Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Самое популярное

Александр Валентинович Амфитеатров. Диффамация


Все авторы -> Александр Валентинович Амфитеатров.

Александр Валентинович Амфитеатров.
Диффамация


Предстать пред судом — не только за диффамацию, но и вообще — мне случилось в первый раз в жизни. До сих пор она счастливо слагалась так, что, объехав множество стран и городов, пережив не одну житейскую драму, испытав сотни приключений, я ни разу ни с кем не судился, ни разу никем не был приглашаем в свидетели. Даже — что за птица мировой судья — знаю лишь, как зритель двух или трёх сенсационных разбирательств, о которых приходилось писать потом в фельетонах. Однажды, правда, мировой судья оштрафовал меня на три рубля, но заочно: я не пошёл на разбирательство. А не пошёл, потому что обиделся. А обиделся — потому, что — не конфуз ли? В кой-то веки зовут пред очи правосудия, да и то, оказывается, «преступление» совершил не я, а мой сенбернар Кончак, вздумавший гулять по Пантелеймоновской без намордника и тем нарушивший какую-то статью 1029!


И вдруг — после такой идиллии — сразу… судебная палата! Excusez du peu! Даже не окружной суд, но судебная палата!


Меня оправдали и даже, можно сказать, с блеском, но… хорошенького понемножку, и больше судиться я не имею решительно никакого аппетита.


С тех пор, как я оставил школьную скамью и пустился в море житейское, оно неизменно окружало меня пёстрыми, быстро меняющимися впечатлениями. Испытал я волнения автора при появлении в печати первой его строки, волнения жениха, волнения первого дебюта на сцене, волнения успеха и провала, представлялся великим людям и европейским государям знаю, что за штука дуэль, попал в несколько землетрясений, тонул в морях, боролся с грабителями на большой дороге, прогорел с театральною антрепризою, бродил по мышиным тропам на заоблачных высотах и т. д., и т. д. Смутить человека столь бывалого, казалось бы, весьма трудно, — особенно, если пред ним нет никаких сверхъестественных угроз, а просто идёт он положить свои поступки на алтарь правосудия, да ещё к тому же и идёт-то с чистою совестью, в полном сознании своей правоты.


В перерыве пред моим делом, я заметил, что розовые щёки моего защитника, молодого помощника присяжного поверенного, юноши весьма весёлого, неунывающего, бодрого, начинают выцветать, блекнуть, желтеть…


— Что с вами? Ведь мы, слава Богу, не на морском пароходе! — хотел я сказать ему, но затрещал электрический звонок, возвещая, что палата идёт, неся мне суд и расправу.


И вот — едва уселся я на венский стул рядом с моим, всё более и более отливавшим под апельсин, защитником, как почувствовал и у себя именно то самое тоскливое сжатие всех внутренностей, которое является на море верным предвестием скорой качки, а на гимназических экзаменах ещё вернейшим спутником страшного предчувствия:


— А вдруг мне вынется нечитанный билет?!


— Батюшки! да никак я теряюсь?! — с ужасом подумал я и… в тот же момент потерялся окончательно.


— Подсудимый Амфитеатров! Признаёте ли вы себя виновным в том, что…


— Подсудимый! Однако и кличка! Ужасно дико звучит она, когда её присоединяют к вашей фамилии! — успеваю подумать я, встаю, и, с кошкою в горле, поперхнувшись, лепечу еле слышно:


— Н-нет… я не… не признаю.


Ни одна невеста, при обручении, не говорила своего «да» тише и стыдливее, чем я — своё подсудимое «нет».


— Садитесь.


Сажусь. Мне приходит в голову:


— А вот меня посадили, и я теперь уже не смею встать, покуда меня не вызовут. И если встану, меня спросят, — зачем. И если я скажу: так, просто, захотелось постоять, — мне опять прикажут садиться. И этого со мною, действительно, не было с самой гимназии.


И мне стало казаться, что я вновь держу экзамен на аттестат зрелости, и что, хотя готовился я к нему хорошо и имею все шансы его выдержать, но с перепуга решительно всё перезабыл, и провалюсь я, как пить дать. Судьи стали представляться мне экзаменаторами, и я, совершенно по-гимназически, следил за их лицами, совершенно по-гимназически размышляя:


— Председатель — ничего; у него белые волосы и бакенбарды, голос ласковый, — он добрый. Член суда справа — тоже. Вот слева, полный мужчина, — Бог его знает: всё глаз не поднимает, в бумагу глядит, пером пишет… Но — прокурор?! Ах, съест меня прокурор!


Мы с моим защитником намеревались явиться на суде, если не трагиками, то, по меньшей мере, резонёрами — уличать нашего противника точнейшим допросом, воевать с прокурором, доказывать суду важность и серьёзность каждого листка в кипе припасённых нами документов… мы разожгли себя, мы настроились, и вдруг — меня спрашивают, без всякой трагедии, словно о самой простой вещи:


— Можете представить, обещанные вами на предварительном следствии, документы?


— Могу. Вот они.


— Передайте их судебному приставу. Объявляю перерыв заседания для ознакомления палаты с документами подсудимого Амфитеатрова.


Ах, опять этот «подсудимый»!


Во время перерыва, — а тянется он долго, долго! — брожу по холодным, как зима, коридорам с холодными, как лёд, каменными полами, от которых дышит насморком, бронхитом и мышечным ревматизмом, беседую с слоняющимися по коридорам, юными помощниками присяжных поверенных и кандидатами на судебные должности, и предумышленное резонёрство моё тает, тает… болтаю, а сам уныло думаю:


— Что они со мною сделают? Ах! что они со мною сделают?!


И в памяти встаёт горбуновская старуха, которая ревела некогда:


— Сыночка моего, сыночка… о-о-о! а-а-а!


— Ну, что «сыночка»?


— Приговорили голубчика, приговорили… У-у-у!


— Да к чему приговорили-то?


— К расстрелу, батюшка, к расстрелу… на двадцать лет!


Палата идёт. Мгновенно — мне опять 17 лет, и я не приготовил греку заданной страницы из Илиады, а математику — Ньютонова бинома, который, помню, один из товарищей моих упорно именовал Биномовым ньютоном. Сижу и думаю, в новой подложечной тоске:


— А что — если поднять руку и попроситься выйти?


Документы приняты прокурором и палатою. На щёки моего защитника возвращается румянец. Я чувствую себя, как будто мне поставили, по меньшей мере, четыре за extemporale, решающее роковой вопрос последней пересадки — буду я допущен к экзаменам или должен остаться в классе ещё на год?… О, теперь мы поговорим, теперь мы поговорим…


— Господин Амфитеатров!


Ага! то-то! теперь уже не подсудимый, а господин!.. Стало быть, добродетель уже торжествует?


— Господин Амфитеатров! — объясните нам, откуда у вас эти документы?


Хочу пустить ток красноречия, — мягко останавливают:


— Да, нет. Это вы, если хотите, потом в своей защитительной речи скажете. Просто — объясните кратко их происхождение.


Надежда сыграть резонёра падает ещё несколькими градусами ниже. Объясняю достаточно нескладно, но понятно.


— Хорошо-с. Садитесь.


Ладно! Из-за бумаг ничего не вышло… зато уж с прокурором придётся сцепиться. Чувствую! Ишь, как он на меня глядит!.. Аспидом глядит!.. Погоди же ты! Даром я тебе не дамся!.. так сцеплюсь, так… костьми лягу, а не уступлю!


Прокурор встаёт и говорит весьма красноречиво, кратко, ясно, быстро, просто. От трёх четвертей обвинения отказывается, четвёртую четверть едва поддерживает — «прокурорского чина для». Садится. Я ошеломлён и, с некоторым конфузом за недавнюю мнительную трусость, понимаю одно: он меня не только не съел, но и есть не намеревался. Моё extemporale защитило меня блистательно, и теперь мне остаётся лишь не провалиться на устном экзамене…


— Господин Амфитеатров! Слово за вами.


Встаю — и вдруг мгновенно понимаю, отчего мой защитник, готовясь говорить пред судом, имел вид больного морскою болезнью. В глазах кружки, коленки дрожат… Я способен сказать речь за столом, складное слово с кафедры, но тут я что-то лопочу, бормочу, слышу. что лопочу н бормочу, с ужасом думаю: — Господи! да зачем же я бормочу и лопочу?! — и всё-таки остановиться бормотать и лопотать не в состоянии… При этом почему-то машу правою рукою перед собственным носом, а когда замечаю это неприличное движение, поправляюсь тем, что стараюсь поймать правую руку левою. Выходит удивительно красиво! Вспоминаю, что мне под сорок годов, озлобленно свирепею и умолкаю — кажется, на полуслове, — ожидая общего взрыва смеха: осрамил я, так сказать, свои преждевременные седины! Но лица «палаты» бесстрастны.


— Больше ничего не имеете прибавить?


— Решительно ничего.


Сажусь с горькою мыслью: какой я трагик? какой там, к чёрту, резонёр? Я просто трепетная ingenue dramatique, да и то разве лишь до третьего акта! Защитник мой, теперь красный, как кумач, говорит что-то быстро, быстро, словно пустил катиться по земле фейерверк-вертуна. Слышу про птицу феникса, про Пушкина, про армян…


— Ну, что об армянах! — мягко замечает председатель, — вы о деле лучше!


Трещат картечью в воздухе статьи закона, бухнуло пушкой кассационное решение. Договорил, сел, цветёт пионом…


— Палата определила: считать господина Амфитеатрова по суду оправданным.


Ура! Экзамен зрелости свалился с плеч…


Мы знакомимся и раскланиваемся с прокурором.


— Ну, поздравляю вас, — слышу его слегка насмешливый голос, — целы и невредимы вышли… До свидания, до… следующей диффамации!..




Не пропустите:
Александр Валентинович Амфитеатров. Тальма
Александр Валентинович Амфитеатров. «Друг»
Александр Валентинович Амфитеатров. Отравленная совесть (роман)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru