Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Случайная статья

Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. О войне и революции


Все авторы -> Максим Горький.

Максим Горький.
Заметки из дневника. Воспоминания. О войне и революции

Московский извозчик: шерстяная безглазая рожа; лошадь у него -- помесь верблюда и овцы. На голове извозчика мятая, рваная шапка, синий кафтан под мышками тоже разорван, из дыры валяного сапога высунулся -- дразнит -- грязный кусок онучи. Можно думать, что человек этот украсил себя лохмотьями нарочито, напоказ:


"Глядите, до чего я есть бедный!"


Он сидит на козлах боком, крестится на все церкви и ленивенько рассказывает о дороговизне жизни, не жалуется, а просто рассказывает сиповатым голосом.


Спрашиваю его: что он думает о войне?


-- Нам -- что думать? Царь воюет, ему и думать.


-- Газеты -- читаете?


-- Мы -- не читающие. Иной раз в чайной послушаешь: отступили, наступили. Газета -- что? У нас в деревне мужик один врёт много, так его зовут -- Газета.


Он чешет кнутовищем под мышкой и спрашивает:


-- Бьёт нас немец?


-- Бьёт.


-- А у кого народу больше: у нас али у него?


-- У нас.


Помахивая кнутом над шершавым крупом лошади, он философски спокойно говорит:


-- Вот видишь: в воде масло не тонет...



Парикмахер, брея зелёного таможенного чиновника, уверенно говорит:


-- Ко-онечно, немцы вздуют нас, они нас всегда били...


Чиновник возражает: нет, били и мы их, например -- при императрице Елизавете нами даже Берлин был взят.


-- Не слыхал, -- говорит парикмахер. -- Хоша сам -- солдат, но про этот случай -- не слыхал!


И -- догадывается:


-- Может, это для утешения нашего выдумано, чтобы дух поднять?


А в прошлом году, после объявления войны, этот парикмахер рассказывал мне, как он стоял на коленях перед Зимним дворцом и, обливаясь слезами, пел "Боже царя храни".


-- Душа пела в этот час великой радости...



В саду, против Народного дома, группа разнообразных людей слушает бойкую речь маленького солдатика. Голова его забинтована, светлые глазки вдохновенно блестят, он хватает людей руками, заботясь, чтоб его слушали внимательно, и высоким тенорком сеет слова:


-- Фактически -- мы, конечно, сильнее, а во всём остальном нам против них -- не устоять! Немец воюет с расчётом, он солдата бережно тратит, а у нас -- ура! И вали в котёл всю крупу сразу...


Большой, крепкий мужик, в рваной поддёвке, говорит веско и басовито:


-- У нас, слава богу, людей даже девать некуда; у нас другой расчёт: сделать так, чтоб просторнее жилось.


Сказал и смачно зевнул. Хотелось бы слышать в его словах иронию, но -- лицо у него каменное, глаза спокойно-сонны. Серенький, мятый человечек вторит ему:


-- Верно! Для того и война: или землю чужую захватить, или народу убавить.


А солдат продолжает:


-- К тому же сделана ошибка: отдали Польшу полякам, они и разбежались, те -- к ним, эти -- к нам, ну и путаются: своему своего неохота бить...


Большой мужик убеждённо и спокойно говорит:


-- Заставят -- будут! Было бы кому заставить, а бить -- будут. Народ драться любит...



И вообще об этой гнусной, позорной бойне "обыватели" говорят как о событии совершенно чуждом им, говорят, как зрители, часто даже со злорадством, но -- я не понимаю: куда, на кого направлено это злорадство? Вовсе не заметно, чтоб критика "власти" усиливалась и отрицательное отношение к ней росло. Развивается отвратительный, мещанский анархизм.


Сопоставляя его с мнениями рабочих, ясно видишь, насколько неизмеримо выше развито у последних понимание трагизма событий и даже чувство "государственности" или, точнее, человечности. Это заметно даже у "неорганизованных", не говоря уже о партийцах, как, например, П.А. Скороходов. На днях он рассуждал:


-- Как класс -- мы от военного погрома выиграем, и это, конечно, главное. А всё-таки душа -- болит! Стыдно, что воюем. И так жалко народ -- сказать не могу. Ведь подумайте, гибнут самые здоровые люди, а им завтра работать. Революция потребует себе самых здоровых... Хватит ли нас?


Хорошо понимает значение культуры:


-- Это глупо -- говорить, что культура буржуазна и мне вредна. Культура -- наша, законное наше дело и наследство. Мы сами разберём, что лишнее и вредное, сами и отбросим. Сначала надо поглядеть, что чего стоит. Кроме нас, никто не смеет распоряжаться. Недавно у нас, на Сампсониевском, один мил друг часа полтора культуру уничтожал, я думал: человек этот хочет доказать мне, что лапоть лучше сапога. Учителя, тоже! Уши рвать надо таким...



Профессор 3., бактериолог, рассказал мне:


-- Однажды, в присутствии генерала Б., я сказал, что хорошо бы иметь обезьян для некоторых моих опытов. Генерал серьёзно спросил:


-- "А -- жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их всё равно повешу, берите жидов!"


-- И, не дожидаясь моего ответа, он послал офицера узнать: сколько имеется шпионов, обречённых на виселицу? Я стал доказывать его превосходительству, что для моих опытов люди не годятся, но он, не понимая меня, говорил, вытаращив глаза:


-- "Но ведь люди всё-таки умнее обезьян; ведь если вы вспрыснете человеку какой-нибудь яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна -- не скажет!"


-- Возвратился офицер и доложил, что среди арестованных по подозрению в шпионаже нет ни одного еврея, все цыгане и румыны.


-- "И цыгане -- не годятся? -- спросил генерал. -- Жаль!.."



Вспоминая о евреях, чувствуешь себя опозоренным.


Хотя лично я, за всю жизнь мою, вероятно, не сделал ничего плохого людям этой изумительно стойкой расы, а всё-таки при встрече с евреем тотчас вспоминаешь о племенном родстве своём с изуверской сектой антисемитов и -- о своей ответственности за идиотизм соплеменников.


Я честно и внимательно прочитал кучу книг, которые пытаются обосновать юдофобство. Это очень тяжёлая и даже отвратительная обязанность -- читать книги, написанные с определённо грязной целью: опорочить народ, целый народ! Изумительная задача. В этих книгах я ничего не нашёл, кроме моральной безграмотности, злого визга, звериного рычания и завистливого скрежета зубов. Так вооружась, можно доказывать, что славяне да и все другие народы тоже неисправимо порочны.


А не потому ли ненавидят евреев, что они, среди других племён мешанной крови, являются племенем, которое -- сравнительно -- наиболее сохранило чистоту лица и духа? Не больше ли "Человека" в семите, чем в антисемите?



Постыдному делу распространения антисемитизма в массах весьма сильно способствуют сочинители и рассказчики "еврейских" анекдотов.


Странно, что среди них нередко встречаешь евреев. Может быть, некоторые из них хотят показать, как хорош печальный юмор еврейства... и этим надеются возбудить симпатию к своему народу у врагов его? Может быть, другие анекдотисты желали бы -- показывая еврея смешным -- убедить идиотов, что он вовсе "не страшен"? Но разумеется -- среди них есть выродки и негодяи народа своего.


Таких "анекдотистов" было, мне кажется, особенно много в восьмидесятых годах. Весьма славился Вейнберг-Пушкин, говорили, что он брат П.И. Вейнберга -- "Гейне из Тамбова", отличного переводчика Генриха Гейне. Этот Вейнберг-Пушкин даже издал книжку или две очень глупых и бездарных "Еврейских анекдотов" или "Сцен из быта евреев". Мне нравилось слушать его рассказы, -- рассказчик он был искусный, -- и я ходил в Панаевский сад в Казани, где Вейнберг выступал на открытой эстраде. В то время я был булочником.


Однажды я пошёл туда с маленьким студентом Грейманом, очень милым человеком; он потом застрелился. Меня очень смешили шуточки Вейнберга, но вдруг рядом со мною я услышал хрипение, то самое, которое издаёт человек, когда его душат, схватив за горло. Я оглянулся -- лицо Греймана, освещённое луною и красными фонарями эстрады, было неестественно: серо-зелёное, странно вытянутое, оно всё дрожало, казалось, что и зубы дрожали, -- рот юноши был открыт, а глаза влажны и, казалось, налиты кровью. Грейман хрипел:


-- Сволоч-чь... о, с-сволочь...


И, вытянув руку, поднимал свой маленький кулачок так медленно, как будто это была двухпудовая тяжесть.


Я перестал смеяться, а Грейман круто повернулся, нагнул голову и ушёл, точно бодая толпу зрителей. Я тоже тотчас ушёл, но не за ним, а в сторону от него и долго ходил по улицам, видя пред собою искажённое лицо человека, которого пытают, и хорошо поняв, что я принимал весёлое участие в этой пытке.


Разумеется, я не забыл, что люди делают множество разнообразных гадостей друг другу, но антисемитизм всё-таки я считаю гнуснейшей из всех.



Горит здание окружного суда.


Уже провалилась крыша, внутри стен храпит огонь, жёлто-красная вата его лезет из окон, вскидывая в чёрное небо ночи бумажный пепел. Пожар не гасят.


Бешенством огня любуются человек тридцать зрителей. Чёрными птицами они стоят у старинных музейных пушек орудийного завода, сидят на длинных хоботах. В хоботах этих есть что-то глупое и любопытствующее; все они уклончиво, косо вытянуты в сторону Государственной думы, где кипит жизнь, куда свозят на автомобилях и ведут арестованных генералов, министров, куда тёмными кучами торопливо идут и бегут люди.


Молодой голос звонко кричит:


-- Товарищи! Кто хлеба кусок обронил?


Около пушек ходит, как часовой, высокий, сутулый человек в бараньей, мохнатой шапке, лицо его закрыто приподнятым воротником овчинной шубы. Остановился, глухо спрашивает кого-то:


-- Что же, значит решено судимость похерить? Наказания -- отменяются, что ли?


Ему не отвечают. Ночь холодна. Скорченные фигуры жителей недвижимо, очарованно смотрят на огромный костёр в камнях стен. Огонь освещает серые лица, отражается в неживых глазах. Люди на пушках какие-то мятые, трёпаные, удивительно ненужные в эту ночь поворота России на новый, ещё более трудный, героический путь.


-- Я говорю: преступники-то как же? Судов не будет, что ли?


Кто-то отвечает негромко, насмешливо:


-- Не бойся, не обидят тебя, осудят.


И лениво тянется странная беседа ночных, ненужных людей:


-- Судить -- будут.


-- Кто это поджёг?


-- Судимые, конечно. Воры.


-- Им -- выгода...


-- Вот такие, как этот...


Человек в мохнатой шапке говорит строго и громко:


-- Я -- не судимый, не вор, а суду этому сторож. Никого нет, а я -- тут!


Сплюнув под ноги себе, он долго, тщательно шаркает по камню панели тяжёлой, кожаной галошей, растирая плевок, потом говорит:


-- Я сомневаюсь: ежели решено простить всех, так это -- рано. Сначала уничтожить надо всю преступность. Бумагу жечь, дома жечь -- пустяки! Преступников искоренить надо сначала, а то опять начнём бумаги писать, суды, тюрьмы строить. Я говорю: сразу надо искоренить весь вред... Всю старинку.


Тряхнув головою, он добавил:


-- Я вот пойду, скажу им, как надо...


Круто повернулся и пошёл по Шпалерной, к Думе; люди проводили его неясной, насмешливой воркотнёй, один из них засмеялся и стал кашлять бухающими звуками.


Этот человек был первый, который решительно выдвинул не от разума, а, видимо, от инстинкта своего лозунг:


-- Надо всё искоренить.


Теперь, летом, речи на эту тему звучат всё твёрже и чаще.


Вчера, после митинга в Народном доме, бородатый солдат воодушевлённо, заикаясь и глотая слова, размышлял пред толпою человек в полсотни:


-- Они чего говорят? Они опять то самое, через что погибаем. Нет, братья, дадимтя им всего; натя, пейтя, ешьтя, разговаривайтя промеж себя, а нам, народу, не мешайтя! Мы -- сами. Мы, значится, положили выполоть всю сор-траву вашу, мы желам выкорчевать все пенья, коренья -- во-от! Так ли?


Люди десятками голосов утвердили:


-- Так. Верно.


-- То-то. Им надо прямо сказать: отходи, господа, в сторону, не путай, не мешай. Пей, ешь, а нас -- не тронь. Они говорят: опять наступай, опять воюй. Не-ет, братья, мы уж наступили друг дружке на животы, не-ет! Так ли?


Толпа почти единогласно согласилась:


-- Так.



Заявления о необходимости коренной -- социальной -- революции раздаются всё громче, идут от массы. В массе возникает воля к самодеятельности, к жизни активной. Эта воля должна организовать её, сделать политически зрячей.


"Вождям" не верят. На днях в цирке "Модерн" молодой парень, видимо шофёр, ловко играл созвучными словами "вожди" и "вожжи" -- человек двести слушало его и одобряло смехом.


И с каждым днём жизнь принимает всё более серьёзный, строгий характер: всюду чувствуется напряжение её сил...


1924



Не пропустите:
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Садовник (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Законник (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Монархист (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Петербургские типы (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Отработанный пар (очерк)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru