Святочный рассказ

Фома Миронович лежал у себя в кабинете на диване и, расчёсывая пальцами сивую бороду, думал, хмуро сдвинув свои густые брови. Он только что пообедал, елось ему не в охоту, за столом он сидел темнее ночи и кричал на дочерей, довёл их до слёз, а когда за них мать вступилась, он зверем и на неё рявкнул. А потом молча бросил ложку, грохнул стулом, ушёл к себе, походил тяжёлыми шагами по комнате и вот лёг на диван с камнем на сердце. Лёг и задумался...

"Куда жизнь идёт? Чтой-то за новые порядки? Что за люди стали? Пред чем страх у них есть?"

И Фома Миронович представлял себе былое в образах и картинах, пережитых им самим. Бывало, в рождество придёт семья из церкви от обедни, разденется и в полном сборе идёт в горницу к отцу. Все степенные, благочестиво взирающие на корень семьи, придут и важно так встанут у порога, с почтением и страхом пред отцом. А тысячник Мирон Васильев Мосолов, как патриарх древний, весь строгий и седой, сидит за столом в праздничном кафтане, оглядит семью суровыми очами и бровью поведёт -- подходи, значит, с поздравлением. И подходят по старшинству. Бывало, он, Фома, старшой в семье, всегда подходит первый -- поклонится в пояс, до земли рукой достанет и скажет:

-- С праздником Христовым поздравляю, тятенька!

-- Спасибо! -- гудит суровый бас отца. -- И тебя также... Вот те шапка бобровая, -- носи да береги, смотри, денег стоит. А это вот полуимпериал на гулянье... Да гляди у меня, Фомка! Гулять -- гуляй, а ума-разума не забывай... Понял?

-- Не малое дитё, тятенька, понимаю...

-- То-то! Ну, поздравляй мать, да садись за стол, разговляйся.

И мать -- важная, степенная, вся в шелках да в штофе, -- тоже даёт полуимпериал и тоже напутствует.

Усядется за стол вся семья -- сёстры, братья двоюродные, что воспитывались у отца, разные близкие люди к семье, старые слуги, -- отцовы тогда приказчики и челядь всякая приходят. И опять идут по старшинству на поклон к отцу, и все отходят с подарками, а которые садятся тут же за стол -- этим почётом отец особые заслуги награждал...

Стол ломился от разных яств -- в старину и говядина-то простая вкуснее была. Часа три сидят за столом, разговляются -- браги, и меды, и разные вина дорогие пьют...

Любил покойник-батюшка попить и поесть! Разговор идёт чинный, -- всяк говорил, что хотел, все знали, что Мирон Васильев молчаливых людей не любит, -- говори, что хошь, только не завирайся да другого не перебивай, дождись, когда человек своё слово до конца скажет, и тогда говори. И сам он никогда никого не перебивал, а дослушает до конца и -- коли разумно говорил человек -- похвалит.

-- Не без ума сказано, да не до конца досказано... Кабы ты к твоей речи вот что ещё прибавил... так совсем бы впору было!.. Поторопился ты, брат, со словами-то. Вот то-то и оно, -- осторожно надо говорить слова, чтобы всю думу-то в них вложить...

А коли кто заврётся -- так со скамьи и срежет его отец, бывало:

-- Э-эх, человече! Язык-то у тебя бойконько болтается, да, видно, с головой-то не знается!..

Встанут из-за стола -- отец распоряженье даст:

-- Ну, девки, получите от матери гостинцы и ступайте на горы. Катайтесь, играйте, а своё время знайте. И ты, Фомка, пошёл гуляй... Да чтобы у всенощной всем вовремя быть! Слышали?

Распорядится и пойдёт отдыхать -- в ту пору визитов-то этих, дурацких, не было. А молодёжь разоденется, расфуфырится, и на улицу -- обновками хвастаться. А то тройку в пошевни заложат -- да по городу-то ветром и полетят. А то игры разные затеют...

Просто всё было -- и одежда, и пища, и речи, и сами люди простые и понятные были. Был, конечно, и грех, и непослушание было, но был страх, великий был страх пред родителем в семье! Чтили родителя, воздавали ему честь, бога знали, душу люди имели и шли сквозь жизнь простыми путями, а не мудрствуя лукаво, как сказано в писании.

А теперича какая жизнь? Э-эхма!

Многообразна она стала и не дай бог как! Понимать её старого закала человеку -- сил нет.

Что творится? Неведомо! Пестрота и путаница, страху нет в людях, живут все по уму, а не по сердцу -- и всяк норовит какую-то неведомую козульку согнуть из себя. Хилость одна. И в руках хилость, и в душе. А где почитание родителей, где страх пред корнем семей, где почёт отцу-матери?

Сегодня, к примеру, -- великий день рождества Исуса Христа. Марья с Софьей -- обедню проспали, мать вовремя не разбудила. Они, говорит, слабые у нас. У заутрени-то настоялись, ну и... Слабые? Почему? Веры в бога нет. Небойсь, из фортопьяна начнут музыку выколачивать, так куда слабость девается -- весь дом даже ходуном ходит. Или плясать на вечерах хватает силы, часа по четыре выплясывают... В гимназии учились, а чему выучились? Не надо бы их туда и отдавать... Однако нельзя, мода теперь такая, замуж ведь надо выходить им, так, дескать, зазорно, ежели без гимназии-то. Мяло того, что Фома Мосолов по миллиону приданого может за дочерью дать. Нужно ещё и гимназию. Вон они -- за обедом на отца надулись, а часу времени не прошло -- уж играют музыку. Вишь, как отцов-то гнев сильно действует! А мать так уж совсем в руки забрали, вроде как и не мать она им. "Ты, мамаша, не понимаешь!", "Это, теперь, папаша, не принято". Папаша, мамаша... И слова-то какие-то уродские, не русские. В старину не слыхано было этаких...

Ну, дочери -- птицы лётные, явятся женихи, дал им, по скольку просят, и -- кончено! И нет дочерей, вышли из-под власти отца-матери. А вот сын Яшка, всем миллионам наследник. Когда только он стал таким? В молодости -- в страхе держан был. А теперь ему за тридцать... н-да. Сюртуки носит куцые, галстуки пёстрые, башмаки вместо сапог... это всё ничего! Пускай, теперь уж над такими никто не смеётся. Коляску на резиновых шинах завёл -- и это ничего... А вот что речи у него этакие... свободные, это как? Это откуда взялось?

"Нам, папаша, при нашем агромадном состоянии, необходимо-с величать нашу жизнь в курсе современности. А то осрамиться можем-с".

"Вам, папаша, при таких больших миллионах никак невозможно оставаться в первобытности чувств. Теперь повсюду происходит развитие цивилизации-с, и потому человек, нам подобный, должен направлять себя к общей точке жизни-с, а древние привычки отрясти с себя, вроде как бы прах с ног..."

Что это за речи? Да ведь ежели бы этак-то сказать Мирону Мосолову -- кости все Яшкины в дресву истолок бы дедушка Мирон! А Яшка отцу своему всё это говорит и жив остаётся. Слушает его отец и -- молчит. Молчит, потому что Яшка парень деловой и капитал отцов приумножает ревностно. Хотя, ежели ещё ему, Яшке, вожжи опустить посвободнее, -- хвост он задерёт и пойдёт качать через оглоблю. Завертится, запьёт, загуляет, пойдут шики да форсы, пойдёт бахвалиться капиталом, и всё, что дед да отец хребтами своими собрали, Яшка пригоршнями по ветру пустит.

И теперь у него есть к этому аппетит. В Москву ездил, купил мебели на полторы тысячи рублей...

А дед-то на скамье дубовой сидел... Картину купил, -- три тысячи заплатил. Да, много дурит парень, много. На чьи деньги? За женой-то только всего сто тысяч взял... Н-да... значит, не безгрешно отцовым-то делом управляет. Ушёл он... Но никакой прочной закваски нет в парне, больно уж он предан этой современности проклятой... Отца боится, но не уважает. Раньше-то не боялись, раньше страх был пред родителем, но в страхе этом уважение было, почёт родительскому сану...

И ждёт, чай, Яшка отцовой смерти, чтоб на свободе его мошной тряхнуть... Скоро дождётся, поди-ка, -- шестьдесят третий год отцу. Ссунет отца в могилу и учнёт пускать городу пыль в глаза... Золотую пыль. Многих ослепит он ею и дорого заплатит за дешёвый почёт. Почёт у него и теперь уже есть -- пожертвовал, с отцова благословенья, пять тысяч на какое-то училище и получил за это от города благодарность... Публично, в думе. Это хорошо... Но и то не совсем -- приехал из думы и колет глаза отцу: "Вот, папаша, каков должен быть современный образ действий. Изволите видеть -- пять тысяч я фукнул и получил за сие публичное одобрение. Но это ещё одни пустые звуки-с, а вот что я получу ещё поставку муки в интендантство, -- так уж это теперь моя полная уверенность. Получу-с и вышеозначенные пять тысячей в удесятерённом размере возвращу обратно. Чувствуете? Это и есть цивилизация-с! А в ваше время-с этаких ходов в играх не было!" Врёшь! Были. В старину без мудрёных слов деньгу ковали, и старая деньга -- чище нынешней. Проще добывалась, без бесовских ухищрений... А нынче всё делается с бесом, потому простой русской голове и непонятно. Мудрят все... А чего мудрят? Не всё ли равно, не того ли же ищут, что и прежде искали? Все за деньгой охотятся, только лжи больше в теперешнем деле. Ладно, мудрите! Фома Миронов Мосолов, как жил, так и помрёт.

-- Ну зачем же? Можно и исправить жизнь... Не поздно ещё...

Фома Миронов вздрогнул и открыл глаза. На стуле перед ним сидел какой-то маленький, худой и бледный человек, с большими ласковыми глазами. Он был не молод и не стар. Безобидный такой, хилый, он очень подкупал своими глазами, -- смотрели они у него так прямо, просто, сразу было видно, что это -- душа-человек. Только очень уж он какой-то раздавленный был, словно он тяжести большие всю жизнь носил на плечах своих.

-- Вы кто такой будете? -- спросил Фома Миронович, поднимая голову и доверчиво улыбаясь человеку.

-- А так я... блуждающее существо... Вы, Фома Миронович, не беспокойтесь обо мне, вы собой-то займитесь, -- ласково говорил человек тихим и добрым голосом. -- Впрочем, ежели вам очень уж интересно знать про меня, так я вам скажу вот что: видите ли, у каждого человека в жизни этакий роковой час бывает, -- час, в который колебание испытывает душа человеческая... Мысли сердца есть у человека, этакие особенные мысли, самые настоящие, человеческие... Так они, обыкновенно, подавлены бывают до времени, и вдруг все вместе соберутся да и отряхнут грязь-то жизни с души. Душа тут и восколебается. Вроде как бы назад она начинает оглядываться на пройденный путь жизни.

-- Верно! Это, брат, бывает! -- воскликнул Фома Миронович и сел на диван.

-- Так вот, в такой час оглядки назад я и являюсь к человеку для того, чтобы помочь ему в мыслях-то разобраться, -- тихо объяснял человечек.

-- Это ты, брат, хорошо! Занятие у тебя -- божеское! Ну, и дорого ты берёшь за это? Али кто что даст?

Человек тихо засмеялся.

-- Не приемлю я, Фома, мзды за помощь мою!

-- Обет, видно?

-- И не обет, Фома... Бросим это, не тут узел дела...

-- Мне, видишь ты, больно любопытно, почему ты узнал, что я в тебе нуждаюсь?

А человек опять засмеялся.

-- А так уж... Чутьё у меня есть этакое, чуть только душу человека мгла дум, несвычных ей, обымет -- сейчас я и иду к нему на помощь.

-- Та-ак! Ну, и что же ты мне скажешь? -- осведомился Фома Миронов.

-- А это ты, Фома, послушай серьёзно... Про сына Якова думал ты тут... Ждёт, дескать, сын смерти моей и хочет огромные капиталы мои в руки себе забрать. Не ошибся ты, думает это Яков...

-- Думает, зверь? -- крикнул гневно купец Мосолов.

-- Думает, -- печально качнул головой старик. -- Плохой он человек у тебя. На готовый он хлеб родился, и сам по себе не большой делец. Работает он, пока ты жив, помрёшь -- другие будут за него работать, наёмники, а он, Яков, только жить будет. Жить и ту деньгу, которую ты всю жизнь денно и нощно ковал без устали, сорить будет по земле, без толку, без пользы. Деньга должна быть со смыслом посеяна, тогда она может не только богатый -- святой урожай дать.

-- Ой ли? Святой -- говоришь? Это, значит, ежели её на церкви отдать? -- спросил Фома Миронович.

-- Погоди, не перебивай речи. Сообрази ты теперь, как ты, Фома, жизнь прожил? Почёту у тебя в городе нет, а ежели иные и кланяются тебе издали, это от страха пред тобой, потому ты за неуважение разорить человека можешь. Никто тебя, Фома, не любит...

-- Я, брат, всё это знаю. Я сам никого не люблю... -- угрюмо сказал Фома Миронов, -- что мне люди? Бог мой судья, а не они... Они сами все подсудимые... да и судить им меня недоступно...

-- А судят ведь, Фома, -- печально качнул головой человечек.

-- Ну и пусть их... Они судят, а господь бог рассудит...

-- Судят, говорю. Строго. Фома Мосолов, говорят, неправедным путём миллионы нажил. Через слёзы, говорят, человеческий и трудовой пот деньги в его сундуки текли. Пахнут-де они грехом...

-- Ишь ты, мудрые какие! -- засмеялся Фома Миронов с горечью... -- Пахнут! Откуда они знают, чем мои деньги пахнут? Я никому их не давал нюхать... Грехом, слышь, пахнут. А чьи пахнут иначе-то?

-- Накопил, говорят, Фома, неправедных-то денег да и не знает, по темноте ума своего, что с ними делать. Дрожит, дескать, над ними денно и нощно и даже сосчитать их не может, и на это ума у него нет. Совсем, дескать, Фома-то Мосолов, при всех его миллионах, жалости достойный человек, жизнь у него от большого богатства беспокойная, тесная, жизнь, прожил он её в темноте, ничего не зная, ничего не видя, людям он не помогал много, люди его не любят. И говорят ещё, что Фома-де Мосолов скоро помрёт, а сын-то деньги по ветру развеет, и пропадут ни за грош все труды Фомы и отца его, великие труды пропадут безо всякой пользы, никакого, дескать, памятника в жизни по Фоме не останется. И жалеют они тебя презрительно -- экий он, дескать, несчастный и жалкий человек!

-- Вр-рёшь! Вр-рут! -- гаркнул Фома Мосолов во всю грудь и вскочил с дивана, весь дрожащий и бледный от гнева. Вскочил, наклонился над печальным человеком и грозно, как зверь разъярённый, зарычал ему: -- Иди, скажи им -- врут! Я не несчастный, не жалкий... Я их... купить всех могу!..

-- А ещё-то что, Фома? -- перебил его спокойно печальный человек.

-- А ещё?.. А ещё?.. Отомщу!

-- А как же ты, Фома, отомстишь?..

-- Как? Сумею!.. Возьму да и сожгу публично все свои деньги -- пусть завидуют!

-- Тогда скажут про тебя -- с ума-де сошёл миллионщик Мосолов. И опять презрительно пожалеют.

Фома Миронович грузно сел на диван и в упор уставился на своего собеседника. А тот тоже не сводил с него своих грустных и ласковых глаз. Долго они молчали, сидя так, и чувствовал Фома Мосолов, что оставляет его гордость его и что в самом деле, пожалуй, он, миллионщик, несчастный и жалкий человек.

-- Слушай-ка ты... кто ты там? Чёрт ты не чёрт, а и не ангел, -- глухо заговорил Мосолов. -- Знаешь ты, что ли, чего надо делать-то мне перед смертью? Знаешь, так говори...

-- Как не знать! Для совета я и пришёл к тебе, -- ласково улыбнулся печальный человечек.

-- Ну и советуй... Ну сразу, не мучь, не тяни души...

-- Отомстить надо, Фома, это ты верно...

-- Да как?!

-- А просто. Сначала прошлому своему отомсти, бесполезной твоей трудовой жизни оправдание дай. Не оправдана ведь жизнь-то у тебя. Жил ты, а для чего? Смыслу-то и нету в жизни. Трудился много -- а зачем? Али ради денег? Да их куда? В могилу их с покойниками не кладут.

-- Не тяни, Христа ради! -- глухо попросил Фома Миронов.

-- Так вот, возьми ты твои миллионы и строй на них училища, гимназии, богадельни, для думы выстрой дом, ещё чего-нибудь сотвори из того, что городу нужно...

-- Ишь ты как! А не жирно это будет? -- криво усмехнулся Фома Миронов.

-- ...И останутся все эти дома на века, и будут они тебе, Фома, неразрушимыми памятниками. И всяк уж человек будет знать, Фома, для чего ты жил и деньги копил. Стоит каменный домище -- кто строил? Покойник Фома Миронов Мосолов, царствие ему небесное! Всё, что есть в городе хорошего, -- его памятники. Великодушный это был человек -- целую жизнь трудился, а под конец её, по Христову завету, всё своё достояние людям отдал...

-- Н-да... это, пожалуй, оправдает... -- задумчиво сказал Фома Миронов.

-- Это перед господом оправдает тебя, не токмо пред людьми. А людям ты тоже отомсти...

-- Пёс с ними! -- махнул рукой Мосолов и брезгливо поджал губы.

-- Нет, ты потешь себя, а их поучи, -- серьёзно сказал печальный человечек.

-- А как ещё это?

-- А вот как: как одаришь ты их, явятся они тебя за твои дела благодарить, тогда ты им и скажи: "Что надо вам от меня? Ничего вы от меня не ждали, и я от вас ничего не жду -- идите прочь!.."

-- Вот -- так ты! -- изумлённо воскликнул Фома Миронов, -- как ты подвёл мину-то! То-онко! Да они что тогда? В кольца от злобы совьются! Это я, брат ты мой, устрою! Это вот миллионов стоит! Это...

-- И ещё скажи им так: "Судили вы меня, поносили, -- а сами вы суда и поношения не достойны, что ли? Кто вы? Люди. А я кто? Человек. Как же вы, прежде конца моей жизни, решились чинить суд надо мной? А вот я пред смертью махнул рукой и оправдал всю жизнь мою. И каждый из вас может сделать это. Поспешили вы с судом, а не надо бы, не надо бы, господа люди, спешить вам судить друг друга. Все ведь вы грешны, не забывайте. И вот пришли вы благодарить осуждённого... Но идите вон -- не хочу я слышать от вас даже и слов благодарности!"

-- Слушай, ты! Кто ты... эх! Я сделаю это! Я дворцы сострою... до гроша истрачусь, по милостыню пойду! Слушай -- мы оба с тобой...

Печальный человечек печально смеялся, слушая возбуждённые крики Фомы Мироновича.

-- Человек... как тебя звать? Я говорю -- все миллионы мои посею... вавилонскую башню сгрохаю! И скажу им твои слова... Скажу! А-ах, как я им это скажу!

А человек вдруг стал умаляться, таять, исчезать... вот только одни печальные глаза его остались... вот они вспыхнули последний раз ласковой улыбкой и погасли...

-- Стой! Куда ты? Кто ты? -- крикнул Фома Миронович...

...И проснулся весь в поту. Стул стоял пред диваном, Фома Миронович дрожащей рукой пощупал его зачем-то. Потом снова вытянулся на диване и задумался, хмуря брови... А через долгое время он сказал вполголоса:

-- А что, если... ахнуть этак-то? а? Тьфу, навождение!

И снова глубоко задумался...