Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой-то очень полный человек в шубе с бобровым воротником.

Стоявшие на углу извозчики задергались и штуки три сразу подкатили к подъезду.

Первый был на маленькой мухортой лошаденке.

Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал:

-- Что же это у тебя лошадь-то такая?

-- А какой же ей еще быть?

-- Такой... ведь это кошка, а не лошадь.

Извозчик утер нос рукавицей и сказал:

-- Ничего... Она глядеть только, что кошка, а ежели ее разогнать, в самый раз будет.

И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил!

-- Вот только дворники, дурацкие головы, все снег счищают. Чуть нападет снежку, как эта саранча налетит и опять все до мостовой сдерет. Вишь, вот, заскребло. Эй, Черт Степаныч,-- крикнул он дворнику, который надсаживался, скалывая лед с мостовой,-- что ж ты и дерешь до живого мяса?

-- До какого это живого мяса?

-- До такого... ездить-то по чем?

-- А ты бы еще толще себе седоков-то выбирал. Вишь, черта какого отхватил. Нешто по этакой дороге можно таких возить! Ошалеть надо! Ведь это что, сукины дети, как лошадей мучают,-- прибавил дворник, когда извозчик отъехал на некоторое расстояние,-- мерин какой взвалился... Нет того, чтобы лошадь по себе выбрать... Сволочи!

-- Извозчик, что вы не подадите заявление, чтобы снег до камней не счищали,-- сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.

Извозчик в своем большом, не по его росту, синем кафтане и старой меховой шапке, мех которой торчал сосульками в разные стороны, точно его иссосали котята, каждую секунду дергал локтями, приподнимался и чмокал губами. Он некоторое время молчал, потом сказал:

-- Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.

-- А вы пробовали?

-- Что ж пробовать-то?.. Теперь и ездить-то всего один месяц осталось.

-- И в один месяц лошадь задрать можно.

-- Когда седоки легкие, не задерешь.

Проходившие два парня, увидев толстого, сказали:

-- Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали-жали их, а они опять, как ни в чем не бывало: то людей мучали, а теперь на лошадей навалились.

Извозчик повернулся к седоку и сказал:

-- Все насчет вас.

-- Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь.

-- Да вы и на другом не доедете... Покамест на колесах ездил, все одни худощавые попадались, а как зима пришла, так и навалились одни туши,-- проворчал он про себя.

-- Спасибо, все-таки хоть меньше таких стало,-- сказал один из парней,-- а что если бы перевороту не было, всех бы лошадей вдрызг порезали. Вишь, надрывается, бедная. Ведь по делу -- она должна на нем ехать, а тут он на нее забрался.

-- Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.

Лошаденка, надрываясь, скребла по камням и на горке в узком месте совсем остановилась. На рельсах стоял испортившийся вагон трамвая, и проехать можно было только в одну лошадь.

-- Ну, чего же там стал? -- закричали, наехав задние.

Извозчик, привстав, настегивал лошаденку кнутом, она дергалась во все стороны и не могла свезти саней.

-- Ах, мать честная...-- сказал извозчик, поправив шапку, и, повернувшись, посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.

-- Что ж ты сел-то? Ну тебя, братец, я слезу лучше,-- сказал толстый человек.

-- Постой, постой, сейчас сил наберется и стронется. Ведь вот племя-то проклятое. И снегу никакого нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него, окаянного, все печенки перевернулись!

-- Что там стали-то? -- кричали сзади, где уже набралась целая вереница саней.-- Трамвай, что ли, дорогу загородил?

-- Какой там трамвай, туша какая-то едет, лошадь прямо из сил выбивается, стронуть не может.

-- Какая туша?

-- Да седок очень тяжелый.

-- Ах, сволочи!

-- Эй, дядя, что ж ты угорел? -- сказал, подойдя, милиционер.

-- А что?

-- "А что?" -- сажаешь-то таких по этакой дороге.

-- А что ж мне с голоду, что ли, подохнуть, когда на меня все такие наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь-то окаянная!..

-- Окаянная... а ты по себе бы дерево рубил. Видишь, какая дорога, а наваливаешь сверх меры. Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство животных.

-- Что ж мне весы, что ли, с собой возить? -- сказал угрюмо извозчик.

-- Весы... а на глаз-то прикинуть не можешь? Ведь из него три человека выйдет. Движение-то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь-то?

-- Я тут ни при чем, с седока спрашивайте.

-- С седока... Пешком-то не могли оба пройти?

-- А кто ж со мной поедет-то, если я буду всех пешком приглашать. Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку до Страстного рядом с санями пройтись? Выдумывать-то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.

-- Они поступают на основании распоряжения, а ты должен сообразоваться, таких чертей не возить.

-- Вот черт-то: сел посередке и запрудил все,-- говорили сзади.

Около саней с толстым человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.

-- Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.

-- Ты бы снежку-то под него подсыпал,-- крикнул кто-то дворнику,-- ведь все равно стоишь, ничего не делаешь.

-- Тут подсыплешь, а дальше опять камни. Что ж, я за ним по всей Москве с лопаткой и буду бегать?

-- Таких на вес бы принимать. Да норму определить: как против нее пуд лишнего, так вдвое драть. А то ежели их по головке гладить, они так расплодятся, что все движение в городе остановят. Вишь, вон, сколько народу ждет, а он сидит, как будто не его дело,-- говорили кругом.-- У, сволочь... Прямо все сердце переворачивается.

-- Э, ну тебя к свиньям,-- сказал толстый человек, вылез из саней и, сунув извозчику рублевку, пошел пешком.

Лошадь сразу тронулась. Движение возобновилось.

-- Вот все дело и было в нем, а дворники тут ни при чем,-- сказал милиционер.

-- Что это тут было-то,-- спрашивали задние, поравнявшись с толпой, которая все еще стояла и смотрела вслед толстому человеку.

-- Что было... вон черт пошел! Как сел поперек дороги, так и запрудил все.

-- По такой дороге всех людей на зиму взвешивать бы надо. Как больше, скажем, пяти пудов, так из Москвы к чертовой матери.