Эскиз

...Проснувшись, Ванька запустил обе руки в свои волнистые, русые вихры, прилежно почесался, и круглая рожа его расплылась в широкую сияющую улыбку. Его щёки, приподнятые улыбкой кверху, округлились, как два румяные яблока, около голубых глаз собрались лучистые складки, и умильно прищуренные глаза, сверкая из двух узких щёлочек, осветили всю его молодую жилистую фигуру светом гордости и счастья...

Вышел в люди!

Третьего дня Ванька, придя из деревни, порядился в подмастерья к маляру Филимонову, у которого раньше прожил четыре лета в учениках, -- порядился за целые тридцать рублей в лето! Вчера он получил треть денег в задаток, шесть рублей отослал домой, купил за рубль восемь гривен гармонию, -- потому что как же можно мастеровому человеку без гармонии жить? -- купил жилетку за три четвертака, а остальные деньги обрёк на "прогул". Сегодня -- праздник, и Ванька намерен должным образом отпраздновать своё повышение.

Он вскочил с нар и стал обувать сапоги. Вчера вечером он их смачно намазал дёгтем, и теперь от них идёт этакий задорный запах, от которого даже в носу щиплет; они стали мягкие, лёгкие и чуть ли не сами собой вскочили Ваньке на ноги. Обувшись, он взглянул на нары, где в разнообразных позах раскинулось шесть тел, а в самом углу, свернувшись в калачик, спал ученик Гришка, отбывавший второй год ученья. Ванька сделал строгое лицо и, подойдя к нему, дёрнул его за ногу.

-- Ты, дьяволёнок! Дрыхни!

-- А? -- сонно спросил Гришка.

-- Иди воды налей в рукомойник... Заспался...

-- Счас... -- пообещал Гришка и, поджав ногу, заснул. Новый подмастерье ещё строже сдвинул брови и опять протянул руку к ноге ученика... Но вдруг смешливо фыркнул, махнул рукой и пошёл в угол мастерской. Там над грязной лоханью висел глиняный умывальник, похожий на человеческую голову, повешенную за уши. Воды в нём было много, и Ванька, с удовольствием фыркая и отдуваясь, полными пригоршнями стал плескать её себе на лицо. Потом он отпер свой сундучишко, стоявший под нарами, достал оттуда рушник, новую ситцевую рубаху, жилет и гармонию, вытер лицо и руки, причесался, надел рубаху, жилет и захотел узнать -- каково он теперь выглядит? Но зеркала у него не было. Это обстоятельство заставило Ваньку несколько секунд задумчиво простоять среди мастерской, после чего он нашёлся -- вышел в сени и там, открыв кадку с водой, насладился отражением своей круглой довольной рожи. Оказалось, что нужно ещё раз причесаться. Он исполнил это и снова задумался -- что же теперь делать? Идти в трактир? Но ещё рано, и трактиры по случаю праздника должны быть заперты... Он сел на лавку под окном и посмотрел на двор.

Двор был грязный, сплошь заваленный всяким хламом, но всё это было облагорожено ярким блеском весеннего солнца, и оно настоятельно поманило Ваньку вон из низкой комнаты с серыми от сырости стенами, вон -- на воздух и на свет. Он взял подмышку гармонию, надел картуз и вышел из мастерской, решив дождаться у ворот, когда проснутся товарищи, и вместе с ними идти пить чай...

Степенно усевшись на лавке у ворот, Ванька положил гармонию себе на колени, а она при этом как-то просительно пискнула, точно говорила:

-- Поиграй!

У Ваньки не нашлось резона отказать гармонике в её желании, -- в нём широкой волной переливалось доброе и живое чувство радости, охота заиграть и запеть на всю улицу; он взял гармонику в руки и бойко извлёк из неё переливчатый аккорд.

Хорошо!

Он улыбнулся задорным звукам и, перебирая пальцами по клавишам, вполголоса стал подпевать:

Д′ и оженила молодца

Да чужа дальня сторона-а

И чу-ужа дальняя сторонка...

-- Фармазон! -- раздался резкий возглас. -- Обедня ещё идёт, а ты уже дьявола тешишь... Экий бусурман некрещёный!

Это ругалась стряпка Тимофеевна, высунув красное толстое лицо из окна над головой Ваньки.

В другое время он сцепился бы с Тимофеевной зуб за зуб, но сегодня у него не было такого желания, хотя эта баба много горьких обид нанесла ему в ту пору, когда он был ещё учеником.

-- Али ещё не отошла? -- изумился он, поднимая кверху улыбавшееся и немного сконфуженное лицо.

-- Не отошла! Ишь выпялился, ни свет ни заря... -- Где бы в церковь сходить...

Окно закрылось...

Ванька с сожалением взглянул на гармонию и живо сообразил, что если он пройдёт в конец улицы и там сядет на Фроловском пустыре, то может играть сколько душе угодно -- никто ему не помешает. Поправив картуз на голове и сунув гармонию подмышку, он двинулся вдоль по улице неторопливой походкой гуляющего человека, гордо неся свою голову, степенно поглядывая по сторонам, а внутри его всё играло и вздрагивало в страстном желании вырваться наружу в песне, в смехе, в пляске -- как-нибудь и в чём бы то ни было -- лишь бы вырваться.

Вот идёт навстречу ему старуха-нищая, стуча костылём по тротуару, изогнутая в дугу, обвешанная лохмотьями. Ванька, поравнявшись с ней, спрашивает её, сунув руку в карман своих штанов:

-- Копеечка есть у тебя, бабушка?

-- Есть, родимый, есть, -- торопливо отвечает старуха.

-- Ну-ка давай её... а это тебе, для праздника, семишник...

И он даёт ей две копейки, даёт и с чувством довольства и радости слушает добрые пожелания, которыми старуха устилает ему путь.

На крыльце одного дома лежит большая серая длинномордая собака -- Ванька чувствует неодолимую охоту приласкать её... Он складывает губы трубой, протягивает к собаке руку и, щёлкая пальцами, посвистывает ей:

-- Фью, фью! Цы! Подь сюда... Барбос! Дружок! Славный пёс... ну -- фью, фью!

Но собака не расположена любезничать с Ванькой; она косит на него глаза, скалит зубы и урчит.

-- Дура! -- говорит ей Ванька, проходя мимо собаки, но он нимало не обижен её поведением.

Телега ломового извозчика, нагруженная какими-то бочками, вывернулась из переулка и задела колесом за тумбу. Извозчик, восседая на бочках, бьёт лошадь вожжами и безнадёжно ругается. Ему лень слезть на землю, хотя положение дела и требует его присутствия на ней. Но Ванька сегодня готов помогать всем людям на свете: ему приятно жить в этот ясный день, и он, не думая, желает быть для всех приятным...

-- Вороти левее, дядя! -- советует он извозчику, кладёт гармонию на тумбу и хватается за телегу, изо всей силы пихая её в сторону.

-- Спасибо! -- говорит извозчик, оскалив зубы. -- Молодчага ты, парень!

-- Вали, поезжай! -- отдуваясь от напряжения, говорит Ванька.

Вот он приходит на пустырь. Там толпа ребятишек играет в бабки. Ванька рад их видеть и в то же время чувствует, что неловко так прямо сесть да и заиграть, при мальчишках. Надо хоть поговорить с ними, что ли... И, присмотревшись к ходу игры, он уже командует мальчишкам:

-- А ты, картуз, с навеса-то не бей, это не порядок! Бей в разрез, чтобы, значит, -- битка в кон, -- бабки в бег... Вот... Ну-ка, рыжий, пометься хорошенько... р-раз! Ловко! Двух цен вышиб... аи да рыжий! Ну-ка ты теперь... а ты не нашагивай, шагай в меру, на что прискакиваешь? Вот те и мимо дал!

Ребятишкам нравится Ванькино участие в их игре, они видят в нём знатока дела и внимательно прислушиваются к его замечаниям, один из них даже решается отдать под его опёку свои действия, начинает спрашивать его.

-- Куда мне катить? Остаться у кона?

Ванька серьёзно рассматривает его битку, находит её легкой, выбирает другую. Потом советует, как надо целить в кон.

-- Ты левый глаз прищурь, руку вытяни по правому глазу, потом размахнись ей и, когда она в одну точку с глазом встанет, -- пускай битку! Понял?

Других ребятишек тоже интересуют его уроки, и, окружая его, они наперебой спрашивают у него советов. Он никому не отказывает и, чувствуя себя хозяином положения, становится внушительно серьёзным. Но вспомнив, что уже в мастерской, наверное, встали и пора идти в трактир пить чай, он оставляет мальчишек и вновь идёт по улице, углублённый в мечты о том, как он будет сидеть в трактире и слушать "машину". Она играет одну очень хорошую, но трудную музыку, которую куда как хорошо бы перенять и изобразить на гармонике!..

После полудён Ванька снова на улице. Заломив картуз на затылок, с лицом, красным от оживления и нескольких рюмок водки, выпитых давеча в трактире, Ванька шествует с гармонией в руках и с могучей радостью в сердце, -- с радостью, которую он должен сдерживать, ибо у неё нет выхода, не во что отлиться, -- шествует и смутно ждёт чего-то очень хорошего и от себя и от людей. Он не пьян, но считает нужным показывать, что немножко "клюкнул", -- это придаёт человеку больше шика и удальства. Он пошатывается на ногах, щурит глаза и часто, размашистым движением руки, поправляет картуз на голове, сбивая его всё более на затылок. Ему хочется петь, и он затягивает высоким фальцетом:

И уж ты, с-сад ли, м-мой сад!

Да сад зелё-ененький...

Но суровый полицейский солдат, стоящий среди улицы, против такого развлечения.

-- Эй ты!.. -- говорит он Ваньке и внушительно грозит ему пальцем.

Ванька обрывает песню и двигается на полицейского с добродушнейшей рожей, вопрошая его:

-- Нельзя рази?

Полицейского подкупает эта праздничная фигура своим юным довольством, и он отечески внушает:

-- На улицах пение не дозволяется...

-- Не дозволяется? -- переспрашивает Ванька.

-- Никак нельзя... Ступай домой... а то иди за город и там -- можешь...

-- За городом?

-- Вот... Вон иди за кладбище и -- вали там...

-- Там, стало быть, можно?

-- Сколько хошь...

-- Ну... благодарю! Спасибо... угостить папироской? Желаете?

-- Нам нельзя... на посту мы...

-- А то -- извольте...

-- Не надо... иди себе тихо... иди.

-- Могу... я понимаю -- строгость! -- говорит Ванька, хмуря брови, и мирно отходит от полицейского.

Но как же и чем ему выразить обуревающее его чувство жизни? Отойдя несколько сажен, он снова вполголоса начинает напевать:

На том ли поле серебристом

Стояла дева пред лу-уной

И увер-ряла небо -- чистым

Хр-рани до гроба свой спокой...

Вспомнив о полицейском, он оглядывается назад и видит, что страж укоризненно кивает ему головой. Тогда Ванька кричит ему, приставив ко рту кулак:

-- Не буду больше... не буду!

И, махнув рукой, некоторое время идёт молча, чувствуя стеснение и чего-то желая.

Вот маленькая бакалейная лавочка. Ванька фертом входит в неё и вежливо говорит:

-- Дозвольте папирос...

-- Каких вам?..

-- Каких? В... пять копеек десяток!

-- Вот извольте -- "Ласточка"!!

-- "Ласточка"? Хорошие?

-- Самые лучшие...

-- Беру... А теперь дозвольте... полфунта орехов.

-- Каких -- кедровых, волоцких, простых?

-- Какие лучшие... которые скуснее...

-- Это волоцкие, -- решает лавочник.

-- Дозвольте полфунта волоцких...

У него есть папиросы, да и орехов он совсем не хочет, но нужно же что-нибудь делать!

А тут, покупая, по крайней мере хоть с человеком говоришь...

Из такого же мотива Ванька заходит в портерную и выпивает там бутылку пива. Но в портерной пусто, скучно и душно. Несколько ошалевший от пива, он снова шагает по улице и чувствует, что теперь уже ему можно и не притворяться пьяным -- и так хорошо его пошатывает. В голове у него туман, и на сердце уже менее ясно... А всё-таки хочется петь.

Он присноравливает гармонику и играет на ней знакомые мотивы, то и дело сбиваясь с одного на другой. Но и это не удовлетворяет его... Тогда он начинает подыгрывать на губах:

Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та...

Это ему нравится, и он победоносно смотрит вокруг себя. Но он находится на какой-то глухой улице, на ней всего двое или трое прохожих... Даже и домов нет -- одни заборы... а вон железная решётка, за ней -- газон, за газоном и группой деревьев -- большое белое здание с массой окон... Ванька мельком вспоминает, что это здание -- институт и что два года тому назад он красил в нём полы...

Он идёт дальше... и в душу ему змеёй вползает скука, губительница людей... Он чувствует это и делает усилие изгнать её. Гармоника растягивается в его руках во всю длину мехов и пронзительно, крикливо поёт забористые аккорды, а Ванька уже с яростью подпевает:

Ти-рли-рлю-та, ту-та-ту-та --

И шёл я и мимо института!..

Слова эти являются у него совершенно неожиданно, и он сначала даже изумлён ими... но после краткой паузы Ванька вдохновенно и во всё горло орёт:

Ти-рли-рлю, та-ту-та-ту-т --

Стоит крепко д′ институт!

Это кажется Ваньке ужасно смешным, он открывает рот и, прижав гармонию к животу, -- хохочет во всю ёмкость своих лёгких, хохочет над своим творчеством, и долго он хохочет, прижавшись спиной к забору и покачиваясь на ногах...

Заходит солнце, бросая на белую штукатурку домов розовый отблеск; бесшумно стелются по улице тени...

Идут парами гуляющие, постукивая о тротуары тростями, в сыром весеннем воздухе звучит смех и говор... И рыдающий голос Ваньки громко возглашает:

-- Я сам м-мастер... а ты дерёшься... Можешь ты это... а?

Ванька является в улицу из какого-то узкого переулка, является растрёпанный, развинченный и, очевидно, глубоко оскорблённый. Издали кажется, что он на каждом шагу своего пути преодолевает некоторые, ему одному видимые, препятствия, -- так высоко он поднимает ноги и так часто сворачивает в сторону с прямой линии... Из уст его медленно исходят горькие упрёки по чьему-то адресу, а слова его так же путаются, как и ноги...

М-мороз трещит, я вью-га воет,

И тройка к-коней у ворот --

Луна сия-ит...

-- Ты чего орёшь? -- строго спрашивает Ваньку какой-то барин, высокий и в фуражке с красным околышем.

Ванька таращит на него глаза и объясняет:

-- Я пою, ваша степенс... по случаю праздника... и как теперь я -- ма-астер... фью! будет уж! шабаш! я теперь -- сам мастер!

Ванька с гордостью колотит себя кулаком в грудь и вдруг со слезами в голосе кричит:

-- Но он меня -- за волосы...

-- А вот я тебя -- в полицию отправлю! -- сурово восклицает барин.

-- Не надо! -- отрицательно качает головой Ванька. -- Я больше не буду... я понимаю -- порядок! И... я уйду. Что такое? Разве я -- что-нибудь могу?..