В тринадцать лет, среди тяжелых людей, в кругу которых я жил, сердце мое властно привлекала сестра хозяйки -- женщина лет тридцати, стройная, как девушка, с кроткими глазами богоматери, -- они освещали лицо, удивительно правильное и нежное. Эти голубые глаза смотрели на всё ласково, внимательно, но когда говорилось что-нибудь грубое или злое, -- светлый взгляд странно напрягался, как это бывает у людей, которые плохо слышат.

Была она молчалива, -- говорила только самое необходимое: о здоровье, о муже и погоде, о прислуге, священниках и портнихах; я никогда не слышал из ее уст дурного слова о человеке. Что-то осторожное и неуверенное было в ее движениях, точно она всегда боялась споткнуться или задеть кого-либо. Порой мне казалось, что она близорука, иногда я думал, что эта тихая женщина живет во сне.

Над ней посмеивались, Бывало, соберутся у хозяйки женщины, подобные ей -- такие же толстые, сытые, бесстыдные на словах, -- распарят себя чаем, размякнут от наливок, мадеры и начнут рассказывать друг другу анекдоты о мужьях, -- сестра хозяйки слушает нагие слова, и тонкая кожа ее щек горит румянцем смущения, длинные ресницы тихонько прикрывают глаза, и вся она сгибается, точно травинка, на которую плеснули жирными помоями.

Заметив это, хозяйка радостно кричит:

-- Глядите-ка, Лина-то зарделась... Ой, смешная!

А бабы ласково укоряли ее:

-- Что это вы, словно девушка!..

В такие минуты я очень жалел эту чистенькую женщину, -- мне тоже было стыдно слышать банные разговоры баб. Рассказывали не только голыми словами, но и улыбочками, жирненьким смехом, красноречивыми подмигиваниями, это возбуждало у меня отвращение и страх. Хмельные женщины казались похожими на пиявок. Особенно страшна была вдова подрядчика-маляра, тяжелая баба лет под сорок, с двойным подбородком, огромной грудью и глазами коровы. Улыбаясь, она высоко поднимала толстую верхнюю губу с усами, оскаливала тесный ряд острых зубов, а мутно-зеленые глаза ее как будто вскипали, покрываясь светящейся влагой.

-- Муж любит, чтобы жена была бесстыдна с ним, -- говорила она голосом пьяного дьякона.

-- Не всякий, -- возражали ей.

-- Ан -- всякий! Конешно, -- ежели слабый, ему это не надобно, а хороший мужчина -- стыда не любит, Отчего мужики с гулящими валандаются? Оттого, что гулящие умнее нас -- бесстыжи. Стыд -- для девиц, а женщине он только помеха.

Не все соглашались с ней, но все хвалили ее:

-- Ну и смелая же вы, Марья Игнатовна!

Прислуживая за столом, я слушаю эти речи и вижу, как гнется лебединая шея милой женщины, вижу ее маленькие пылающие уши, запутанные в русых локонах, вижу, как ее пальцы ломают и крошат печенье. Мне до слез, до бешенства жаль ее, а бабы хохочут:

-- Нет, вы глядите-ка, Лина-то!..

Я был уверен, что этой женщине невыносимо тяжело среди подруг, и для меня было ясно, что я должен помочь ей. Но -- как?

Хотя я прочитал уже немало книг, однако ни в одной из них не было указано, чем может тринадцатилетний мальчик помочь женщине, вдвое старшей его. А в одной книге, на мое несчастье, было сказано: "Любовь не щадит ни попа, ни дьявола, она не различает возраста, мы все -- ее рабы".

Я слишком хорошо для своих лег знал, каково некнижное отношение мужчин и женщин, но книги дали мне спасительную силу верить в возможность каких-то иных отношений, и я упрямо мечтал о них, воображая нечто величественное и трогательное Не может же быть, чтоб для всех женщин и мужчин любовь являлась в тех же формах, в каких ее знают дикий бык, солдат Ерофеев и всегда пьяная, растерзанная, хвастливо бесстыдная прачка Орина.

Я упорно думал, как же мне помочь милой женщине, которая явно не хочет слышать и видеть грубостей жизни, не годится для них? Мне снились героические сны: вот я -- атаман разбойников, здоровый молодец в красном кафтане, с ножом за поясом и в меховой шапке набекрень. Мои товарищи подожгли дом, где жила она, а я, схватив ее на руки, бегу по двору, к моему коню. Снилось, что я -- колдун и мне подвластны все черти, они сделали невидимыми меня и ее; вот мы оба, легкие, как снежинки, плывем с ней по воздуху, над пустынным полем, синим от синего неба, а впереди, между пирамид елей, стоит снежно-белый дом, из окон его, открытых настежь, в поле, встречу нам, рекой течет удивительная музыка -- от нее замирает сердце, и всё тело поет, напитанное ею.

Были сны менее счастливые, были и противные кошмары подростка, фантазия которого слишком возбуждена.

А наяву возлюбленная проходила мимо меня так же осторожно, как мимо всех; мне казалось, что она боится выпачкать себя о человека и первая забота ее -- не коснуться бы кого-нибудь. Но, видимо, она заметила, что я слишком упорно слежу за ней, все чаще ее глаза стали встречаться с моими, и наконец, когда я отпирал ей двери крыльца, она, раньше проходившая мимо меня молча, стала говорить мне.

-- Здравствуй!

Разумеется, я расширил это приветствие, -- оно звучало, как приказание мне:

"Здравствуй для меня!"

Я ликовал. Конечно -- для тебя, царица! Это предрешено мне судьбой моей, всеми силами жизни и всеми книгами, -- для тебя!

Однажды она спросила меня:

-- Ты что -- невеселый?

Я не мог ответить, -- у меня сердце замерло: ведь если она видит, что мне невесело, значит, она уже заметила, что вообще я -- веселый, и, значит, она меня любит. Заключение не совсем правильное, но -- приятное, и я был до того обрадован им, что, вбежав в кухню, расцеловал кошку -- старое, облезлое животное, не любимое мною за бессердечие и подхалимство.

Озорниковатый март капризничал, как балованое дитя, -- то сеет на землю густой тучей тяжелые пушинки снега, то вдруг зажжет в небе яркое солнце, и в час растопит пуховые цветы на темных сучьях деревьев. Журчат ручьи, выбиваясь из-под сугробов, и слышно, как вздыхает, оседая к земле, подмытый снег. Всё глубже и шире с каждым днем голубые прорезы неба между серой массой встревоженных облаков, -- и когда смотришь в эти бездонные ямы небес -- жизнь становится легче, праздничней. Первые весенние цветы расцветают в душе, а потом уже -- в полях.

Моей хозяйке сильно нездоровилось, сестра посещала ее почти каждый день, и при ней в доме все становилось благообразнее, тише и лучше. Покачиваясь, точно скользя на коньках по крашеному полу, она бесшумно переходила из комнаты в кухню с полотенцами, смоченными водой и уксусом, с графинами клюквенного морса в белых руках, а я любовался его.

Однажды, умывая руки и увидав меня за книгой, она спросила:

-- Что это читаешь?

Я назвал книгу.

-- Ты бы лучше житие Варвары Великомученицы прочитал, -- посоветовала она. -- Ведь это твоей мамаши ангел.

-- А вы -- мой ангел, -- сказал я, и даже, помнится, басом сказал.

И тотчас испугался дерзости своей -- рассердится? Но она, не взглянув на меня, попросила:

-- Налей-ко в рукомойник воды...

Вымыла свои тонкие пальчики, аккуратно вытерла их один за другим и, взглянув в окно, сказала:

-- Тает как!

Да, на припеке таяло сильно, с крыш непрерывно лились струйки воды, точно серебряные шнурки, унизанные радугой самоцветных камней. Сердце у меня тоже горело радугой и таяло.

Через некоторое время в кухню пришел хозяин и, строго взмахнув длинными волосами, погрозил мне пальцем:

-- Ты, зверь! Ты что сказал Олимпиадке?

-- Что она похожа на ангела, -- сознался я.

-- Разве можно говорить эдакое замужней женщине?

-- Говорят же в книгах.

-- Замужним? По башке тебя книгами надо. Ты -- гляди! Она и без тебя знает, на что похожа...

Хозяин ухмыльнулся до ушей и исчез, а мне стало немножко грустно, -- зачем она пожаловалась на меня? Не следовало бы...

Дня через два, приготовляя в кухне клюквенный морс, она сказала мне:

-- Жалуются, что дерзок ты и упрям, -- это нехорошо!

Я ждал от нее иного, вспыхнул и спросил:

-- Почему -- нехорошо?

-- Сам должен знать.

Тогда я начал говорить всё, что думалось: а хорошели, что она молчит, когда при ней рассказывают пакости?

-- Ведь я вижу, что вам стыдно слушать, -- разве вы такая, как они? Они -- халды, хуже пьяных прачек...

Говорил я много и сердито, а она, стоя у стола над решетом, сквозь которое протирала клюкву, смотрела на меня круглыми глазами, приоткрыв рот, точно собираясь закричать. Лицо у нее было совсем детское, в руке она держала деревянную ложку, с которой капал на стол розовый сок.

-- Шш... -- вдруг зашипела она, махнув на меня ложкой, -- молчи! Ах, какой... да ведь если я пожалуюсь на тебя...

-- Не надо жаловаться, лучше давайте убежим на Волгу! -- предложил я ей.

-- Что-о? Куда?

-- За Волгу, в леса. Теперь -- весна скоро, -- прокормимся!

Она присела на лавку, спросив:

-- Зачем?

-- А что вам с ними жить?

И я объяснил, как умел, что готов служить ей до старости и до смерти и что со мною ей будет великолепно, -- уж я позабочусь об этом!

Она засмеялась, хотя и негромко, но совершенно неуместно; засмеялась и сквозь смех сказала мне:

-- Ой, господи, какой ты смешной, и как ты это... всё видишь! Что выдумал, господи... За Волгу -- ох!

Вздрагивая от смеха, она ушла, а я пошел в сарай колоть дрова. Через полчаса ко мне явился хозяин и сказал мне:

-- Вот что, брат: если эти твои глупости и всякая болтовня дойдут до жены, -- я тебе не защита, понял?.. Ты с ума сходишь, что ли?

Оставшись один, я подумал:

"Как она доверчива -- все рассказывает чужим людям!"

Наступила Пасха. Синий воздух налит весенним -- гулом меди, треском пролеток по сухому камню мостовой, хмельным шумом весеннего праздника.

Отворяя дверь визитерам, я с великим трепетом ждал, когда явится она, и я скажу ей:

"Христос воскресе!"

"Воистину", -- ответит она и трижды поцелует меня розовыми губами. Может быть, после этого я умру тут же, на месте, но -- только бы поцеловала!

Никогда еще праздничные подачки пьяных гостей не оскорбляли меня так больно, как этот раз. Отказываться от них нельзя было. Потные двугривенные жгли мне ладонь и казались тяжелыми, как фунтовые гири.

Я был настроен, как верующий перед причастьем, я чувствовал себя способным и готовым на какой-то великий подвиг, да ведь оно -- так и есть: первый поцелуй женщины -- величайшее событие жизни.

Вот, наконец, приехала она. Она в синем шелковом платье, в черной тальме со множеством стекляруса, вся в каком-то тихом шелесте и блеске.

Задыхаясь, я сказал:

-- Христос воскресе!

-- Воистину. -- ответила она и, не останавливаясь, сунула в руку мне монету величиной с крупную слезу.

Это был гривенник, старенький, стертый и с дырочкой под орлом.

Прижавшись к стене, я ошалело смотрел, как женщина, синяя и черная, подымается вверх со ступеньки на ступеньку. Я сразу разлюбил ее, -- этот гривенник, как холодная секира, отсек любовь от моего сердца.

Вечером я швырнул монету, цену любви моей, в овраг, в мутную лужу снеговой воды.

...После этого я еще много любил и много получил гривенников, -- стареньких и новых.