| |||
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. О войне и революции • Все авторы -> Максим Горький. Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. О войне и революции Московский извозчик: шерстяная безглазая рожа; лошадь у него -- помесь верблюда и овцы. На голове извозчика мятая, рваная шапка, синий кафтан под мышками тоже разорван, из дыры валяного сапога высунулся -- дразнит -- грязный кусок онучи. Можно думать, что человек этот украсил себя лохмотьями нарочито, напоказ: "Глядите, до чего я есть бедный!" Он сидит на козлах боком, крестится на все церкви и ленивенько рассказывает о дороговизне жизни, не жалуется, а просто рассказывает сиповатым голосом. Спрашиваю его: что он думает о войне? -- Нам -- что думать? Царь воюет, ему и думать. -- Газеты -- читаете? -- Мы -- не читающие. Иной раз в чайной послушаешь: отступили, наступили. Газета -- что? У нас в деревне мужик один врёт много, так его зовут -- Газета. Он чешет кнутовищем под мышкой и спрашивает: -- Бьёт нас немец? -- Бьёт. -- А у кого народу больше: у нас али у него? -- У нас. Помахивая кнутом над шершавым крупом лошади, он философски спокойно говорит: -- Вот видишь: в воде масло не тонет...
Парикмахер, брея зелёного таможенного чиновника, уверенно говорит: -- Ко-онечно, немцы вздуют нас, они нас всегда били... Чиновник возражает: нет, били и мы их, например -- при императрице Елизавете нами даже Берлин был взят. -- Не слыхал, -- говорит парикмахер. -- Хоша сам -- солдат, но про этот случай -- не слыхал! И -- догадывается: -- Может, это для утешения нашего выдумано, чтобы дух поднять? А в прошлом году, после объявления войны, этот парикмахер рассказывал мне, как он стоял на коленях перед Зимним дворцом и, обливаясь слезами, пел "Боже царя храни". -- Душа пела в этот час великой радости...
В саду, против Народного дома, группа разнообразных людей слушает бойкую речь маленького солдатика. Голова его забинтована, светлые глазки вдохновенно блестят, он хватает людей руками, заботясь, чтоб его слушали внимательно, и высоким тенорком сеет слова: -- Фактически -- мы, конечно, сильнее, а во всём остальном нам против них -- не устоять! Немец воюет с расчётом, он солдата бережно тратит, а у нас -- ура! И вали в котёл всю крупу сразу... Большой, крепкий мужик, в рваной поддёвке, говорит веско и басовито: -- У нас, слава богу, людей даже девать некуда; у нас другой расчёт: сделать так, чтоб просторнее жилось. Сказал и смачно зевнул. Хотелось бы слышать в его словах иронию, но -- лицо у него каменное, глаза спокойно-сонны. Серенький, мятый человечек вторит ему: -- Верно! Для того и война: или землю чужую захватить, или народу убавить. А солдат продолжает: -- К тому же сделана ошибка: отдали Польшу полякам, они и разбежались, те -- к ним, эти -- к нам, ну и путаются: своему своего неохота бить... Большой мужик убеждённо и спокойно говорит: -- Заставят -- будут! Было бы кому заставить, а бить -- будут. Народ драться любит...
И вообще об этой гнусной, позорной бойне "обыватели" говорят как о событии совершенно чуждом им, говорят, как зрители, часто даже со злорадством, но -- я не понимаю: куда, на кого направлено это злорадство? Вовсе не заметно, чтоб критика "власти" усиливалась и отрицательное отношение к ней росло. Развивается отвратительный, мещанский анархизм. Сопоставляя его с мнениями рабочих, ясно видишь, насколько неизмеримо выше развито у последних понимание трагизма событий и даже чувство "государственности" или, точнее, человечности. Это заметно даже у "неорганизованных", не говоря уже о партийцах, как, например, П.А. Скороходов. На днях он рассуждал: -- Как класс -- мы от военного погрома выиграем, и это, конечно, главное. А всё-таки душа -- болит! Стыдно, что воюем. И так жалко народ -- сказать не могу. Ведь подумайте, гибнут самые здоровые люди, а им завтра работать. Революция потребует себе самых здоровых... Хватит ли нас? Хорошо понимает значение культуры: -- Это глупо -- говорить, что культура буржуазна и мне вредна. Культура -- наша, законное наше дело и наследство. Мы сами разберём, что лишнее и вредное, сами и отбросим. Сначала надо поглядеть, что чего стоит. Кроме нас, никто не смеет распоряжаться. Недавно у нас, на Сампсониевском, один мил друг часа полтора культуру уничтожал, я думал: человек этот хочет доказать мне, что лапоть лучше сапога. Учителя, тоже! Уши рвать надо таким...
Профессор 3., бактериолог, рассказал мне: -- Однажды, в присутствии генерала Б., я сказал, что хорошо бы иметь обезьян для некоторых моих опытов. Генерал серьёзно спросил: -- "А -- жиды не годятся? Тут у меня жиды есть, шпионы, я их всё равно повешу, берите жидов!" -- И, не дожидаясь моего ответа, он послал офицера узнать: сколько имеется шпионов, обречённых на виселицу? Я стал доказывать его превосходительству, что для моих опытов люди не годятся, но он, не понимая меня, говорил, вытаращив глаза: -- "Но ведь люди всё-таки умнее обезьян; ведь если вы вспрыснете человеку какой-нибудь яд, он вам скажет, что чувствует, а обезьяна -- не скажет!" -- Возвратился офицер и доложил, что среди арестованных по подозрению в шпионаже нет ни одного еврея, все цыгане и румыны. -- "И цыгане -- не годятся? -- спросил генерал. -- Жаль!.."
Вспоминая о евреях, чувствуешь себя опозоренным. Хотя лично я, за всю жизнь мою, вероятно, не сделал ничего плохого людям этой изумительно стойкой расы, а всё-таки при встрече с евреем тотчас вспоминаешь о племенном родстве своём с изуверской сектой антисемитов и -- о своей ответственности за идиотизм соплеменников. Я честно и внимательно прочитал кучу книг, которые пытаются обосновать юдофобство. Это очень тяжёлая и даже отвратительная обязанность -- читать книги, написанные с определённо грязной целью: опорочить народ, целый народ! Изумительная задача. В этих книгах я ничего не нашёл, кроме моральной безграмотности, злого визга, звериного рычания и завистливого скрежета зубов. Так вооружась, можно доказывать, что славяне да и все другие народы тоже неисправимо порочны. А не потому ли ненавидят евреев, что они, среди других племён мешанной крови, являются племенем, которое -- сравнительно -- наиболее сохранило чистоту лица и духа? Не больше ли "Человека" в семите, чем в антисемите?
Постыдному делу распространения антисемитизма в массах весьма сильно способствуют сочинители и рассказчики "еврейских" анекдотов. Странно, что среди них нередко встречаешь евреев. Может быть, некоторые из них хотят показать, как хорош печальный юмор еврейства... и этим надеются возбудить симпатию к своему народу у врагов его? Может быть, другие анекдотисты желали бы -- показывая еврея смешным -- убедить идиотов, что он вовсе "не страшен"? Но разумеется -- среди них есть выродки и негодяи народа своего. Таких "анекдотистов" было, мне кажется, особенно много в восьмидесятых годах. Весьма славился Вейнберг-Пушкин, говорили, что он брат П.И. Вейнберга -- "Гейне из Тамбова", отличного переводчика Генриха Гейне. Этот Вейнберг-Пушкин даже издал книжку или две очень глупых и бездарных "Еврейских анекдотов" или "Сцен из быта евреев". Мне нравилось слушать его рассказы, -- рассказчик он был искусный, -- и я ходил в Панаевский сад в Казани, где Вейнберг выступал на открытой эстраде. В то время я был булочником. Однажды я пошёл туда с маленьким студентом Грейманом, очень милым человеком; он потом застрелился. Меня очень смешили шуточки Вейнберга, но вдруг рядом со мною я услышал хрипение, то самое, которое издаёт человек, когда его душат, схватив за горло. Я оглянулся -- лицо Греймана, освещённое луною и красными фонарями эстрады, было неестественно: серо-зелёное, странно вытянутое, оно всё дрожало, казалось, что и зубы дрожали, -- рот юноши был открыт, а глаза влажны и, казалось, налиты кровью. Грейман хрипел: -- Сволоч-чь... о, с-сволочь... И, вытянув руку, поднимал свой маленький кулачок так медленно, как будто это была двухпудовая тяжесть. Я перестал смеяться, а Грейман круто повернулся, нагнул голову и ушёл, точно бодая толпу зрителей. Я тоже тотчас ушёл, но не за ним, а в сторону от него и долго ходил по улицам, видя пред собою искажённое лицо человека, которого пытают, и хорошо поняв, что я принимал весёлое участие в этой пытке. Разумеется, я не забыл, что люди делают множество разнообразных гадостей друг другу, но антисемитизм всё-таки я считаю гнуснейшей из всех.
Горит здание окружного суда. Уже провалилась крыша, внутри стен храпит огонь, жёлто-красная вата его лезет из окон, вскидывая в чёрное небо ночи бумажный пепел. Пожар не гасят. Бешенством огня любуются человек тридцать зрителей. Чёрными птицами они стоят у старинных музейных пушек орудийного завода, сидят на длинных хоботах. В хоботах этих есть что-то глупое и любопытствующее; все они уклончиво, косо вытянуты в сторону Государственной думы, где кипит жизнь, куда свозят на автомобилях и ведут арестованных генералов, министров, куда тёмными кучами торопливо идут и бегут люди. Молодой голос звонко кричит: -- Товарищи! Кто хлеба кусок обронил? Около пушек ходит, как часовой, высокий, сутулый человек в бараньей, мохнатой шапке, лицо его закрыто приподнятым воротником овчинной шубы. Остановился, глухо спрашивает кого-то: -- Что же, значит решено судимость похерить? Наказания -- отменяются, что ли? Ему не отвечают. Ночь холодна. Скорченные фигуры жителей недвижимо, очарованно смотрят на огромный костёр в камнях стен. Огонь освещает серые лица, отражается в неживых глазах. Люди на пушках какие-то мятые, трёпаные, удивительно ненужные в эту ночь поворота России на новый, ещё более трудный, героический путь. -- Я говорю: преступники-то как же? Судов не будет, что ли? Кто-то отвечает негромко, насмешливо: -- Не бойся, не обидят тебя, осудят. И лениво тянется странная беседа ночных, ненужных людей: -- Судить -- будут. -- Кто это поджёг? -- Судимые, конечно. Воры. -- Им -- выгода... -- Вот такие, как этот... Человек в мохнатой шапке говорит строго и громко: -- Я -- не судимый, не вор, а суду этому сторож. Никого нет, а я -- тут! Сплюнув под ноги себе, он долго, тщательно шаркает по камню панели тяжёлой, кожаной галошей, растирая плевок, потом говорит: -- Я сомневаюсь: ежели решено простить всех, так это -- рано. Сначала уничтожить надо всю преступность. Бумагу жечь, дома жечь -- пустяки! Преступников искоренить надо сначала, а то опять начнём бумаги писать, суды, тюрьмы строить. Я говорю: сразу надо искоренить весь вред... Всю старинку. Тряхнув головою, он добавил: -- Я вот пойду, скажу им, как надо... Круто повернулся и пошёл по Шпалерной, к Думе; люди проводили его неясной, насмешливой воркотнёй, один из них засмеялся и стал кашлять бухающими звуками. Этот человек был первый, который решительно выдвинул не от разума, а, видимо, от инстинкта своего лозунг: -- Надо всё искоренить. Теперь, летом, речи на эту тему звучат всё твёрже и чаще. Вчера, после митинга в Народном доме, бородатый солдат воодушевлённо, заикаясь и глотая слова, размышлял пред толпою человек в полсотни: -- Они чего говорят? Они опять то самое, через что погибаем. Нет, братья, дадимтя им всего; натя, пейтя, ешьтя, разговаривайтя промеж себя, а нам, народу, не мешайтя! Мы -- сами. Мы, значится, положили выполоть всю сор-траву вашу, мы желам выкорчевать все пенья, коренья -- во-от! Так ли? Люди десятками голосов утвердили: -- Так. Верно. -- То-то. Им надо прямо сказать: отходи, господа, в сторону, не путай, не мешай. Пей, ешь, а нас -- не тронь. Они говорят: опять наступай, опять воюй. Не-ет, братья, мы уж наступили друг дружке на животы, не-ет! Так ли? Толпа почти единогласно согласилась: -- Так.
Заявления о необходимости коренной -- социальной -- революции раздаются всё громче, идут от массы. В массе возникает воля к самодеятельности, к жизни активной. Эта воля должна организовать её, сделать политически зрячей. "Вождям" не верят. На днях в цирке "Модерн" молодой парень, видимо шофёр, ловко играл созвучными словами "вожди" и "вожжи" -- человек двести слушало его и одобряло смехом. И с каждым днём жизнь принимает всё более серьёзный, строгий характер: всюду чувствуется напряжение её сил... 1924 Не пропустите: • Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Садовник (очерк) • Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Законник (очерк) • Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Монархист (очерк) • Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Петербургские типы (очерк) • Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Отработанный пар (очерк) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |