От церкви на площадь падала большая и густая тень. Недавно перестал идти обильный летний дождь, и между выбоинами в мостовой площади скопились маленькие лужицы воды. Тусклые там, где их покрывала тень от церкви, они отливали серебром вне границ тени, отражая в себе лучи луны -- полной, яркой и неподвижно стоявшей в мягком синем небе. Отошла всенощная, и через площадь в разные стороны расходились тёмные фигуры людей. Они, осторожно обходя лужи, пропадали в улицах -- пяти узких каналах, выходивших на площадь.

И вот на ней стало пусто, тихо и печально. Тогда в тени около церковной паперти раздался слабый звук металла, упавшего на камни, и откуда-то вышла маленькая фигурка. Она, странно подпрыгивая, побежала по мостовой и вдруг уменьшилась -- не то наклонилась, не то упала на землю.

В то же время из одной улицы появилась крупная, немного согнутая фигура человека и, медленно шагая, направилась в сторону первой. Шла она, не разбирая дороги, и лужицы воды то и дело всхлипывали под её ногами, разбрызгиваясь по сторонам. Вот они обе сошлись в одну массу, -- вторая фигура скрыла собой первую, изогнувшись над ней.

-- Ты чего шаришь? -- раздался хриплый, надтреснутый бас.

-- Пятачок! -- ответил звонкий детский альт, озабоченно и тревожно. -- Стал считать, сколько всего, а он, еретик, вырвался из рук, да и покатился. Сколько вот ищу! Ах ты!

-- Верно знаешь -- пятачок? -- меланхолично спросил бас.

-- Ну, ещё бы! Она всегда пятачок даёт... Это вот её и был.

-- Кто -- она?

-- Она-то? Барыня такая...

-- И всегда пятачок? -- вздохнул большой.

-- Всегда... -- кратко и озабоченно кинул мальчик.

И всё так же плотно слитые в густое тёмное пятно, они оба замолкли, тщательно шаря по земле.

-- Не найти! Вода. Грязь. А монета крупная. Жаль! -- проговорил бас, вздохнул и выпрямился.

-- А наплевать ин! -- вдруг решил маленький и тоже встал во весь рост. Он был горбат, а его собеседник высок, тонок и странно съёжен. Казалось, что его сильно ударили сверху по голове и она у него глубоко вошла в плечи.

-- Наплевать? -- задумчиво переспросил он. -- Ишь ты! Много, значит, насбирал?

-- Ежели без пятачка -- двадцать две! -- самодовольно ответил горбун.

-- Хорошо дают, значит! А вот мне -- не везёт! Ступай, говорят, работай. В трудолюбивый дом. Вроде как бы в тюрьму. Хе! Разве я могу... со всякой рванью?

Ты мал вот... ничего не понимаешь.

Он заговорил обиженным тоном, а кончил уже с раздражением. Оба они стояли неподвижно друг против друга.

-- Этто меня сцопали в дом-то, -- оживлённо заговорил горбатый мальчик. -- Привёл бутошник... а там этакой дяденька в очках. Бутошник говорит: "Вот, говорит, ваше благородие, -- поймал! Получите!" Тот меня сейчас же мочало щипать засадил.

Жарко. Беда! В глаза, в нос -- пыль лезет. Уж я чихал, чихал! Ах ты! -- И мальчик засмеялся, вспомнив, как он чихал.

-- Ну? -- с интересом спросил большой.

-- Ничего. Убёг на другой день.

-- Убёг?

-- Убёг...

-- Ага! Вот видишь ты! -- с большим торжеством в тоне заявил большой, но не пояснил, что именно нужно было тут видеть. Где-то в одной из улиц раздались дребезжащие звуки трещотки ночного сторожа. Вслед за ними раздался удар в колокол. Печальный медный звук, волнуясь, поплыл в воздухе, медленно угасая и точно жалуясь на что-то.

-- Идти уж! -- сказал мальчик и двинулся вперёд.

-- Ты куда? Квартира -- мать-отец есть, али так где? -- спросил его собеседник, крупно шагая рядом с ним.

-- Я-то? Так. Мать померла в холеру. Я тут у тётки.

-- Родная?

-- Тётка-то? Нету. Где уж ей? Так, злая пьяница... -- ответил мальчик, очевидно, имевший высокое мнение о родных.

-- Бьёт?

-- Ищо бы! Вот как дует... Чем попадя...

-- Это уж всегда так, -- утешил его спутник. Они вошли в узкую улицу и медленно шагали вдоль её, держась тени зданий... Кругом было пустынно и темно. Где-то громкий дребезг пролётки нахально врывался в печальную тишину ночи...

-- А отец?

-- Отца-то не было... -- равнодушно ответил мальчик.

-- А! Бывает и это. Часто бывает. У нас тоже вот горничная -- родила сына, а отца нет! Почему такое? Где? Тю-тю! -- юмористически печально рассказал старший из спутников.

Мальчик тихо рассмеялся и, помолчав, задумчиво проговорил:

-- В нашей улице много ребят, которые без отцов родились. Это вот потому всё, что уж больно свободно матери-то ихи гуляли, -- тоном взрослого и не без цинизма кончил он.

-- Верно! А ты из какой улицы?..

-- Я? Из Полевой. А ты?

-- А я с той, на которой лучше. У меня, брат, нет квартиры-то. Была она... да вчера выгнали вот...

-- А ты кто? -- тихо спросил мальчик, поднимая голову и заглядывая в лицо своему спутнику.

-- Я, брат, лакей был... Ха-ароший лакей! Большие жалованья получал. Ну... спился. От хорошей жизни... спился. Где бы держаться мне за фарт и руками и зубами, -- я зачертил вовсю. Потому -- скучно жить... И больше ничего... Я и давай пить.

Попил -- и пропал. Здорово попил! Учись вот...

Мальчик молчал, должно быть, думая, чему можно учиться в этом рассказе.

И его спутник тоже молчал.

Так прошли сажен десять...

-- Мальчик! -- вдруг тихо и просительно начал бывший лакей и почему-то оборвался.

-- А? -- И мальчик, шагавший задумчиво и неторопливо, приподнял голову.

-- Вот что, мальчик... Дал бы ты мне немного милостыни-то? а?..

-- Ишь ты! -- сказал мальчик, сухо усмехаясь. Потом он оттолкнулся в сторону от спутника и, весь съёжившись, встал у тумбочки, облокотясь на неё и с усмешкой недоверчивого ожидания глядя на своего собеседника. Тот -- тоже остановился и зачем-то поправил рваный картуз на своей голове, не переставая говорить:

-- Ты рассуди, милый... Отдашь ты деньги своей скаредной тётке. Ну, что ей?..

Пропьёт ведь... А избить тебя -- изобьёт, так ты лучше сам первый сделай ей на зло.

А я бы поесть купил чего... И выпил бы тоже, за три копейки, например. Давно я не пил. Ни капельки не пил, брат! -- с дрожью в голосе закончил он...

Мальчик вдруг пошёл прочь от него через дорогу на другую сторону улицы.

Когда он, колыхаясь на изогнутых рахитом ногах и выпятив вперёд свой острый горб, вошёл в полосу света от фонаря, -- на мостовую легла чёрная уродливая тень, легла и исчезла, точно влажная земля растворила и впитала её в себя. У панели он встал и оглянулся на лакея, смотревшего ему вслед, вытянув шею...

-- Не дашь? -- раздалось на улице безнадёжно, укоряюще и робко. Раздалось и замерло среди тяжёлых зданий, холодно смотревших друг на друга светлыми пятнами окон, похожими по своему тусклому блеску на глаза слепцов.

Лакей нерешительно тоже стал переходить улицу.

-- Изобьёт уж больно, коли мало-то принесёшь... -- задумчиво произнёс маленький горбун навстречу ему.

-- Да ты немного! -- чуть не шёпотом говорил лакей. -- Дай пятак, и будет с меня! За три выпью, а на две хлеба съем... а?

Горбун поднёс руки к своему лицу и стал пристально смотреть в них. И тоже что-то шептал. Послышался звон медных монет.

-- Пять... три... восемь... семишник... Давай пополам! Чёрт с ней. Пусть её лопнет со зла. Вздует, так вздует... Айда! На-ка! Одиннадцать все! -- с удовольствием сказал он, протягивая руку.

-- Ах ты! Вот мне... и праздник! Спасибо, брат! Вот так -- ты! Н-ну! Как я теперь хвачу за пять? Ах ты, цыплёнок! -- радостно и смущённо забормотал лакей...

И вдруг он странно изогнулся и сорвался с места так быстро, как будто его больно ударили по животу... Горбун отшатнулся в сторону от него. Но он уже исчез, припрыгивая на ходу. Мальчик посмотрел ему вслед и молча пошёл по улице в сторону, противоположную той, где исчез лакей.

Скоро и сам он исчез во тьме улицы.

А на улице было пустынно и темно, и всё так же равнодушно и холодно большие белые дома смотрели друг на друга своими слепыми стеклянными глазами...

И всё кругом было тихо и печально.