какое же сравнение с нашей стороной! У нашего народа понятие есть, а у этих все не по-людски. Грызут эту, с позволения сказать, кукурузу, -- "пшеничка, пшеничка!". И словесность у них, извольте, Вадим Валерьяныч, заметить, самая грубая.


-- Ну, завел свое, -- с нетерпением сказал Вадим. -- Чем тебе здешний народ плох? Словесность грубая, скажите! Вот повезет тебя папа за границу, так узнаешь, где твоя сторона, где чужая, как ни слова не поймешь!


-- За границу? -- вскинулся Тихон. -- Да уж этого... да чтобы нога моя... Навидано и здесь довольно. Хоть бы эта старуха прошлогодняя у барышен... Да как я ее не убил! А теперь эта, новая... То-то бы она не худче, -- прибавил он с таинственным видом.


-- Почему худше? -- сказал Вадим и почувствовал, что у него забилось сердце. Черные косы, опущенные ресницы...


Тихон помолчал.


-- Так. После вам скажу. Я ее раз на мостках видел... Да что, пустое, нечего вам, после скажу.


Вадим встал.


-- Ну, как хочешь. Прощай, я спать пойду.


Остановившись, поднял голову. На бархатно-синем небе дрожали крупные звезды. Точно длинные ресницы дрожали...


-- Да, Тихон? За кого же Василиса-то выходит?


-- А вот, не угодно ли, -- завел монотонно Тихон, -- вот скажи подобной дуре здешней пустое какое слово, сейчас каламбур этот нацепила, и ходит, как настоящая, и ходит...


Вадим не дослушал, не понял, да ему было все равно, за кого выходит Василиса. Он думал о другой.



* * *



В июне пошла жара. Тихон здешнюю жару с отвращением называл "палючей"; уверял, что в его стороне жара "христианская", а такой не бывает. Правда, Филевка лежала среди необозримых полей и луговин, на которых разбросаны были хутора, в шапках кудрявой зелени садов. И ни реки вблизи, только повсюду, на хуторах, "сажалки", -- широкие пруды. В филевском парке славная была сажалка; да парк такой густой, тенистый, что если забраться -- жары не чувствуешь; во фруктовом саду -- конечно; но там дыни, арбузы, смородина, вишенье, дули и сливы всех сортов радостно подставляли наливные свои брюшка под лучи солнца. А кармазинные яблочки собирались алеть во все тельце, и даже насквозь, до самого нутра.


У Вадима было излюбленное место в парке: забирался меж кустов, недалеко от тополевой аллеи, ложился в траву, густую, высокую, и лежал так часами. Думал? Вряд ли; хотя ему было о чем подумать.


Если, как нынче, отыскивали его девочки и присаживались около, -- не очень был доволен. Знал, что болтовня их непременно сведется к Агате. Вот и сейчас.


-- Как ты думаешь, Вадя, чем ее так обидели, на первом месте, еще во Франции, что она убежала? И в той семье, что в Киев ее завезла, тоже? Это счастье, что папа встретил ее в конторе и нанял к нам. Она сиротка, ее нельзя обижать. Мы ее ужасно любим.


Вадим промолчал, а Маня, с виду как две капли воды похожая на Милю, но более серьезная, сказала:


-- Мы-то любим, а вот другие, тетя Пратя, например, и вообще в доме, даже Тихон... Они ее не любят.


-- Папа никому не даст ее обидеть! -- вспыхнула Миля. -- Никому! Что ты думаешь, наш папа будет со всякими дурнями и с самой тетей Пратей считаться?


Девочки обожали отца. Вадим -- что говорить: у него к отцу был даже какой-то культ. Вадиму казался он самым красивым, умным, смелым, самым прекрасным человеком на свете. Они были не близки. Может быть, само чувство обожания и веры в отца мешало близости.


Девочки еще поболтали о новой гувернантке и убежали. Вадим остался со своими думами, теперь постоянными.


Большой Вадим был еще маленьким, но не совсем. Он еще раза четыре был влюблен, -- весьма издали, правда, -- но так, как сейчас влюблен в Агату -- никогда. Не понял даже сначала, что это влюбленность. Да и была она не совсем обыкновенная. Он мало говорил с ней: острая и сладкая боль, при встречах, делала его непобедимо робким, смущенным, а то, что и она смущалась, беспомощно опускала ресницы, совсем лишало его самой простой смелости. А между тем, эта ее пугливая робость, какая-то беззащитная чистота, к ней и влекла особенно. Он догадывался, как и чем ее "в чужих людях" всегда обижали, почему она отовсюду "спасалась". Ну, теперь, зато теперь...


А что не любят ее "в доме" -- чепуха, конечно. "Чужая", да еще держится от робости, как чужая... Вдруг он засмеялся, вспомнив Тихона. На днях, в ночной беседе на крылечке, Тихон таинственно сообщил, что "мамзель", по его убеждению, из ведьм: видел ее на мостках, у сажалки; сидит, "волосы черные, длиннущие, по плечам, месяц -- во! Светит на нее, она на месяц глядит, и ни гу-гу. Обязательно, из ведьм. На это и у Грицька есть понятие". Вадим тогда рассердился на Тихона, теперь ему смешно.


Тишина в саду. Даже кузнечики будто замолкли. Вадим, закинув руки за голову, смотрит в небо. Оно, от синевы, кажется особенно высоким. "Зачем я ее люблю?" -- думает он: "Ну что, ну что из этого может выйти? Разлюблю? Нет, наверно никогда, и не хочу, и не желаю, и не могу... это уж наверно. Самое ужасное, что мне только пятнадцать... четырнадцать лет. Если б я был большой, я бы сейчас женился на ней... то есть если б она меня полюбила, конечно... все-таки можно бы тогда надеяться, что есть исход. А теперь безысходно. И глупо мечтать, что, вот мол, когда я вырасту... Ребячество. Может, мы все умрем к тому времени...".


Так он полудумал, полумучился, сам не зная, грустно ему, больно, или сладко... Шаги в близкой тополевой аллее прервали эти размышления. Сел, прислушался. Кто это? Разговаривают. Вадима не видно, но и ему не видна, или чуть видна, аллея, теперь, к вечеру, еще потемневшая. Шаги ближе. Нет, не разговор: говорит тихо, почти шепотом, один. Вдруг Вадим уловил французское слово. И в ту же секунду узнал голос. Узнал -- и не узнавал: такая была в нем горячая, дерзкая настойчивость и еще что-то... слов Вадим не различал, да и нужды не было, они и так угадывались. Другой голос, испуганный и нежный, произнес что-то и вдруг оборвался на тихом вскрике. Шорох, легкие, убегающие шаги, но за ними другие, быстрые, твердые... И все кончилось.


Все кончилось, сразу, но Вадим не сразу все понял. Понимание входило в него медленно, тяжело. Ничком лежал в траве. Не плакал. Эти три минуты что-то сделали с ним огромное. Что-то перевернули в нем, и внутри было теперь непривычно холодно и непривычно ясно.


Пришел домой к ужину. Очень спокойный. Агаты не было: "У нее мигрень", -- сказали Маня и Миля. "От жары, верно", -- заметил отец. Он был, как всегда. Как всегда прошел, перед чаем, в свой угловой кабинет, с маленьким балкончиком, прямо в сад. Вадим остался. Но через несколько минут вдруг, молча, последовал за отцом в кабинет; это уж было совсем не как всегда.


Рассеянно-ласковая улыбка, даже не удивленная.


-- Тебе что-нибудь нужно, милый?


-- Да, нужно.


Если бы Вадим хоть на секунду усомнился в себе, в своем решении в том, что надобное должно и будет сделано, -- еще неизвестно, как бы дело кончилось. Но Вадим ни в чем не сомневался. И сказал, не понизив голоса, кратко:


-- Папа. Ты влюблен в мадемуазель Агату. Если влюблен, и если она согласится, кончи с ней по-хорошему. Я так решил. Обижать ее, все равно, я не позволю.


-- Что-о?


Валериан Михайлович быстро поднялся. Они стояли теперь лицом к лицу, оба почти одного роста, с одинаковыми, крепко сдвинутыми, черными бровями. Эти полминуты, когда они так стояли и молча глядели друг на друга в глаза, для Вадима были, пожалуй, не менее важны, чем недавние три минуты около тополевой аллеи.


Но кто-то пробежал мимо, по коридору, засмеялись дети...


-- Идем в парк, -- сквозь зубы, проговорил Валериан Михайлович, сжав руку Вадима, повыше локтя, сильными пальцами. Вдвоем, спустились они со ступеней углового балкона и пропали в теплой и душистой ночной черноте.



-----



И удивилась же Филевка: Валерьян-то Михайлыч ихний на мамзели женился! И обвенчался словно крадучись: поехали, без барышен, с панычем с одним, утречком, после Успенья, в Бобринскую церковь, окрутились, да тем же махом назад. Грицько и тот "не чуял", пока туда их вез. Тетя Пратя, узнав, так и села, заплакала. Слыхали потом, Устинье жаловалась, грозилась со свету "Агашку" сжить, на что Устинья резонно отвечала: "Чого ще! От той госпожи обиды не буде, нехай живет!". Девочки были в восторге: как интересно! Своей матери они не помнили (как и Вадим), а мачехой Агату не признавали, -- ведь это все та же m-lle Агата!


К удивлению Вадима, Тихон принял женитьбу барина на "чужачке" (и еще "из ведьм") с видимым удовольствием. Это скоро объяснилось: заводил-заводил речи о дурах, "пустое слово им скажешь, она уж рога свои напялила", а в конце вышло наружу: Василисин жених он и есть, сам Тихон. С презрением фыркал, когда тетя Пратя говорила, что его, "москаля", здешние парни за Василису побить собираются: "Русский человек ничего не боится".


А дни, меж тем, бежали, и вот, снова едет Вадим, по той же дороге, с тем же Грицько и той же Хмарой на пристяжке; только не со станции -- а на станцию, к поезду киевскому. Все будто то же, но все переменилось, или перевернулось. Другие запахи, другой свет и пустые, скошенные поля -- другие: на них и над ними -- тишина.


Вадим молчит, но вовсе не от прежнего "блаженства": он о нем забыл; а если б припомнил, то ему показалось бы, вероятно, что это было с другим, не с ним, или тогда, -- давным-давно, -- когда он был "маленьким".


Блаженства нет, но нет ни боли, ни тоски. Что же, пока так, как надо. Дальше -- целая жизнь; он о ней не думает. Он ни о чем, вообще, не думает. В нем, как в воздухе этом осеннем, как в опустевших скошенных полях, -- простота и тишина.


1936




Не пропустите:
Зинаида Николаевна Гиппиус. Две дамы (Сережа Чагин) (рассказ)
Зинаида Николаевна Гиппиус. Приехала (С натуры) (рассказ)
Зинаида Николаевна Гиппиус. Яблонька (Сережа Чагин) (рассказ)
Зинаида Николаевна Гиппиус. Открытие (рассказ)
Зинаида Николаевна Гиппиус. Ради Машечки (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru