Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Интересные факты

Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Петербургские типы


Все авторы -> Максим Горький.

Максим Горький.
Заметки из дневника. Воспоминания. Петербургские типы

В эту весну, с первых же её тёплых дней, на улицы Петербурга выползли люди фантастические, люди жуткие. Где и чем жили они до сей поры? Воображаешь, что в какой-то трущобе разрушен огромный, уединённый дом, там все эти люди прятались от жизни, оскорблённые и отверженные ею. Навязчиво думается: они что-то забыли и вспоминают, тихо ползая по городу.


Они оборваны, грязны, видимо очень голодны, но -- не похожи на нищих и не просят милостыни. Молчаливые, они ходят осторожно, смотрят на обыкновенных горожан с недоверчивым любопытством. Останавливаясь пред витринами магазинов, они рассматривают вещи глазами людей, которые хотят догадаться или вспомнить: зачем это нужно? Автомобили пугают их, как пугали деревенских баб и мужиков двадцать лет тому назад.


Высокий, темнолицый старик с провалившимися глазами, кривым носом и зеленоватой бородою, вежливо приподняв измятую шляпу, с дырой на тулье, спрашивает прохожего, указывая длинной рукой вслед автомобилю:


-- Электричество? Ага... Благодарю.


Ходит он выпятив грудь, гордо подняв голову, никому не уступая дороги; смотрит на встречных отталкивающим взглядом прищуренных глаз. Он -- босой и, касаясь ступнями камня панелей, подгибает пальцы, словно пробуя прочность камня.


Празднично настроенный, бойкий юноша спросил его:


-- Вы -- кто?


-- Вероятно -- человек.


-- Русский?


-- Всю жизнь.


-- Военный?


-- Возможно.


И, оглянув юношу, он сам спрашивает:


-- Делаете революцию?


-- Сделали!


-- Ага...


Старик отвернулся и стал разглядывать витрину букиниста, взяв себя за бороду левой рукою. Юноша, вертясь около него, спросил ещё что-то, но старик, не взглянув на него, сказал спокойно, негромко:


-- Идите прочь.



На Семионовской улице, прижавшись к церковной ограде, стоит женщина лет сорока; жёлтое лицо её опухло, глаз почти не видно, рот полуоткрыт, точно она задыхается. Её голые ноги всунуты в огромные башмаки, на башмаках толстая корка сухой грязи. Она окутана в нанковый мужской халат {нанка -- грубая хлопчатобумажная ткань, начально китайская, по имени города Нанкин -- Ред.}, руки её сложены на груди, голову украшает соломенная шляпа с измятыми листьями и одной ягодой вишни; ягод была целая гроздь, но осталась только одна, голые стебли и какие-то осколки, блестящие, как стекло. Сдвинув густые, красиво изогнутые брови, она внимательно смотрит, как люди втискивают друг друга в вагоны трамвая, как они выпрыгивают, вываливаются с площадок вагонов и бегут во все стороны. Губы женщины вздрагивают, точно она считает людей. А может быть, ожидая кого-то, припоминает слова, которые необходимо сказать при встрече. В красных, узеньких щёлках опухших глаз её светится что-то недоброе, сухое и режущее. Она брезгливо сторонится мальчиков и девочек, торгующих папиросами, раза два, три она даже отталкивала их движениями то локтей, то бедра.


Её тихонько спросили:


-- Может быть, вы нуждаетесь в помощи?


Смерив спросившего сердитым взглядом, она ответила так же тихо:


-- С чего это вы взяли?


-- Извините.


Рядом с нею стояла чистенькая старушка в кружевной наколке, продавая какие-то пеньковые или глиняные лепёшки. Женщина спросила её:


-- Вы -- дворянка?


-- Купчиха.


-- А... Сколько жителей в этом городе?


-- Не знаю. Много.


-- Ужасно много!


-- Вы -- приезжая?


-- Я? Нет. Я здешняя.


Покачнулась и, кивнув старушке смешной головою, пошла к цирку, шаркая по камням тяжёлыми башмаками; они спадали с голых, грязных ног её.


...Она сидит на скамье в саду за цирком, рядом с нею, опираясь на палку, тяжело дышит большая, грузная старуха с каменным лицом, в круглых, чёрных очках, одетая в остатки шубы, в клочья шёлка и серого меха.


Проходя мимо, я слышу хриплый голос, резкие слова:


-- Последний порядочный человек в этом городе умер девятнадцать лет тому назад...


А старуха кричит, как глухая:


-- Окружный суд сгорел, ходила смотреть, одни стены остались. Сгорел. Наказал бог...


Женщина в огромных башмаках говорит в ухо ей:


-- Мои -- в тюрьме. Все.


Мне послышалось, что она смеётся.



Быстро, мелкими шагами ходит, почти бегает маленький, очень волосатый человечек с лицом обезьяны, с раздавленным носом. Тёмно-синие зрачки его глаз беспокойно расширены, их окружает тоненькое, опаловое колечко белков. Парусиновое пальто не по росту ему, полы обрезаны неровно и висят бахромой, -- точно собаки оборвали их. На ногах у него растоптанные валенки. Он без шляпы, на голове торчат серые вихры, густая, сильно поседевшая борода растрёпанно растёт из-под глаз, под скулами, из ушей. Он бегает и тревожно бормочет что-то, размахивая руками, часто и крепко переплетая пальцы их.


На бульваре, около Народного дома, он говорил солдатам:


-- Поймите, -- вам особенно нужно понять это! -- человек счастлив только тогда, когда помнит, что он -- человек ненадолго, и мирится с этим...


Говорит он тихонько, тонким голоском, а по внешнему его виду ждёшь, что он должен бы рычать. Он качается на ногах, одна его рука прижата к сердцу, кистью другой он дирижирует, -- руки у него тоже волосатые, на пальцах тёмные кустики. Пред ним, на скамье, трое солдат грызут семечки, сплёвывая шелуху в живот и на ноги человека, четвёртый солдат -- с красной ямой на щеке -- курит и старается вдунуть струю дыма в рот и нос оратора.


-- Утверждаю: бесполезно возбуждать в нас, людях, надежды на лучшее, это даже бесчеловечно и преступно, это значит -- поджаривать людей на огне...


Солдат заплевал окурок папиросы, подбросил его щелчком пальца в воздух и, вытянув ноги, спросил:


-- Кем нанят?


-- Что? Я?


-- Ты. Кем нанят?


-- Что значит -- нанят?


-- То и значит. Буржуями нанят, жидами?


Человек, растерянно улыбаясь, замолчал, а один из трёх солдат лениво посоветовал допросчику:


-- Дай ему пинка в брюхо.


Другой сказал:


-- У него и брюха-то нет.


Человечек отступил на шаг, сунул руки в карманы, потом вырвал их оттуда, крепко сжал:


-- Я говорю от себя. Я -- не нанят. Я тоже думал и читал, верил. Но теперь я знаю: человек -- ненадолго, всё разрушается, и он...


Солдат с ямой на щеке крикнул свирепо:


-- Брысь!


Человечек побежал прочь, поднимая валенками пыль, а солдат сказал товарищам:


-- Стращает, сволочь. Будто мы его не понимай. А мы -- всё понимай...


Вечером этого же дня человечек рассуждал, сидя на скамье у Троицкого моста:


-- Поймите: в сущности, человек большинства, простой человек, тот, кого мы считаем дураком, он-то и есть настоящий строитель жизни. Большинство людей -- глупо...


Его слушали: рябой, кривоногий матрос, широкий и тяжёлый, милиционер, толстая женщина в синем платье, трое серых людей -- видимо, рабочие, и юноша-еврей, зашитый в чёрную кожу. Юноша горячился; он ехидно спрашивал:


-- Может быть, и пролетариат -- дурак, а?


-- Я говорю о людях, которые хотят очень немногого и прежде всего, чтоб им не мешали жить, как они умеют...


-- Это -- буржуи, да?


-- Стойте, товарищ! -- тяжело сказал матрос. -- Пускай говорит...


Оратор мотнул головою в сторону матроса:


-- Благодарю вас.


-- Не на чем.


-- Человек глуп только с нашей книжной точки зрения, но сам он вполне доволен количеством разума, данного ему природой, и хорошо владеет им...


-- Верно! -- сказал матрос. -- Дуй дальше!


-- Он -- человек ненадолго, знает это и не смущается тем, что через некоторое время ему нужно будет лечь в могилу...


-- Все умрём, верно! -- повторил матрос, подмигнув кожаному юноше, и широко усмехнулся, заставив этим подумать, что он твёрдо уверен в личном бессмертии своём.


А волосатый оратор продолжал всё так же тихо, очень странным тоном, как будто он просил, умолял верить ему:


-- Он не хочет беспокойной жизни надеждами, его удовлетворяет медленно текущая, тихая жизнь под ночными звёздами. Я утверждаю: возбуждать несбыточные надежды в людях, которые вообще -- ненадолго, это значит: путать их игру. Что может дать коммунизм?


-- Ага! -- сказал матрос, упёрся ладонями в колени, качнулся вперёд и встал на ноги:


-- Н-ну, идём!


-- Куда? -- спросил волосатый человечек, отступая.


-- Я знаю куда. Товарищ, прошу и вас следом за мной...


-- Ах, оставьте его, -- презрительно сказал юноша, отмахиваясь рукою.


-- Прошу следовать! -- повторил матрос тише, но рябое лицо его побурело и глаза сурово мигнули.


-- Я -- не боюсь, -- сказал волосатый, пожимая плечами.


Баба, перекрестясь, пошла прочь, милиционер тоже отошёл, ковыряя пальцем замок винтовки, а трое остальных встали на ноги так машинально, так одновременно, как будто у всех троих была одна воля.


Матрос и кожаный юноша повели арестованного к Петропавловской крепости, но двое прохожих, догнав их на мостике, стали уговаривать матроса отпустить философа.


-- Не-ет, -- возражал матрос, -- ему, пуделю собачьему, надо показать, сколько недолго живёт человек.


-- Я -- не боюсь, -- тихо повторил пудель, глядя под ноги себе. -- Но я удивляюсь, как мало вы понимаете.


Он вдруг круто повернулся и пошёл назад, к площади.


-- Глядите -- уходит! -- удивлённо и негромко сказал матрос. -- Идёт! Эй, куда?


-- Ах, оставьте, товарищ, вы же видите -- ненормальный...


Матрос свистнул вслед волосатому человечку и, усмехаясь, сказал:


-- Чёрт, ушёл, и -- никакого шума! Храбрый, собака, действительно совсем без рассудка...



Около Народного дома шныряет, трётся между людей остроглазый старичок в порыжевшем котелке, в длинном драповом пальто с воротником шалью. Он останавливается у каждой группы и, склонив головку набок, ковыряя землю палкой с костяным набалдашником, внимательно слушает: что говорят люди? У него кругленькое, мячом, розовое личико, круглые мерцающие глаза ночной птицы, под ястребиным носом серые, колючие усы, а на подбородке козлиный клок светло-жёлтых волос, -- быстрыми движениями трёх пальцев левой руки он закручивает его, суёт в рот и, пожевав губами, выдувает изо рта:


-- Пп!


Ввёртывается плечом в тесноту людей, точно прячется среди них, и раздаётся его наяривающий голосок, быстрые, чёткие слова:


-- Это я знаю, которые сословия нам особенно вредны и уничтожить надо дотла, чтобы даже косточки в пыль...


Его очень внимательно слушают солдаты, рабочие, прислуга и "женщины для удовольствия", слушают, глядя ему в рот и как бы всасывая наяривающие слова. Говоря, он держит палку свою поперёк туловища и быстро перебирает пальцами по ней, как по флейте.


-- Первое: чиновники всех чинов; сами знаете, какое это наказание и досада нам, -- чиновники, что злее их? Суды, тюрьмы, канцелярии -- всё в их руках. Каково? У них, как у фокусников, кабинеты разных тайн. Их в первую голову -- уничтожить...


Какая-то рыжая девушка, видимо, горничная, сердито спросила:


-- А сам-то кто? Тоже, поди, чиновник?


Он торопливо и обиженно отрёкся:


-- Никогда я ничем не занимался против бедного народа, никогда ничего не делал. Я -- гадатель, прорицатель, я будущую жизнь знаю...


Ему предложили погадать.


-- Это -- дело тайное, на людях нельзя!


А на вопрос: "Что с нами будет?" -- он ответил, опустив глаза:


-- Плохо будет, если, начав дело, сразу не кончим, плохо! Зубы рвать надо с корнем. Чиновников -- скосить. Также и учёную часть, и её, -- не служи ослеплению разума нашего, не выдавай копейку за рубль, да! Мы, дескать, учёные, вы, дескать, слушайте нас, мы вам законы напишем! Написали, наклеили везде закон: "Не пейте сырой воды!" А? Эхе-хе-хе...


Он не то смеялся, не то вздыхал, выпуская из округлённого рта это яростное:


-- Эхе-хе-хе-е...


И, кривя личико, торжествуя, спрашивал:


-- А мы -- как: пьём её, сырую-то, али не пьём, а?


Публика, посмеиваясь, отвечала в несколько голосов:


-- Пьём.


-- Живы, а?


-- Будто -- живы.


-- То-то! Вот они, законы эти. Во-от! За это и -- скосить...


И, убеждённый, что он сделал своё дело, человек этот вывёртывался из толпы, шагал прочь, помахивая палкой, а в новой группе снова наяривал:


-- Два, два сословия особенно в язву нам, в боль и скорбь...


Несомненно, он тоже вылез из какого-то тёмного угла, куда его затискала жизнь и где он годы одиноко торчал, корчился, накопляя злобу и месть.



Возбуждающих вражду против интеллигенции, видимо, не мало; мне кажется, что чаще всего это дворники, лакеи, кухарки, вообще -- домашняя прислуга.


После одного из митингов в цирке "Модерн" краснолицая, толстая женщина рассказывала солдатам, "как живут господа", рассказывала остроумно и такими словами, что из десяти даже трёх не напишешь. Солдаты бешено хохотали и плевались смачно, слушая, как действовал доктор, специалист по женским болезням, как вела себя еврейка-дантистка и как "обрабатывал" своих учениц актёр.


-- Бить эту сволочь, -- сурово сказал чёрный солдат с подвязанной челюстью, -- бить её до последнего колена...


А в другой группе хромой человек лет сорока, безволосый, как скопец, кричал:


-- Я всю жизнь в конюшне с лошадями, в навозе, а они в превосходных квартирах на мягких диванах с собачками играют. Нет, стой! Это я желаю с собачками играть, а вы -- марш в конюшню, да? Почему -- не так, почему, ну?


Страшно и нещадно говорила молодая женщина, одноглазая, с лицом, сожжённым серной кислотой:


-- Глядите в библию -- есть там господа? Нет господ в библии! Цари есть, судьи, пророки, а господ -- нет!


И сам бог приказывал избивать племена, в которых господа были, поголовно всё такое племя истреблять велел, с жёнами и детьми, и с рабами даже. Потому что от господ и слуги испорчены, и слуги уже -- не люди, нет!


-- Удавись, тётка, -- посоветовали ей из толпы.


Но она, сжимая руками круглые высокие груди свои, кричала резко и звонко:


-- Я одиннадцать лет в горничных жила, и видела я...


Она видела много такого, чего не знал Октав Мирбо, когда писал "Дневник горничной", и, когда она говорила о том, что видела, её слушали без смеха, молча, мрачно.


И только когда она ушла, вся красная и потная от возбуждения, курносенький солдатик сказал, глядя вслед ей:


-- Не зря бабе этой рожу испортили...


1924



Не пропустите:
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Отработанный пар (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Быт (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Из письма (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. Митя Павлов (очерк)
Максим Горький. Заметки из дневника. Воспоминания. А.А. Блок (очерк)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru