Мне стало жарко, – собаки
				заливались на все голоса, –
	Себя не жалея, провёл в седле я
				в тот день полтора часа.
			«Джек, у меня чахотка, –
						сказал я брату, – беда!»
	И вот, не успел оглянуться,
				как меня привезли сюда.
	
	Ночью вспотел я, – слабость
				меня охватила потом.                           
	А нынче горло схватило, спёрло,
				каждое слово – с трудом.
	Замучил тяжёлый кашель, 
				не вижу, где тьма, где свет,
	Беда! Не успел оглянуться,
				и вот я – живой скелет.

	И раньше-то весил мало, 
				а нынче – живой скелет,
	И раньше-то весил мало, 
				а нынче – сошёл на нет.
	И раньше-то весил мало, 
				а нынче, скажу без затей,
	Вешу я ровно столько, 
				сколько самый худющий жокей.
    
	Доктор твердит: причина, 
				что я тощего стал тощей,
	В хворобных каких-то тварях,
				что вроде сырных клещей.
	Зовут их… Кажись, «мукробы», 
				точно не помню я,
	Но «мýки» они мне «рóбят» 
				и не дают житья.

	Всё, моя песня спета,
				знаю, дела мои – швах.
	Люди молчат, но это 
				прочёл я в людских глазах.
	Херст за конюшней присмотрит, 
				за псарней – мой Джек дорогой,
	Хотя присмотреть за сворой 
				я могу, как никто другой.

	Всяк подтвердит, кто знает, 
				что я говорю не зря:
	Нынче во всём Суррее 
				лучшего нет псаря.
	Каждого пса щеночком 
				помню. Лежу пластом,
	Но если увижу, что машет хвост, 
				я скажу, кто машет хвостом.

	Чую природу, слышу 
				голос её живой!
	Чую природу, знаю 
				каждый скулёж и вой.
	Рядом со мной проведите 
				четыре десятка псов
	И сорок их кличек вспомню 
				на сорок их голосов.

	Книжек я не читаю, 
				мне ни к чему они.
	Лошади и собаки, – 
			         в них и труды, и дни. 
	Лошади и собаки, – 
				им я душевно рад:
	Мне всегда интересно,			
				о чём они говорят.

	Бешенство! То-то страсти!
				Сколько прошло? Пять лет.
	Нейлер, пёсик мой бедный!
                                Помните или нет? –
	Тащил я его из псарни, 
                                как тащат больных бродяг,
	А после мне сказали, 
				что я спас остальных собак. 

    Помню, Хозяин сказал мне: 
				«Тебе бы за это, брат,
    Крест Виктории дали, 
				когда бы ты был солдат».
    Стало быть, мне в награду 
				орден бы дали – да-да! –
    Когда бы в солдатском званье 
				я пребывал тогда.

    Явился Священник с Библией, 
				пожелал мне её прочесть.
    «Здесь всё, – пояснил Священник, – 
				обо всём, что на свете есть».
    «А есть ли там о лошадках?» – 
				спросил я его всерьёз,
    И он всякой всячины на вопрос означенный 
				выдал мне целый воз.

    Читал он мне долго-долго, 
				и, что интересней всего,
    Там ни одна лошадка 
				не ржёт, как здесь, «и-го-го!»
    И я сказал Священнику: 
				«Понятное дело, сэр:
    Лошадка – библейская, древнееврейская, 
				и ржёт на другой манер!»

    Когда Священник был мальчиком, 
				учил я его, как мог,
    В седле держаться, но, надо признаться,
				Священник – плохой ездок.
    Священник твердит… О Боже, 
				я слышу охотничий рог!
    Скорее окно откройте,
				чтоб я свору услышать мог!

    По землям нашего Сквайра 
				бежит она… Вот-те на!
    Да это же лает Фанни! 
				Ей-Богу, она! Она!
    Вот старый Боксёр залаял, 
				вот Храбрый залаял сам. –
    Я не хвастал, сказав, что знаю 
				всю свору по голосам!

    А ну-ка приподнимите… 
				Полюбуюсь минутку-две:
    Вон Сквайр на мидлендской кобыле 
				скачет по мокрой траве.
    Лошадка должна быть умной, – 
				иначе какой в ней прок? –
    Чтоб осилить могла бы и холмы, и ухабы, 
				и лес, и душистый дрок.

    Ты, что ягнёнок, блеешь. – 
				Джек, прекрати, наконец!
    Рыдать? Да на кой? – Ты вспомни, какой 
				я прежде был молодец!
    Даже гордые дамы не бывали упрямы 
				со мною наедине.
    Прибегали соседки в лесные беседки 
				и без боя сдавались мне!

    Славное было время! 
				В поле – шумной ордой:
    Пёрселл скакал на чалой, 
				Доктор скакал на гнедой,
    На серо-стальной – Хозяин; 
				не Бог весть какая масть,
    Но лошадь, бывало, одолевала 
				ручей в двадцать футов, – страсть!

    Кейна отлично помню 
				и Макинтайра – тож.
    Здешних помню, нездешних, 
				старых и молодёжь.
    Полный дом гостей! До мозга костей – 
				джентльмены. Жаль, господа
    Нашу славную свору в её лучшую пору 
				уже не застали тогда.

    Чу! Свора резко вдоль перелеска 
				рванула по следу – ату!
    Притомились кони от такой погони, 
				поспеть им невмоготу.
    Ветер в спину свищет, лис дорогу ищет, – 
				и найдёт! – и тогда, боюсь,
    Вернётся свора, вернётся скоро, 
				вернётся ни с чем, клянусь!
    
    Ха! Кто из норки там на разборки 
				крадётся? В глазах – огонь!
    И – вперёд, на север, – в поля, где клевер; 
				но свора не мчит в погонь.
    Ни пёс, ни псица за ним не мчится, 
				там всякий впал в слепоту.
    Эй, Мэгги, жёнка, ты крикни звонко, 
				крикни вместо меня: «Ату!»

    Ты слышишь? Лают, мне слух ласкают. 
				Ну, слава те! Взяли след.
    Бегут из чащи и лают, – слаще 
				на свете музыки нет.
    Их век лечил я, их век учил я, 
				и, Мэгги, пойми меня:
    По ним я люто тоскую, будто 
				они мне и впрямь – родня.
    
    «Всему – свой предел и время», – 
				Священник твердил не раз.
    И конь, и пёс, и охотник 
				встретят свой смертный час.
    Мой пыл всегдашний – мой день вчерашний, 
				который уже не вернуть.
    Я тоже – скоро… Задёрни штору…. 
				Мэгги, хочу уснуть…

© Перевод Евг. Фельдмана

Источник: Все переводы Евгения Фельдмана на сайте Английская поэзия