...Тяжело дыша и фыркая, усталая лошадёнка Комова вывезла телегу на вершину холма и, понурив голову, стала, широко раздувая бока.

-- Ах ты, привередница, -- добродушно проворчал хозяин и спрыгнул на землю, желая поправить сбрую.

Он был настроен великолепно. Поездка в город удалась ему как нельзя более хорошо, он выгодно продал пару боровов и телёнка, условился с одним купцом насчёт одной работы на зиму и даже задаток получил с него, купил своему парнишке Федьке сапоги, девчонкам -- по платку, жене -- покрышку на шубу, потом разных городских гостинцев. И не раз он уже мечтал дорогой, как это он приедет домой, ребятишки обступят его и будут ныть:

-- Тя-атенька, покажи, чай, чего привёз?!

Жена тоже будет довольна. Потом сядут пить чай. Придёт кто-нибудь из знакомых и станет спрашивать насчёт города, как там цена на хлеб стоит, много ли его, и нет ли какого разговору насчет земли.

-- Стой, дурёха! -- прикрикнул Комов на лошадь. У неё была стёрта хомутом кожа на плече, и она шарахнулась в сторону, когда Комов стал поправлять хомут. С холма пред Комовым развёртывалась широкая картина, выписанная тусклыми, как бы выцветшими красками осени. Прозрачный воздух открывал далёкие горизонты, во все стороны тянулись пустынные, щетинистые поля. Кое-где на них возвышались копны хлеба, зелёные полосы озимей резко бросались в глаза, маленькие рощи были расцвечены в краски, ярко-рыжеватые одинокие деревья и кусты стояли среди полей, почти уже оголённые ветром осени. Дороги тёмными лентами вились по полям. И на всём лежал этот странный, как бы пропитанный туманом колорит старых, выцветших от солнца картин.

Солнце лило с безоблачного неба на эту холмистую равнину холодный свет, и меланхолия увядания не оживлялась этими неласковыми лучами. Точно в солнце угасли страсти, и оно светит земле по обязанности. И в резких порывах ветра чуялось холодное веяние зимы.

Комов посмотрел на всё это и вздохнул. Просто так вздохнул -- без грусти и без удовольствия. Более сорока раз встречал он в своей жизни осень, самое сытное время для мужика. Он впрыгнул на телегу, ударил лошадёнку вожжами и крикнул ей:

-- Н-но, шагай, милая!

До деревни осталось вёрст с двадцать, а солнце уже было низко.

-- А не подвезёшь ты меня малость, добрый человек? -- раздался спокойный, немного хриплый голос сзади Комова.

Он даже вздрогнул. За задок телеги держался рукой высокий человек в толстом рваном пальто, подпоясанном красным кушаком. На голове у него была плотно надета меховая шапка с наушниками, в руке он держал здоровую палку из берёзы с обделанным на конце корнем, величиной с мужицкий кулак. Лицо его было как будто знакомо Комову, Когда Комов обернулся и взглянул на него, тот поклонился ему, а Комов ответил на поклон нерешительно и с некоторой тревогой сказал:

-- Пристала лошадёнка-то у меня...

-- Да ведь дорога-то под гору...

-- Оно так... Садись ин, для бога... Садись вот, рядом-то.

Тот положил вдоль телеги свою палку, сел на неё и, сунув руку за пазуху, улыбаясь, сказал:

-- Ну, вот и спасибо... Вёрст пяток с костей долой.

Потом вынул кисет и, наклонясь над ним, стал набивать трубку. Тревога Комова несколько уменьшилась, когда попутчик положил свою палку, и он стал соображать, где это он видел такого человека? Думая об этом, он думал также и о том, что местом они едут глухим и что, хоть и слышно, как молотят в Осинках, но, ежели кричать придется, -- едва ли кто услышит. Осторожно запустив левую руку в карман штанов, он набрал в руку штуки четыре крупных медных денег и крепко сжал их в пальцах. В случае чего -- всё-таки тяжелее ударишь. Пожалуй, этот парень помоложе лет на десять, да и посильнее его -- вон шея-то какая!

А парень курил трубку, спокойно смотрел вокруг и молчал, болтая ногами в новых лаптях и онучах.

-- Далече тебе? -- спросил Комов, искоса следивший за ним.

-- До Сояновки...

-- Н-ну? А я ведь сам сояновский, -- с удовольствием вскричал Комов. Коли этот человек едет в одну деревню с ним, -- значит, никакого греха не может быть... -- Ишь ведь... К кому же ты... по каким делам, собственно? То-то я тебя как бы видал где, лицо у тебя будто знакомо мне... Ты в батраках у Сизова купца не живал ли?

-- В батраках я не живал, -- вполголоса ответил попутчик и, спрятав трубку в карман, поднял несколько шапку со лба.

-- Та-ак, -- сказал Комов, -- значит, по своим делам? Чьих же ты будешь?

Тогда попутчик тихонько засмеялся и негромко сказал:

-- Эко память у тебя какая стала, Игнат Иваныч! Больше тридцати годов мы с тобой бок о бок жили и землю тоже рядышком всегда ковыряли... А пяти годов не прошло -- и забыл ты шабра...

-- Тпру-у! Стой! -- вдруг зашептал лошади Комов, дёргая её вожжами, хотя она уже встала. У него сразу вспотел лоб и шапка съехала на затылок. И ему казалось, что доносившийся издали шум молотьбы раздается теперь в его груди и голове.

-- Николай! -- схватив шабра за плечо, зашептал он с ужасом на лице, оглядываясь вокруг, прислушиваясь и вздрагивая. -- Как же ты? Ведь на двенадцать лет тебя?.. Сбёг, значит? Ах ты... как же это? а? Я-то... посуди сам...

-- Ты не бойся, -- спокойно сказал Николай, ударяя своего шабра по колену и посмеиваясь. -- Ничего не будет... ни тебе... ни кому... Я сбежать-то сбежал, но хватиться меня не могут там... Так устроено. Ведь розыска обо мне не было?

-- Не было, брат, не было, но что-что... А всё-таки -- разве можно этак, без опаски? Вот мне, например, объявился...

-- Так, чай, ты какой мне друг... старинный... -- ласково улыбаясь, сказал Николай.

-- Да ведь другие узнают! -- вскричал тревожно Комов.

Лошадь шла шагом, а седоки, не обращая более внимания на неё, смотрели друг на друга с самыми разнообразными чувствами. Комову было страшно. Вот он везёт к себе в деревню человека, осуждённого за убийство конокрада на двенадцать лет каторги. Положим, не один он виноват в этом деле, но он осуждён и бежал с каторги. Что он за человек теперь? Раньше, до того дела, Николай Брагин хороший мужик был, и с Комовым они жили душа в душу. Комов вспомнил, как он был дружкой у Николая, а потом Николай пировал на его свадьбе, и как они, бывало, одолжались друг у друга разной разностью. Вообще примерно, хорошо жили. Но теперь, после каторги, что за человек стал Николай?

А Николай смотрел на шабра с неопределённой улыбкой, и лицо его то и дело изменялось. Он тоже вспоминал прошлое, думал о жене, о ребятишках и спрашивал о них Комова.

-- Жена -- живёт... Ничего, она баба в работе упорная. Митюшка малый бойкий такой, а Марья-то в школу ходит... Она слаба. Сирота из Песчанки, подросток, живёт с ними. Тихий такой, работящий. Он вроде батрака... Жена у тебя, Николай, держится...

И, говоря это, Комов всё думал -- а что, как Николай-то греха какого натворит в деревне? И потом обнаружится, что это он вот, Комов, привёз его... Не объявить ли старосте про всё это? Так и так, мол, беглый каторжный человек приехал со мной, но я в этом не виноват. Али я мог его не подвезти? Я бы ему отказал, а он меня дубиной своей хватил бы по голове и всё равно пришёл бы в деревню.

-- Да ты чего так сомутился, Игнат Иваныч? -- задушевно и с лёгонькой усмешкой сказал Николай и с горечью прибавил: -- Али боишься меня, что я каторжник? Так я, брат, на каторге-то и не был...

-- Это как то есть? -- недоверчиво спросил Комов.

-- А так... не дошёл до неё...

-- С дороги бежал?

-- Вроде этого... Видишь ты, обменялся я именем своим с одним человеком... А он был больной совсем... Ну, он умер, на одном этапе... а вышло, что умер-то я, а он бежал. Понял? -- И Николай добродушно захохотал.

-- Да... вон оно что, -- задумчиво протянул Комов. -- Ну, и что же теперь будет?

-- Это со мной-то? -- спросил Николай.

-- Ну да... Как же ты теперь полагаешь жить? Ведь в Сояновке невозможно... Все узнают. Земский у нас... охо-хо-о!

-- В Сояновке! Тоже сказал! Я, брат, Игнат Иванович, не в Сояновку... а за Дунай иду. К румынам. Там, говорили мне знающие люди, живут русские казаки... Так вот я к ним и доберусь. А в Сояновку... надо, чай, на жену с детишками хоть глазом взглянуть... ты как насчёт этого?

-- Это конечно. Это дело доброе... Как же? Н-да... а всё-таки опасно... вдруг признает кто? Ведь что тогда будет?

-- Тогда-то? Нехорошо будет. Опять в Сибирь пойду. А ты вот что: я доеду до рощи да в ней и слезу, лягу там и дождусь ночи -- так? А ты, как приедешь домой, Палагее-то моей и пошепчи: муж-то, мол, твой, Палага, тут, поблизости... жди сегодня ночью. Сделаешь?

-- Известно, сделаю... -- сказал решительно Комов и глубоко задумался.

Брагин снова вытащил из-за пазухи трубку и закурил. Ехали по лощине, промытой дождями. С одной стороны её опускался крутой глинистый обрыв, другая, пологая, была покрыта жёлтой травой, вялой, уже хваченной утренниками, и вся лощина представляла собой узкую и длинную тропу, опускавшуюся вниз, как бы в землю. Впереди виднелись полуголые вершины деревьев, и бедная, редкая листва их была раскрашена в яркие краски осени.

-- Вот что я скажу, Николай, -- глухо заговорил Комов, не глядя на шабра. -- Человек ты был хороший... это так, что уж говорить. Но... сердись ты на меня не сердись, а надо говорить правду. Дело у нас такое... вострое, что, если не говорить нам про него по правде, -- большой грех может выйти. Н-да...

-- Да ты, Игнат, чего всё только размахиваешься? Бей сразу! -- усмехнулся Брагин и враждебно посмотрел в лицо Комова.

-- Ну, это ты напрасно... "Бей!" Чего мне тебя бить? Али ты думаешь, мне не жаль тебя? -- Комов тяжело вздохнул и смущённо продолжал: -- Знаю я, какой ты был человек, и знаю, что не один ты в этом деле виновен. Но кто ты такой теперь? Вот оно в чём дело-то. Что ты за человек стал после всего этого? От мира деревенского ты отрезан напрочь...

-- Ну? -- тихо сказал Брагин.

-- Ну... вот я хочу тебе сказать, Николай, такую штуку... Я человек мирской... мне мир -- стена каменная... и у меня в миру место своё есть. А я могу из-за тебя его потерять.

-- Да не бойсь ты! -- тихо и просительно сказал Брагин. -- Не бойсь за себя-то... не сделаю я для тебя худа.

-- Нет, я -- за мир боюсь. Вдруг ты чего-нибудь настроишь... склока поднимется, и всё такое... Вдруг ты жену свою... сделаешь ей чего худое... или красного петуха недругу своему Кирилке-кабатчику подпустишь... ваш брат на это мастер. А кто будет виноват? Я -- потому я тебя прикрыл.

-- Игнат, побойся бога! Али я не человек уж стал? -- строго и громко воскликнул Брагин, и его лицо -- худое и жёлтое -- сердито нахмурилось.

Лошадь Комова, испуганная его возгласом, дёрнула, шабры покачнулись на телеге, Комов быстро оттолкнулся от Брагина и подозрительно посмотрел на него и придержал лошадь, потрусившую было рысцой.

-- Я тебе и говорю, что не знаю я, кто ты теперь для мира, -- вполголоса и угрюмо заговорил Комов. -- Я вот сижу и думаю, что... надо мне с тебя клятьбу взять для моего покоя и для вообще крестьянства...

Брагин молчал, покачивая головой. -- Так вот, Николай, дай ты мне клятьбу, что в деревне ты только ночь пробудешь и зла никому не сделаешь... -- твёрдо выговорил Комов.

-- А то? -- засмеялся Брагин сухо и зло.

-- Ну... понимай сам, -- тихо сказал Комов.

-- Объявишь?

-- Говорю... понимай сам...

Наступило молчание. Из лощины выехали к опушке рощи, и под колёсами зашуршали груды сухих листьев. Их всюду было много, жёлтых и жалких, то и дело они срывались с деревьев и тихо, как бы недоумевая, кружились в воздухе, падали на землю, некоторые падали в телегу. Брагин поймал один из них на лету, посмотрел на него, взял в рот и стал жевать. Комов угрюмо молчал. Солнце было скрыто за рощей, на поля ложились тени, и веяло холодом. И всё вокруг смотрело так же холодно, неприветливо, и белые стволы берёз казались уже покрытыми тонкой корой снега. Брагин тяжко вздохнул.

-- Я побожусь, Игнат... это я могу...

-- Вот и хорошо... успокоишь меня... -- несколько сконфуженно сказал Комов.

-- Н-да-а... Встречал я таких людей, которые о крестьянах, бывало, как о зверье бессердечном говорят. Не понимал я их... -- бормотал Николай.

Комов соскочил с телеги, снял шапку и, наклонив перед шабром голову, замялся. Тот тоже сошёл с телеги и тоже обнажил голову. Лошадь одним глазом смотрела, как они стояли друг перед другом. Полуголые ветви деревьев шуршали, листья падали с них, тени сгущались и глубине рощи.

-- Вот те Христос и святые угодники порукой, -- вполголоса заговорил Брагин, -- что я к утру уйду и никакого худа никому не сделаю -- разрази меня господи!

-- Вот, Николай, вот! Смотри же, божился! Ну, прощай! Не увидимся, чай, уж! -- И, проговорив всё это торопливо и с удовольствием, Комов широко размахнул руками и склонил голову набок. Брагин ступил шаг к нему, они обнялись, трижды поцеловались из щеки в щёку, и, не глядя на шабра, Комов прыгнул в телегу и ударил вожжой лошадь.

-- Тпру-у!.. Николай! -- всё ещё не глядя на Брагина, спросил он. -- Еда у тебя есть? А то вот -- баранки...

-- Дай... -- сказал Брагин. Он стоял всё ещё без шапки и опустив голову на грудь.

Комов торопливо порылся в мешке и подал шабру целые пригоршни наломанных баранок. Тот медленно выбрал их из рук Комова, спрятал себе за пазуху, и лицо его искривилось.

-- Спасибо... Совсем, как нищему ты...

-- Эх, Николай, -- тяжело вздохнул Комов. -- Отвык ты от мира... Не понимашь мирского... Прощай!

-- Прости, для бога, коли я что...

И, прыгая по избитой колее, по корням деревьев, лежащим на ней, как мёртвые змеи, телега Комова покатилась. Брагин надел шапку, долго смотрел вслед ей, потом вынул из-за пазухи кусок кренделя, сунул его за щеку и пошёл в чащу рощи, полную тьмы и шороха.

...Ночь была тёмная и ветреная. Густая и холодная тьма нависла над Сояновкой, небо и земля были одинаково черны, и только звуки давали знать о том, что где-то близко в этой тьме живут люди, скрытые ею. Как бы жалуясь друг другу на тьму и холод, тоскливо выли две собаки, то перебивая друг друга, то вместе выводя тоскливые и жалобные ноты. Порою ветер выл вместе с ними и что-то громко хлопало, порой шелестела солома на крышах и что-то скрипело -- должно быть, плетень, колеблемый ветром. Сквозь сон мычали коровы, перхали овцы -- порывы ветра разбрасывали эти звуки по воздуху, пропитанному тьмой, мешая их и создавая из них симфонию, щемящую сердце...

И вдруг раздавались звонкие удары металла о металл, заглушая собою всё. Один за одним, с правильными интервалами, они падали в воздух как бы из высоты, одетой тьмой, и ветер долго носил их над деревней. Это ночной сторож бил в чугунную доску, повешенную против избы старосты.

Далеко от этой избы, почти на другом конце деревни, на колодезном срубе сидела неуклюжая, закутанная в тулуп фигура. Приподняв воротник тулупа, сложив руки на животе и наклонясь вперёд, фигура медленно покачивалась, как бы разрешая тяжёлую думу.

Это был Игнат Комов. Когда дома у него легли спать, лёг и он, но никак не мог заснуть. Ему казалось, что он привёз в деревню беду, а не своего шабра, когда-то хорошего человека, Николая Брагина. Что теперь этому Николаю деревня и её жители? Оторванный он от неё человек. И, наверное, зол он на неё за это. Не один ведь он убивал тогда конокрада, а наказание за это на одного его пало. Как не сердиться? И как не пожелать худа тем, что вышли сухи из воды...

И Комову казалось, что Николай непременно подожжёт деревню. А то может жену изувечить, потому что у неё за это время ребёнок был. Она, конечно, баба молодая... а всё-таки -- как стерпеть такую обиду? Муж на каторгу ушёл, а она -- на-ко! -- гуляет... Положим, он, Николай-то, может, и не увидит ребёнка, Комов посоветовал Пелагее спрятать его куда-нибудь... -- Но всё-таки было бы, пожалуй, правильнее объявить старосте и связать Николая... Связать, да и всё. Покойно бы это... Жалко парня, вот какое дело. Может, он и впрямь в казаки проберётся и заживёт там снова человеком. Наголодался, чай, он, бедняга, нахолодался... А вдруг он возьмёт да чью-нибудь клеть и взломает, чтобы на дорогу себе достать чего-нибудь? Как тогда быть? Тогда уж придётся Игнату Комову помалкивать про то, что он сам вора в деревню привёз... А то ведь и к нему, старому приятелю, Николай-то может забраться.

И Комов несколько раз решительно вставал с лавки с целью пойти к старосте и рассказать ему про всё. Но каждый раз воспоминания о старой дружбе и о покорном, грустном поведении Брагина в то время, как они ехали в деревню, -- всё это удерживало Игната, и он опять опускался на лавку.

Думы и боязнь осаждали его и мешали ему спать; то и дело ему казалось, что Николай ломится к нему в клеть... вот окно поскрипывает, половица дрожит... А вот шорох горящей соломы... запах дыма...

Наконец, Игнат решительно поднялся и сел на лавке. Его осенила одна мысль -- он оденется и пойдёт сторожить на улицу. Сторож не увидит -- от него можно спрятаться, когда он будет близко. Игнат бесшумно оделся, накинул тулуп и вышел из избы на улицу. И вот уже часов пять сидит он на ветру, то приляжет на завалинке Николаевой избы, то перейдёт на колодезный сруб.

Скоро будет светать, а в избе Брагина темно и тихо, и это беспокоит Игната. Пора бы шабру уходить. Комову хочется постучать в окно -- может, он уснул там? Но что-то удерживает его, и, с тревогой поглядывая в небо, с любопытством в окна шабровой избы, Комов всё ждёт.

Но -- как будто вспыхнула спичка в избе? На стёклах что-то блеснуло. Комов насторожился. Вот скрипнула дверь, и раздались шаги во дворе.

-- Господи Иисусе! -- перекрестился Комов. Уйти ему или проводить Николая за деревню? Лучше уж проводить и поговорить с ним по душам...

На дворе раздались безудержные всхлипывания, тяжёлые вздохи, и дрожащий от рыданий голос Пелагеи говорил:

-- Прощай, болезно-ой! Николи-и-то я тебя не уви-жу-у! На кого ты покинул деток-то? Дьяволы они лютые... десятеро виноваты, а один ты за них лишился жизни...

-- Не плачь, -- глухо шептал Николай. -- Я те говорю, устроюсь там, пришлю письмо, продавай всё и поезжай... -- слышь? Не обманешь?

-- Нико-олушка! Сейчас бы я с тобой пошла, не то што... Да разве мне легко от живого-то мужа вдовой жить? Загубленный ты мой, безвинный, горюн-то ты мой, побродяжка! Муженёк ты мой разлюбезный, ты прости-прощай...

-- Не реви, Палагея... услышат... вконец сгибну... Ну... прощай... ребят береги пуще глазу... жди письмо... и сразу живо собирайся... Пачпорт возьми... я, мол, в город на житьё... деньги вышлю... как ехать, напишу... Прощай! -- И стало тихо...

У Комова сердце жгло, когда он слушал всё это. Ах ты, господи, какая человеческая жизнь тяжёлая! Слёз-то сколько льют люди денно и нощно! Пресвятая богородица, защити и помилуй!

-- Про-о-ща-ай! -- застонала Пелагея и взвизгнула. Потом застучал запор у калитки и тёмная фигура Брагина с палкой в руке выглянула на улицу...

-- Уходи... Христа ради, уйди... -- сдавленным голосом сказал он и вышел на улицу.

-- Это я, Николай Степаныч... не бойся... -- сказал Комов, становясь рядом с ним. -- Айда-ко, я тебя деревней-то провожу.

Тот посмотрел на него и молча пошёл. Он тяжело дышал, шмыгал носом и то и дело проводил по лицу рукой. Шёл он быстро, и, несмотря на гул ветра, слышно было, как ноги его гулко били о мёрзлую землю, точно он сердился на неё и старался топтать её как можно тяжелее.

-- Потише, Николай Степаныч... неровен час -- услышит кто, -- сказал Комов.

Шли против ветра, тулуп Комова всё распахивался и путался у него в ногах.

-- Ты... следил, Игнат? -- спросил Брагин, не глядя на спутника.

Тот закашлялся почему-то.

-- То есть я дожидал тебя... чтобы проводить.

-- Проводить! Больно уж ты торопишься проводить-то меня.

Комов дрогнул -- в словах Николая звучала и злоба и вражда. Небо серело там, далеко впереди их, а над ними было ещё всё черно. Из тьмы выступали тяжёлые избы и снова исчезали в ней, -- точно они медленно плыли мимо шабров, молча шагавших среди дороги.

-- Эх! -- воскликнул Брагин. -- Из-за вас, псов, жизнь мою я изломал... Вы меня, камни вы бессловесные, раздавили.

Комов глубоко вздохнул.

-- За мир ты, Никола... это хорошо, ежели человек за мир пропадает... Отпущение грехов.

-- За мир! -- зло передразнил Брагин, взмахнув палкой. -- А что мне он -- мир? Застоял он меня перед судом? По правде я наказание несу? Мир... сожрал он меня, мир-то твой.

Комов молчал. Верно ведь... Правды нет в этом деле.

-- Выжечь бы вас всех тут... запалить с ветра, с крайней избы... вот бы вы и согрели... души-то ваши...

"Да воскреснет бог и расточатся врази его!.." -- мысленно молился Игнат, ускоряя шаги. Скорее бы пройти крайнюю избу. А там поле... Али крикнуть... Нет, покуда кто прибежит -- на смерть уложит Николай палкой-то.

-- Коли мир, и человек тебе нужен -- дорожи им... Грязь им не замащивай... А вы... все блудили, а один в ответе. За что я терплю? а?

-- Николай Степаныч... Не шуми... Господня воля... терпеть тебе, а не другому.

-- Молчи... езуит ты... Иуды вы все... Отзовутся вам... мои слёзы... -- Брагин отчаянно и громко ругался, цинично ругался, злобно, безбоязненно.

Комов дрожал. Что будет, коли услышат люди? С чего это, спросят, ты-то, Игнат, с каторжным разгуливал по деревне? И Комов клял себя беспощадно за то, что не объявил старосте...

Но вот вышли за околицу. Брагин шагал всё так же стремительно, и Комов, весь трепетавший, точно в лихорадке, еле поспевал за ним. Изредка Брагин, скрипя зубами, ругался; но, наконец, замолчал, остановился и повернулся к деревне. Комов очутился сзади его, и соблазнительная, острая и горячая мысль пронизала его сердце... Тихонько нагнуться, поднять камень и оглушить Николая... Потом связать его и бежать в деревню... бить сполох...

Но Брагин обернулся... Игнат быстро взглянул ему в лицо и увидал -- плачет Брагин. Стоит, смотрит на него и плачет. Комову стало стыдно чего-то...

-- Никола... -- дрогнувшим голосом сказал он и больше не нашёл в себе никаких слов.

-- Ведь двое детей... -- прошептал Брагин. -- Жена... хозяйство... сколько трудов положено... поту-силы пролито... за што меня погубили вы? У-уйди, Игнат, уйди от греха! Убить я могу тебя, хотя ты и ни при чём... Я знаю... Ну -- весь мир убил бы я... понимаешь? Дети ведь! Какие ещё они? Кто их на ноги поднимет... Уйди, Игнат... Звери вы... все вы людоеды...

-- Николай... я вот что скажу... -- дрожащим голосом начал Комов, вплоть, грудь к груди, подойдя к шабру. -- Ты иди... Иди и... ничего не бойся! Прости меня, Николай... Погоди... не толкай... Сядем... я тебе всё расскажу...

-- Отстань ты... -- с тоской сказал Брагин, опять отталкивая шабра...

Но тот не отставал. Его вдруг охватило такое хорошее, горячее и лёгкое какое-то чувство -- он сразу утратил и страх пред Николаем, и все свои думы против него. У него и в голове и в груди всё вдруг стало ясно и понятно ему, -- это новое чувство как бы очистило его.

-- Николай, я не отстану! -- он даже обе руки положил на плечи Брагина, отчего тот отшатнулся. -- Бей меня -- не уйду! Я тебя давеча божиться заставлял, а теперь сам тебе побожусь.

-- Чего? Что мне твоя божба... -- махнул рукой Николай.

-- А вот что -- ежели ты про детей... Николай Чудотворец порукой тебе -- я за них постою! Господа-вседержителя прошу покарать меня, окаянного, коли я им не заступлю тебя! Веришь? И на сходе скажу: "Братцы-миряне! Братка-то помните? За кого он терпит! То-то! Так возместите жене... да..." Крест святой целую -- сделаю это! Всегда твоему дому помогать буду и других к тому принужу... Прости меня, Николай Степаныч... я с самой встречи всё думал -- выдать тебя али нет? И вот... прояснило меня... Чувствую -- виноват я... Прости... а?

-- Ты это... как? -- спросил Брагин странным голосом, наклонясь к лицу шабра. С минуту они смотрели друг на друга молча, и лица у них обоих были мокрые... А потом, как бы повинуясь внутреннему толчку, оба сразу взмахнули руками и обнялись крепким дружеским объятием. Так они стоили долго, оба всхлипывая и бормоча что-то...

-- Ну, иди... свет уж, -- сказал Игнат, разжимая руки, и, подняв полу тулупа, вытер им лицо...

-- Так ты... верить тебе, Игнат?.. Поможешь? -- взволнованно спросил Брагин.

-- Пока жив я -- не беспокойся... Как сказал -- так и будет! -- твёрдо выговорил Игнат...

-- Ну, спаси тебя Христос! Иду я... Прощай!

Они ещё раз обнялись...

И вот высокая фигура Брагина, в чёрном пальто и с палкой в руке, быстро зашагала по дороге, а коренастый Игнат, в тулупе, стоял и смотрел ему вслед с ясной улыбкой на широком лице и со слезинкой, запутавшейся в бороде... Ветер слабел, и тьма стала реже, видно было небо, покрытое облаками, серое и холодное на востоке...

Силуэт Брагина постепенно сливался с таявшим мраком ночи, и вот -- исчез. Тогда Комов вздохнул и тихо пошёл в деревню. Но вскоре он остановился и, посмотрев вслед шабру, с сожалением чмокнул языком и пробормотал:

-- Денег бы ему надо дать, хоть с рубль... Ах ты, дуй те горой, а? Ведь у него, чай, совсем нет денег... И как я не сообразил?

Укоризненно качнув головой, Игнат снова двинулся в путь.

Быстро разгорался рассвет.