| |||
Константин Михайлович Станюкович. На каменьях • Все авторы -> Константин Михайлович Станюкович. Константин Михайлович Станюкович. На каменьях I
Вечерняя вахта на "Красавце", куда меня недавно перевели с "Голубчика", была не из приятных. Дождь хлестал немилосердно и, несмотря на новый дождевик и нахлобученную зюйдвестку, ехидно пробирался за воротник, заставляя по временам вздрагивать от холода водяной струйки, стекавшей по спине. Дул довольно свежий противный ветер, и клипер "Красавец", спешивший вследствие предписания адмирала, несся под парами полным ходом среди непроглядной тьмы этого бурного вечера в Китайском море. Признаюсь, мне было очень жутко в начале вахты. Воображение юнца-моряка, настроенное окружающим мраком, рисовало всевозможные неожиданности, с которыми, казалось, мне не справиться. В глазах мелькали -- то справа, то слева -- воображаемые красные и зеленые огни встречных судов или внезапно вырастал под носом клипера грозный силуэт громадного "купца", не носящего, по беспечности, как часто случается, огней, и я напряженнее вглядывался вперед, в темную бездну, вглядывался и, не видя ничего, кроме чуть белеющихся гребешков волнующегося моря, часто покрикивал часовым на баке вздрагивающим от волнения голосом "Хорошенько вперед смотреть!" -- хотя и понимал, что часовые, так же как и я, ничего не увидят в этой кромешной тьме, окутавшей со всех сторон наш несшийся вперед маленький клипер. Скоро, впрочем, я свыкся с положением. Нервы успокоились, галлюцинации зрения прошли, и к концу вахты я уже не думал ни о каких опасностях, а ждал смены с нетерпеньем влюбленного, ожидающего свидания, мечтая только о свежем белье, сухом платье и стакане горячего чая в теплой кают-компании. Время на таких вахтах тянется чертовски долго, особенно последняя склянка. От нетерпения поскорей обсушиться и отогреться после четырехчасовой "мокрой" вахты, кажется, будто этой последней, желанной склянке и конца не будет. -- Сигнальщик! Узнай, сколько до восьми? Притаившийся от дождя под мостиком сигнальщик, хорошо знающий нетерпение "господ" перед концом вахты, торопливо спускается вниз и через минуту возвращается и докладывает, что осталось "всего восемь минут". "Целых восемь минут!" -- Ты на каких это часах смотрел? -- грозно спрашиваешь у сигнальщика. -- В кают-компании, ваше благородие! Уж Николай Николаич обряжаются к вахте, -- прибавляет в виде утешения сигнальщик и исчезает под мостик. И снова шагаешь по мостику, снова взглядываешь на компас и снова приказываешь, чтобы вперед смотрели. Дождь начинает хлестать с меньшею силой, и ветер как будто стихает. "Счастливец этот Литвинов!" -- не без зависти думаешь о "счастливце", который сменит тебя и не промокнет до нитки. Вот наконец бьет восемь склянок, и с последним ударом колокола окутанная в дождевик плотная фигура лейтенанта Литвинова появляется на мостике. -- Скверную же вы сдаете мне вахту... Что бы приготовить получше? -- говорит Литвинов, заливаясь, по обыкновению, веселым смехом. -- Скверную? Вы посмотрели бы, что на моей было! -- отвечаешь недовольным, обиженным тоном. -- Дождь-то проходит. -- Зато темно, как... Литвинов заканчивает свое сравнение и говорит: -- Ну, сдавайте вахту... Небось чаю хочется? Спешите, а то пан Казимир унесет свой коньяк... И то я его наказал на целую рюмку. Накажите и вы, чтоб он не мог заснуть от отчаяния. Я стал сдавать вахту: сказал курс, передал распоряжение не уменьшать хода без приказания капитана и прибавил, что в исходе девятого мы должны быть на траверзе группы маленьких подводных островков. Они должны оставаться слева. -- Да разве мы их еще не прошли? -- То-то нет... Хотите удостовериться -- взгляните на карту. Она, кстати, наверху, в рубке. Мы спустились в маленькую рубку под мостиком и заглянули туда. Там сидел сухощавый низенький пожилой человек лет пятидесяти, с маленьким морщинистым суровым лицом, озабоченно поглядывая на лежащую перед ним карту. На нем был дождевик и зюйдвестка, из-под которой виднелись седоватые волосы. Это был старший штурман "Красавца", штабс-капитан Никанор Игнатьевич Осинников, или, как тихонько звали его гардемарины, "Синус Синыч", молчаливый, угрюмый, основательный служака из штурманских "косточек", много переплававший на своем веку, страшно самолюбивый и мнительный в охранении своего достоинства, щекотливый к малейшей шутке и в то же время редкий добряк, несмотря на свой суровый вид, с теми, кто пользовался его расположением, то есть не подозревался в насмешливом или презрительном отношении к штурманам и кто умел хорошо брать высоты и вычислять безошибочно широту и долготу места. Литвинов, этот общий любимец и enfant gate кают-компании, всегда добродушный, веселый и жизнерадостный, остроумный рассказчик неистощимых анекдотов, умевший вызывать улыбку даже на хмуром лице Никанора Игнатьевича, заглянул в карту, на которой был проложен курс, и неосторожно кинул вопрос: -- А не снесет нас течением, Никанор Игнатьич? Несколько суеверный, не любивший, чтобы заранее говорили о какой-нибудь опасности, грозившей клиперу по штурманской части, Никанор Игнатьевич строго взглянул на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта. -- А вы думаете, течение не принято в расчет? Принято-с! Потому-то и курс проложен-с в десяти милях от этих маленьких подлецов! -- с сердцем промолвил старый штурман, указывая своим высохшим костлявым пальцем на "маленьких подлецов", обозначенных на карте. -- Оно, конечно, лучше бы и еще подальше от них! Наблюдений сегодня не было... Течения тут никто не определял... Черт его знает! -- как бы в сердитом раздумье прибавил Никанор Игнатьевич. -- Так отчего же мы не наплюем на этих подлецов и не оставим их совсем далеко, Никанор Игнатьич? -- спросил, весело улыбаясь, Литвинов. -- То-то вам все наплевать! А приказание адмирала -- спешить как можно скорей?.. На него не наплюешь! Капитан и решил идти ближе к берегам. Волнение здесь не такое сильное, как в открытом море при этом подлом норд-весте, и следовательно, клипер имеет большой профит в ходе-с. Там мы ползли бы узлов по шести, а теперь по десяти дуем-с! Не давай таких предписаний! -- неожиданно прибавил возбужденно и сердито Никанор Игнатьевич. -- Какая такая спешка! Столь подробное объяснение, которым удостоил обыкновенно скупой на слова старый штурман, едва ли можно было приписать исключительно расположению Никанора Игнатьевича к Литвинову. Возбужденный, сердитый тон штурмана обнаруживал скорей его волнение, которое он всегда испытывал, тщательно, впрочем, скрывая его, когда вблизи клипера были какие-нибудь "большие" или "маленькие подлецы". Литвинов больше не расспрашивал. Поднимаясь на мостик, он снова повторил мне на прощанье совет "непременно наказать пана Казимира" и вслед за тем крикнул веселым, звучным голосом, во всю силу своих могучих легких: -- Вперед смотреть! И, точно наэлектризованные этим веселым голосом, часовые на баке так же весело и громко ответили: -- Есть! Смотрим! Вышел из рубки и Никанор Игнатьевич. Полоса света, падавшего от машинного люка, осветила низенькую, маленькую фигурку старшего штурмана, пробиравшегося, понурив голову, на бак с большим биноклем в руке. "Теперь Синус Синыч, верно, сам будет вперед смотреть. Смотрите, смотрите, господа!" -- подумал я, спускаясь вниз, веселый и довольный, что кончилась эта скверная вахта.
II
Через пять минут переодевшись в сухое платье, я уже сидел в теплой, светлой кают-компании за стаканом чая, испытывая то ощущение довольства, удовлетворенности и некоторой приятной истомы, которое хорошо знакомо морякам. Теперь уж меня не особенно занимало, что делается там, наверху, -- хлещет ли дождь или нет. Здесь, внизу, было уютно, сухо и тепло. Однако совета Литвинова так-таки и не удалось исполнить, хотя я и не прочь был влить несколько ложечек коньяка в чай. В тот самый момент, как вестовой подал мне стакан и я только что хотел подговориться к превосходному докторскому коньяку, предусмотрительный доктор (он же пан Казимир), по обыкновению ораторствовавший о возвышенных предметах со своим несколько театральным пафосом и весь поглощенный, казалось, точным определением истинного мужества, успел все-таки заметить мой "прицельный" взгляд на бутылку. И, словно бы желая собственным примером показать образец истинного мужества, он поднялся с дивана, не окончив перечисления всех знаменитых "светочей поэзии и философии", трактовавших об этом вопросе, и унес, к крайнему моему огорчению, бутылку fine champagne в свою каюту. Многие, заметившие этот маневр, наградили меня сочувственными улыбками, а сосед мой, молодой черноволосый мичман Гарденин, штудировавший Шлоссера, шепнул, отрываясь от книги: -- Опоздали! А ведь бутылка, против обыкновения, была на столе все время, пока доктор разводил разводы. Сегодня он в особенном ударе! Старшего офицера уж в лоск уложил и заставил удрать в каюту. Теперь донимает Ванечку... Глядите, как Ванечка обалдел! Скоро, пожалуй, придется спешить на выручку... -- прибавил, усмехаясь, мичман, умевший с большим искусством травить доктора. Пан Казимир между тем вернулся и продолжал как ни в чем не бывало прерванную беседу об истинном мужестве, обращаясь главным образом к сидевшему близ него младшему механику, невозмутимому молодому хохлу в засаленной, когда-то белой куртке, как к единственной жертве, способной выслушивать без знаков нетерпения длинные речи и рассказы доктора, герой которых, Казимир Викентьевич Горжельский, разумеется, являлся всегда при бенгальском освещении. -- Великий поэт Виктор Гюго в одном из своих творений говорит, что мужество есть непременное качество возвышенных натур. Доктор, говоривший с заметным польским акцентом, стал было цитировать стихи Виктора Гюго, отвратительно произнося французские слова, но, продекламировав несколько стихов, остановился. -- Впрочем, вы ведь не знаете по-французску? -- спросил он. "Обалдевший" механик с невозмутимым видом отрицательно качнул головой. -- Так я вам переведу. Он перевел и продолжал: -- Другой гениальный поэт, Байрон... Вы знаете по-английску! Ванечка снова ответил отрицательным кивком. Тогда доктор привел по-русски соответствующий пример из Байрона и прибавил, что любит читать классиков в подлинниках. Это не то что переводы! Очень жаль, что молодой человек не знает языков! Он дал бы молодому человеку много интересных книг на французском, немецком, английском и итальянском языках. Он на всех этих диалектах свободно говорит и читает... Он много перечитал книг... "Не менее десяти тысяч томов!" -- прибавил доктор и снова воскликнул: -- Ах, как жаль, что вы не знаете языков! И этот самоуверенный, полный необыкновенного апломба тон, каким говорил доктор, и выражение самовосхищения, стоявшее в чертах его продолговатого желтого, окаймленного черными баками лица с низким узким лбом, под которым сидели небольшие холодные темные глаза, и быстрые взгляды исподлобья, бросаемые во время разговора на окружающих, -- словом, все в этом сорокалетнем Нарциссе, влюбленном в себя, говорило, что он не столько жалеет о незнании Ванечкой иностранных языков, сколько хочет порисоваться и убедить публику в своих преимуществах. Несмотря на знание доктором четырех языков (крайне, впрочем, сомнительное) и на необыкновенные случаи из практики, о которых любил рассказывать доктор, пана Казимира в кают-компании недолюбливали, "случаям" его верили с осторожностью и считали доктора самолюбивым, надутым фразером и хвастуном. Даже юные гардемарины, с которыми доктор вначале пробовал либеральничать, очень скоро поняли подозрительность его цивизма , напыщенность фразы и ограниченность ума. Вдобавок и его льстивая манера обращения с капитаном и старшим офицером, любезное высокомерие с другими и чисто шляхетское, полное нескрываемого презрения отношение к матросам еще более нас отталкивали, и доктор напрасно расточал перлы красноречия, рассказывая в интимной беседе a part о высших "непонятых натурах", обреченных судьбою жить среди людей низменного уровня. Непонятую натуру обегали и относились к ней далеко не дружелюбно. К этому надо прибавить, что доктор был из тех поляков, которые упорно открещиваются от своей национальности в среде русских и прикидываются ярыми патриотами среди поляков. Пожалев, что наш милейший хохол Ванечка обречен на тьму невежества, доктор хотел было рассказывать один из "интересных случаев в его жизни, когда знание иностранных языков принесло ему громадную пользу", как мой сосед Гарденин, воспользовавшись временем, пока доктор не спеша свертывал папиросу, шепнул мне: -- Совсем он замучает Ванечку. Я ведь слышал этот "случай"... Очень длинный случай... Вы знаете историю про знатную итальянку? -- Нет. -- Так вот она в кратком изложении. Знатная итальянка в Петербурге... Ну, конечно, красавица и, конечно, у нее сложная болезнь, редкая в медицине... Пять знаменитых врачей, с Боткиным во главе, не понимая ни слова по-итальянску, не понимают, разумеется, и ее болезни, лечат от пневмонии, тогда как у нее сердце, печень и что-то в кишках, -- словом, совсем не то, а что-то другое... перикардит и еще какое-то мудреное название. Знатная итальянка чахнет, еще два-три дня -- и не видать бы ей божьего света, как вдруг пан Казимир приезжает из Кронштадта и совершенно случайно, хотя и без тени правдоподобия, попадает к знатной итальянке. Вы догадываетесь, конечно, о финале? Она прогоняет всех врачей, через пять дней встает с постели, а еще через пять едет на бал к бразильскому посланнику. Само собой, дело не обходится без романтической компликации . Исполненная благодарности к своему спасителю (вдобавок тогда пан Казимир был чертовски хорош и, по его словам, отчаянный сердцеед), знатная итальянка намекает, что так и так, она не прочь выйти замуж за пана Горжельского (предки доктора ведь от Пяста!), но он, натурально, как благородный шляхтич, не хочет воспользоваться увлечением ее знойного темперамента и сделаться владельцем замка в Неаполе и рисовых полей в Ломбардии... И вот тогда-то она снимает с своего пальца и надевает на мизинец пана Казимира тот самый необыкновенный брильянт, стоящий сорок две тысячи франков (ни одного сантима менее!), которым доктор вместе с другими кольцами украшает свои противные пальцы по праздникам и при съездах на берег... Нет, положительно надо выручать Ванечку! Уж доктор разглаживает баки -- значит, сейчас начнет. И с этими словами, произнесенными вполголоса, черноволосый, худенький, с подвижною физиономией и вздернутою губой Гарденин поднялся с места и, присаживаясь на противуположном крае стола, рядом с Ванечкой, обращается к доктору: -- Позвольте побеспокоить вас, доктор, одним вопросом? Серьезный тон и самое невинное выражение лица молодого мичмана обманывают на этот раз доктора, и он, не подозревая никакой каверзы, позволяет благосклонным наклонением головы. -- Объясните, пожалуйста, что это за болезнь перикардит? -- продолжал Гарденин, по-видимому весьма заинтересованный сведениями о перикардите, и в то же время незаметно подталкивает локтем Ванечку: уходи, мол! Хотя доктор предварительно и замечает, что профану в медицине довольно трудно будет понять сущность этой болезни, тем не менее входит в подробные объяснения, уснащивая их различными медицинскими терминами, а тем временем младший механик благополучно удирает из кают-компании. Удовлетворив любознательности Гарденина и совершенно успокоившись насчет его намерений, доктор, заметивший исчезновение Ванечки, не может удержаться от искушения рассказать про "случай" и прибавляет: -- Я только что хотел рассказать об одном весьма интересном случае излечения именно той болезни, которая вас интересует... Все лучшие доктора... -- Это когда вы лечили одну знатную итальянку, доктор? -- перебил мичман. Доктор, не любивший, чтобы его прерывали, с важностью промолвил: -- Я на своем веку многих аристократов пользовал... -- Но, сколько мне помнится, именно у итальянки был жестокий перикардит с какими-то осложнениями, и если бы не ваше искусство, плохо пришлось бы больной? -- продолжал Гарденин с самым серьезным видом, преисполненный, казалось, необыкновенным почтением к искусству доктора. -- Да, был такой случай... Я пользовал маркизу Кастеламарре! -- говорил доктор, произнося слова "маркизу Кастеламарре" с каким-то сладостным замиранием в голосе. -- Об этом случае в свое время много говорили в медицинском мире... -- Как же, как же... Я ведь слышал, как вы рассказывали эту любопытную историю... -- Это, извольте знать, не история, а факт! -- внушительно проговорил пан Казимир, начиная хмуриться. -- О, разумеется факт, тем более что и брильянтовое кольцо в сорок две тысячи франков -- тоже факт, и весьма ценный факт! -- Вероятно, вам не случалось видеть хороших брильянтов, и вы, кажется, изволите сомневаться в ценности моего супира? -- с презрительной усмешкой заметил закипавший злостью доктор, нервно пощипывая длинными желтыми пальцами свою выхоленную, великолепную черную бакенбарду. -- Христос с вами, доктор, смею ли я сомневаться? -- воскликнул, по-видимому с полной искренностью, шаловливый мичман. -- Такие ли еще бывают факты!.. "Есть много, друг Горацио, тайн" и так далее... Я, положим, не видал хороших брильянтов -- не стану врать, -- но видал, например, крупнейших окуней у нас, в Смоленской губернии, и знаю тоже в своем роде интересный факт об их живучести, о котором я, с вашего позволения, расскажу. Стали жарить однажды громадного жирного окуня, фунтов эдак десяти, и что ж бы вы думали? Уж один бок его стал румяниться, а окунище, подлец, все еще жив... Так и пляшет, я вам доложу, на сковороде. Сняли этого самого мерзавца со сковороды, зашили ему брюхо, пустили в речку, и -- поверите ли, доктор? -- ведь поплыл, как встрепанный, окунь-то этот... Факт невероятный, а ведь я сам видел! -- прибавил с невозмутимою серьезностью мичман. Общий смех огласил кают-компанию. Не смеялся только один доктор. Позеленевший от злости, с презрительно сощуренными глазами, он в первую минуту пребывал в гордом молчании и только, когда смех прекратился, заметил с пренебрежением оскорбленного величия: -- Признаюсь, я не понимаю этого мичманского остроумия... Какой-то окунь... какой-то вздор... Вдруг раздался страшный треск. Клипер вздрогнул всем своим корпусом, как-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился. Все на мгновение замерли, недоумевающие и испуганные, взглядывая друг на друга широко раскрытыми глазами. Старший офицер, вылетевший из каюты, пронесся как бешеный наверх. Вслед за ним ринулись и другие. Доктор, бледный как полотно, не трогаясь с места, беззвучно что-то шептал и крестился. В первое мгновение я не сообразил, что такое случилось, и не испугался. Но вслед за тем мне почему-то представилось, будто на нас наскочило судно и врезалось в бок. И тогда мною овладел страх, который я тщетно усиливался побороть, стараясь казаться спокойным. Сердце упало, холод пробегал по всему телу, и я бросился стремглав вслед за другими наверх, охваченный паникой и стыдясь в то же время своего малодушия, недостойного моряка.
III
Непроглядная темень по-прежнему окутывала клипер, недвижно стоявший среди моря. На палубе царила грозная тишина. Только рокотало море да ветер жалобно посвистывал в снастях. И среди этой тишины клипер, приподнимаемый волнением, снова еще раз и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары эти сопровождались таким наводящим ужас треском во всех членах судна, что казалось, оно не вынесет этой пытки и вот-вот сейчас развалится пополам. -- О господи! -- раздалось чье-то скорбное восклицание среди людских теней, собравшихся кучками на палубе. И чей-то голос стал тихо читать молитву. -- Беспременно тепериче разобьет нас на каменьях! -- Вишь, угодили-то как! -- Смирно! -- раздался вдруг с мостика голос капитана. Разговоры мгновенно смолкли. -- Триселя и кливер поставить! Лотовые на лот! Полный ход вперед! -- командовал капитан. В этом негромком, несколько гнусавом, отчетливом голосе не слышно было ни одной нотки страха или волнения. Он был спокоен, прост и ровен, точно капитан распоряжался на ученье. И это спокойствие словно бы сразу низводило опасность положения до самой обыкновенной случайности в море и, невольно передаваясь другим, вселяло бодрость и уверенность в сердца испуганных людей. -- Ишь ведь, отчаянный он у нас какой! -- проговорил кто-то среди толпившихся матросов повеселевшим голосом. -- Не бойсь, он распорядится! И у меня отлегло от сердца. Я еще более устыдился своего малодушия и торопливо поднялся на мостик, где должен был находиться, по расписанию, во время аврала. Машина работала полным ходом, но клипер не двигался с места. -- Как глубина? В ответ раздался отрывистый голос старшего штурмана, под наблюдением которого лотовые обмеряли глубину вокруг клипера. Недаром голос Никанора Игнатьевича, перегнувшегося через борт с фонарем в руках, звучал сердито. Обмер показывал, что клипер сидел всем своим корпусом на камне и только корма была на вольной воде. -- Фальшвейры! -- приказал капитан. Ярко-красный огонь фальшвейров, выкинутых с обеих сторон, погрузив в тьму клипер, рассеял таинственность окружающего мрака. Слева, в недалеком расстоянии, белелись грозные буруны, доносясь слабым откликом характерного гула. Справа море было чисто и с однообразным ровным шумом катило свои волны, рассыпавшиеся пенистыми седыми верхушками. Ясно было, что мы, по счастию, налетели на крайний камень из этой группы маленьких "подлецов", брошенных среди моря.
-- Стоп машина! Полный ход назад! -- распоряжался капитан, передавая приказания в машину через переговорную трубку. Прошла еще бесконечная тягостная минута. -- Идет ли? -- спросил капитан своим прежним спокойным гнусавым голосом. -- Нет! И, словно в подтверждение, что не идет, клипер снова беспомощно ударился о камень. Удар этот, тяжелый, медленный, казалось, был ужаснее прежних. Капитан взялся за ручку машинного телеграфа. "Дзинь-дзинь!" Машина застопорила. "Дзинь-дзинь!" Машина снова застучала полным ходом. Бедняга клипер, точно прикованный, не подавался. Я взглянул на худощавую невысокую фигуру капитана, стоявшего в полосе слабого света от огня компаса, рассчитывая по выражению его лица узнать о степени грозившей нам опасности. Ни черточки страха или волнения! Напротив, во всей его фигуре, неподвижно стоявшей у машинного телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее спокойствие, и всегдашнее чуть заметное надменное выражение, обыкновенно скрадывавшееся любезной улыбкой, теперь, ничем не сдерживаемое, светилось во всех чертах красивого молодого лица, опушенного светло-русыми вьющимися бакенбардами. Мне не был симпатичен этот "лорд", как метко прозвали гардемарины нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворит высшего начальства, не в пример другим делавший карьеру, двадцати шести лет уже бывший командиром щегольского клипера, он держал себя гордо и неприступно, с тою холодною вежливостью, под которою чувствовалось снисходительное презрение служебного баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этот человек невольно восхищал своим самообладанием. "Неужели же он нисколько не боится за клипер?" -- с досадой думал я, посматривая на невозмутимого "лорда". Точно в ответ на мои мысли, капитан тихо сказал старшему офицеру все тем же своим спокойным голосом: -- Кажется, плотно врезались. Осмотрите, нет ли течи?.. Да чтобы гребные суда были готовы к спуску! -- еще тише прибавил капитан. -- Мало ли что может случиться! Не успел старший офицер уйти, как с бака крикнули: -- В подшкиперской вода! Этот неестественно громкий, взволнованный голос нашего боцмана-финляндца заставил меня невольно вздрогнуть. Под мостиком кто-то испуганно ахнул. В ответ на отчаянный окрик капитан крикнул обычное "есть!" таким равнодушным, хладнокровным тоном, будто в известии боцмана не было ничего важного и он отлично знает, что в подшкиперской вода. И, понизив голос, прибавил, обращаясь к старшему офицеру: -- Что за идиот этот чухонец!.. Орет, вместо того чтобы прийти доложить... Потрудитесь осмотреть, Алексей Петрович, что там такое, велите поскорей заткнуть пробоину и дайте мне... Взбежавший на мостик младший механик прервал капитана докладом, что в машине вода. -- И много? -- Подходит к топкам! -- взволнованно отвечал обыкновенно невозмутимый хохол. -- Помпа пущена? -- Сейчас пустили! -- Ну и отлично! -- промолвил капитан, хотя, казалось, ничего "отличного" не было. -- Давайте чаще знать, как в машине вода. Механик ушел, а капитан хладнокровно продолжал отдавать приказания старшему офицеру, и только речь его сделалась чуть-чуть торопливее и отрывистее. -- Пустить все помпы! Скорей на пробоину пластырь! Когда сойдем, подведите парус. Старший офицер бегом полетел с мостика, а капитан снова взялся за ручку машинного звонка. "Сойдем ли?" Сомнение закрадывалось в душу, усиливаясь при новом ударе беспомощного клипера и вызывая мрачные мысли. "До берега далеко, не менее двадцати миль... Как доберемся мы на шлюпках при таком волнении, если придется спасаться? Неужели нам грозит гибель? За что же? А жить так хочется!" И сердце тоскливо сжималось, и взор невольно обращался по направлению к этому далекому берегу. Но глаз ничего не видит, кроме непроглядной тьмы бурной ночи. Ветер, казалось, крепчал. Всплески волн с шумом разбивались о бока клипера. "Ах, если б он скорее сошел!" С тех пор как мы вскочили на камень, прошло не более двух-трех минут, но в эту памятную ночь эти минуты казались вечностью. -- Господин С.! Взгляните, как барометр, да посмотрите, нет ли воды в ахтерлюке! -- приказал капитан. Я бросился вниз, и -- странное дело! -- мрачные мысли тотчас же исчезли; я думал только, что надо исполнить приказание, не вызвав снисходительно-насмешливого замечания "лорда". На трапе я нагнал Гарденина, посланного старшим офицером с тем же поручением. Гарденин вошел первый в кают-компанию, но вдруг остановился на пороге и, приложив палец к губам, шепнул, указывая на открытую докторскую каюту: -- Смотрите, как действует истинное мужество! Несмотря на серьезность положения, я невольно улыбнулся вслед за Гардениным, увидав пана доктора. Без сюртука, с спасательным поясом, обвязанный весь какими-то мешочками, метался он по каюте, собирая вещи, и растерянным голосом бормотал какие-то слова. -- А ведь потом нам же будет рассказывать, как геройствовал! -- зло проговорил Гарденин, входя в кают-компанию. Заслышав голоса, доктор торопливо надел пальто и вылетел к нам. Бледный, с искаженным от страха лицом, стараясь под жалкой, неестественной улыбкой скрыть перед нами свой страх, спросил он прерывистым голосом: -- Ну что? Есть ли надежда, что сойдем? -- Никакой! Сейчас тонем, доктор! -- гробовым голосом отвечал Гарденин. Страшный треск нового удара, казалось, подтверждал эти слова. -- О пан Иезус! О матка божка! -- в ужасе шептал доктор крестясь. -- Полно врать, Гарденин! -- перебил я, чувствуя невольную жалость к этому олицетворению страха. -- Пока никакой непосредственной опасности нет, доктор! -- А вы уж собрались спасаться?.. Небось теперь и пана Иезуса и матку божку вспомнили? -- насмешливо кинул Гарденин и, повернувшись, крикнул вошедшему с фонарем вестовому: -- Живо, люк! Несмотря на страх, доктор метнул в спину Гарденина взгляд, полный ненависти и злобы. Он не простил Гарденину этой злой шутки и с той минуты возненавидел его. -- А я на всякий случай приготовился ко всему! -- обратился ко мне доктор с заискивающей улыбкой, оправившись несколько от страха после моих успокоительных слов. -- Не следует никогда теряться в опасности! -- прибавил он с хвастливостью и торопливо бросился наверх... Я спустился за Гардениным в ахтерлюк. Воды там не оказалось, и мы тотчас вышли. -- Как вы думаете, Гарденин, сойдем? -- А черт его знает! Нет, непременно выйду в отставку, как вернусь в Россию, если только буду жив! -- неожиданно прибавил он. -- Эти ощущения не особенно приятны... ну их! Я вот смеюсь над доктором за его трусость, а ведь сам, признаться, жестоко трушу! -- проговорил с какою-то возбужденной, подкупающей искренностью Гарденин, пользовавшийся заслуженною репутацией лихого офицера. С этими словами он выскочил из кают-компании. Взглянув в капитанской каюте на барометр, я поднялся наверх и взбежал на мостик.
IV
Капитан стоял на краю и, перегнувшись через поручни, смотрел за борт, держа в руке фонарь. На шканцах, перевесившись совсем через борт, с тою же сосредоточенностью смотрел на воду и Никанор Игнатьевич. Точно в ожидании чего-то особенно важного, на палубе была мертвая тишина. Только машина, работавшая полным ходом, торопливо отбивала однообразные такты. Я доложил капитану о высоте барометра и об осмотре ахтерлюка, но он, казалось, не обратил внимания на мой доклад и, не поднимая головы, крикнул: -- Идет ли? Несколько секунд не было ответа. -- Тронулся! -- вдруг прокричал старый штурман. -- Идет! -- еще веселее крикнул он через секунду. -- Пошел... пошел!.. -- раздались с бака радостные голоса. Капитан торопливо подошел к компасу. -- Самый полный ход вперед! -- крикнул он в машину. Слышно было, как клипер с усилием черкнул по камню и, словно обрадовавшись свободе, вздрогнул всем телом и быстро двинулся вперед, рассекая темные волны. Грозный бурун над камнем белелся седым пятном за кормой. Невыразимое ощущение радости и счастия охватило меня. Громкий вздох облегчения пронесся на палубе. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на лице капитана. -- Лево на борт! -- крикнул он рулевым, и клипер, сделав полный оборот, поворотил назад. -- Счастливо отделались! -- сказал капитан подошедшему старшему офицеру. -- Что, много воды? -- Порядочно... Одну пробоину нашли в носу... Сейчас будем подводить парус... -- Я иду назад! -- заметил капитан. -- Идти по назначению далеко, да и ветер противный... Как окончите подводку паруса, ставьте все паруса и брамсели. -- Ветер крепчает! -- осторожно вставил старший офицер. -- Ничего, пусть гнутся брам-стеньги! Под парами и парусами мы живо добежим до порта и завтра будем в доке. Нас, верно, таки порядочно помяло... Не правда ли? -- прибавил капитан. И, не дождавшись ответа, спросил: -- Кто на вахте? -- Я! -- проговорил Литвинов, поднимаясь на мостик. -- Курс SSW... Идти самым полным ходом! -- Есть! -- Ну, теперь пойдемте-ка, Алексей Петрович, посмотрим, какова течь... А ведь крепок "Красавец"! Било его сильно-таки... Сколько мы стояли на камне, Никанор Игнатьич? -- Четыре с половиной минуты-с! -- хмуро отвечал старый штурман. -- Довольно времени, чтобы разбиться! -- усмехнулся капитан, спускаясь с мостика и исчезая в темноте.
Через полчаса под носовую часть клипера был подведен парус. Все помпы работали, едва успевая откачивать воду, и "Красавец" под парами и всеми парусами несся среди мрака ночи узлов по тринадцати в час, словно раненый зверь, бегущий к логову, чтобы зализать свои раны. Не пропустите: • Константин Михайлович Станюкович. Беглец (рассказ) • Константин Михайлович Станюкович. "Глупая" причина (Рассказ старого матроса) • Константин Михайлович Станюкович. Непонятый сигнал (рассказ) • Константин Михайлович Станюкович. Крушение Матвея Ивановича (рассказ) • Константин Михайлович Станюкович. Месть (Рассказ старого боцмана) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |