I

На "Орле" все господа офицеры носы повесили и только что спустились вниз, в кают-компанию, после парусного учения, словно в воду опущенные. Рассердился адмирал, начальник эскадры, собравшийся в Нагасаки, -- известный в те далекие времена, о которых идет речь, как отчаянный "разноситель", вспыльчивый и необузданный человек, приходивший иногда в раздражение из-за пустяков.

Парусное ученье на всей эскадре прошло, казалось, хорошо, и адмирал был доволен, но под конец он вдруг насупился и стал мрачен. Густые брови адмирала сдвинулись.

А когда адмирал сердился и начинал, по выражению моряков, "штормовать", то даже самые храбрые, с воловьими нервами, люди испытывали некоторый страх и мысленно взывали ко господу богу: "Господи! За что это он рассердился? Успокой, боже, адмиральскую душу!"

Но несмотря, однако, что подобные моления искренне и горячо возносились решительно всеми офицерами на корвете, где "сидел", то есть имел свое местопребывание, адмирал, -- начиная с капитана, пожилого, смелого моряка, не боявшегося океанских штормов, но трусившего, как огня, начальства, и кончая младшим механиком, -- господь бог адмиральскую душу не смягчил.

Состояние духа адмирала, видимо, приближалось к "штормовому". Барометр быстро падал, предвещая бурю.

Быстрой и нервной походкой ходил адмирал взад и вперед по шканцам среди царившей вокруг тишины, наблюдаемый зорким и испуганным взглядом молодого вахтенного офицера, замершего на мостике. Адмирал ходил, словно негодующий зверь в клетке, весь вздрагивал, крякал, снимал с своей седой, остриженной под гребенку, головы фуражку и судорожно мял ее в своих толстых коротких пальцах, словно желая уничтожить эту белую фуражку.

"Начинается!" -- подумал молодой офицер, не спуская очарованных глаз с адмирала, словно робкая антилопа перед страшным боа, готовым схватить ее.

Но адмирал не обращал ни малейшего внимания на трепетавшего в ожидании "разноса" мичмана и продолжал ходить. По временам с его уст вылетали отрывистые выражения самого морского характера. Он был по этой части настоящий виртуоз и такой, что боцмана и матросы только ухмылялись, дивясь его неистощимой фантазии.

Из себя адмирал был кряжистый, сутуловатый, небольшого роста, сильный и крепкий человек, лет за пятьдесят, пользовавшийся репутацией лихого и бесстрашного моряка. Лицо энергичное, резкое, крупное, загорелое, гладко выбритое, с колючими усами и с парой черных круглых глаз. Глаза эти, выпуклые, с кровяными жилками на белках, казалось, вот-вот сейчас выскочат и съедят вас живьем... По крайней мере такое впечатление производили они на моряков, когда адмирал начинал штормовать. Во время штиля глаза эти, напротив, были мягкие, добрые и приветливые.

Матросы благоразумно удалились на бак и оттуда посматривали, что будет дальше. И страшно и в то же время любопытно было глядеть на гневного адмирала. Матросы хоть и боялись его, но были расположены к нему. Он не порол, не дрался, заботился о людях и был главным образом лишь грозой офицеров.

-- Гляди, ребята, -- шепотом говорил молодой рыжий матросик Аким Чижов, попавший из деревни в "кругосветку", -- как ен шапку-то дерет. Гляди, братец ты мой! -- возвысил голос Аким.

-- Тише, дурень, тише... Неравно услышит! -- отвечал чуть слышно товарищ, толкая Чижова в бок.

-- Нет... Да ты, Егорка, погляди... Ишь ведь...

Проходивший в эту самую минуту боцман съездил молодого матроса по шее и прервал дальнейшую речь Чижова.

Адмирал в это время на секунду остановился и крикнул вахтенному офицеру:

-- Господ офицеров наверх!

-- Есть! -- ответил мичман и послал вахтенного унтер-офицера передать адмиральское приказание.

Через минуту офицеры стояли, выстроившись, на шканцах. Никто не знал причины адмиральского гнева. Все знали отлично лишь одно: что адмирал в штормовые минуты разносил вообще и без какой-либо непосредственной причины, и каждый более или менее испытывал гнетущее ощущение служебного страха, ожидая, что именно его разнесет адмирал, любивший-таки огорошивать подобными сюрпризами.

Капитан, весь красный, пыхтел и отдувался, нервно теребя длинные усы. Старший офицер недоумевающе поглядывал своими рачьими глазами и в сотый раз припоминал: мог ли адмирал заметить какую-нибудь неисправность на корвете или не мог?.. Казалось, на корвете все в исправности. Старый штурман был покорно-угрюм, а старший артиллерист весь замер в какой-то трепетной истоме, находя в этом состоянии, по-видимому, даже некоторое удовольствие и умея трепетать перед начальством с замечательной виртуозностью, полагая, что излишний трепет дела не испортит. Милейший первый лейтенант Андрей Петрович, рыхлый, пухлый и краснощекий, на которого каждый "разнос" адмирала производил действие сильного слабительного, совсем пал духом, и толстые его губы шептали "укрощающую" молитву. Он хвалился, что знает такую, и нередко прибегал к ее помощи, хотя и не всегда с успехом.

Нужно ли говорить о других? Даже сам неустрашимый мичман Сережкин, пописывавший про адмирала юмористические стишки и легкомысленно хваставший не раз в кают-компании, что он нисколько его не боится, -- и тот слегка побледнел, хоть и старался сохранить хладнокровный и даже несколько небрежный вид, и на его юном лице ясно проглядывала мысль: "Попадет или нет?"

В эту минуту палуба корвета представляла собою картину недоумения и страха. И только два существа относились, казалось, безразлично к адмиральскому гневу: адмиральский камердинер Тимошка и корветский пес, из породы водолазов, Милордка. Он довольно комфортабельно устроился на припеке, у пушки, и, не обращая ни малейшего внимания на адмирала, лениво вылизывал свои мохнатые черные лапы.

II

Адмирал продолжал ходить и, вдруг остановившись перед офицерами, начал:

-- Не раз уже я замечал... э... э... э... замечал, что вы, господа... э... э... э... относитесь к службе не с должною серьезностью.

Адмирал, вообще не отличавшийся ораторскими способностями, сделал длинную паузу и продолжал:

-- Прошу помнить, что служба не шутка... э... э... э... Наши незабвенные учителя, Павел Степаныч Нахимов и Владимир Алексеич Корнилов... э... э... э... оставили нам завет, как нужно служить... служить... э... э... э... чтобы быть примерными офицерами... Многие из вас не являются к подъему флага... Срам-с!.. Многие не бывают у своих мачт, когда идет работа... Стыд! А я приказывал... Берегитесь!.. Шутить не буду! -- вдруг крикнул адмирал. -- Служба не шутка-с... Не шутка-с, господа!

Все "господа" внимательно слушали, приложив пальцы к козырькам фуражек. Пальцы артиллериста заметно дрожали.

Адмирал, видимо, затруднялся продолжать далее речь и сердито поводил на всех глазами. Как вдруг он весь побагровел и быстро наскочил на юного гардемарина, который почтительно слушал адмирала, но в его быстрых и лукавых глазах играла невольная улыбка. Эта улыбка, говорившая, казалось, что юнец понимает затруднительное положение оратора, и привела адмирала в бешенство.

-- Вы что? -- крикнул он, как оглашенный, наступая на гардемарина.

-- Ничего-с, ваше превосходительство! -- отвечал тот самым почтительным тоном.

-- Под арест его!.. Я по-ка-жу... э... э... э... как служить... Я по-ка-жу! -- гремел адмирал.

Адмирал смолк и, отойдя от гардемарина, снова заходил. Минуты через две он сказал, обращаясь к офицерам:

-- Можете идти, господа, но прошу помнить, что я вам сказал. Служба не шутка-с!

Никто, разумеется, не сомневался в этом, и потому все довольно стремительно спустились в кают-компанию, продолжая недоумевать, что именно вызвало гнев адмирала.

"Гардемарина с улыбкой" посадили под арест, то есть в каюту.

-- За что это вас? -- спрашивали офицеры.

-- Спросите у адмирала.

-- Не улыбайтесь вперед! -- пошутил кто-то.

Когда офицеры разошлись, адмирал крикнул:

-- Флаг-офицера послать!

Перед адмиралом тотчас же предстал флаг-офицер. Адмирал любил этого бойкого и расторопного молодого человека и называл его исполнительным. И правда: лицо и немного подавшаяся вперед фигура флаг-офицера в эту минуту выражали готовность не только исполнить приказание, но даже и броситься немедленно в синеву моря, омывающего красивые берега Нагасаки.

-- Сейчас поезжайте к командиру, у которого не поняли сигнала "менять марселя" и потому запоздали... Попросить его ко мне!

-- Есть, ваше превосходительство!

И флаг-офицер было пошел.

-- Да бегом, бегом-с! -- крикнул вдогонку адмирал, и так крикнул, что молодой флаг-офицер, словно лошадь, получившая шенкеля, сделав весьма грациозный скачок, пробежал средним галопом к трапу, вскочил в шлюпку и отвалил от корвета.

Отъехав этак сажен тридцать от корвета, флаг-офицер несколько пришел в себя и вслед за тем подумал: "Куда же ехать? За каким капитаном? Где не поняли сигнала?"

Кроме адмирала, никто этого не видал -- не заметил и флаг-офицер, наблюдавший за сигналами. Казалось, на всех судах эскадры вовремя подымались сигнальные ответы... В порыве служебного усердия флаг-офицер не спросил адмирала, какого он требует капитана. Да и как было спросить? Он должен был знать и без спроса!

"Господи! Куда ж я поеду? -- терзался бедный исполнительный молодой человек. -- Корветов на рейде целых четыре. Ну, была не была, еду к Анисову... Верно, его требует! У него, кажется, позже всех переменили марселя -- и вообще адмирал его чаще всех разносит!" -- решил вдруг флаг-офицер и направил вельбот на корвет "Проворный".

Петр Дмитриевич Анисов в это время благодушествовал в своей каюте. Толстый, с большим брюшком, он лежал без сюртука на диване и пил чай. Самые радужные мысли бродили в голове толстяка капитана. Через два дня его корвет отделится от эскадры и будет плавать отдельно. Можно будет отдохнуть без адмирала... А то эти постоянные разносы!..

Столь приятные думы были прерваны неожиданным появлением флаг-офицера.

Он поздоровался и испуганно проговорил:

-- Адмирал очень сердится, Петр Дмитриевич.

-- Что вы? За что?

-- Да у вас поздно переменили марселя! -- продолжал флаг-офицер.

-- Ну, положим, чуть-чуть опоздали...

Флаг-офицер ожил.

-- Вас требует адмирал! -- проговорил он, довольный, что не ошибся и нашел именно того, кого требовал адмирал.

-- Так и знал! -- воскликнул Петр Дмитриевич с тоскою в голосе. -- Так и знал... Минутой позже и сейчас -- выговор... Это черт знает что такое! Что, как он? Очень того? Штормует? -- допрашивал капитан.

-- В самом разгаре...

-- А фуражку топчет?

Адмирал, случалось, в минуту сильного возбуждения бросал фуражку на палубу и топтал ее ногами.

-- Нет еще...

-- Эй, Липкин! -- крикнул Петр Дмитриевич.

Явился вестовой.

-- Бегом наверх... Приготовить вельбот!..

Флаг-офицер вышел из каюты и, вернувшись на "Орел", доложил адмиралу, что приказание исполнено.

Несколько минут спустя громко стукнувшая дверь адмиральской каюты привела в радостное настроение вахтенного мичмана. Адмирал ушел к себе.

В это же время толстый капитан, мысленно призывая господа бога на помощь и тихонько крестясь, приставал на щегольском вельботе к адмиральскому корвету. Как-то осторожно ступая, шел он к адмиральской каюте.

-- Что, как он? -- спросил он мимоходом у вахтенного офицера.

Мичман безнадежно махнул головой и промолвил:

-- Шторм двенадцать баллов, Петр Дмитрич!

Перед тем как войти к адмиралу, Петр Дмитриевич заглянул в его буфетную и спросил у адмиральского камердинера Тимошки:

-- Где, братец, адмирал?..

-- У себя-с.

-- Очень он... того... сердит?

-- Есть-таки! Да мне-то что! -- с нахальной развязностью отвечал Тимошка.

Этот Тимошка, вольноотпущенный, из дворовых, наглый и дерзкий, с плутовским круглым лицом, покрытым веснушками, был продувная бестия. Знавший все привычки барина, ловкий и расторопный, он умел угождать ему и сделаться необходимым, не боялся грубить и немилосердно обирал своего барина, старого холостяка. Адмирал был большой хлебосол и не жалел денег. Он любил, чтобы у него все было отлично, и приглашал каждый день к обеду, кроме штабных и капитана, еще несколько человек офицеров и гардемаринов. Тимошка распоряжался всем хозяйством и, разумеется, охулки на руки не клал.

-- Что, можно к нему войти? Как он?

-- Известно, зверствует... Разве его не знаете? Вот сейчас графин кокнул с сердцов! -- проговорил Тимошка.

Петр Дмитриевич струсил. В голове его моментально пролетела мысль: "Ну, будет, значит, форменный разнос!"

-- Доложи! -- как-то оборвал толстяк.

И, внезапно почувствовав прилив отваги, словно бы он шел на абордаж с сильнейшим неприятелем, Петр Дмитриевич приосанился и, по возвращении Тимошки, решительно и храбро вошел в адмиральскую каюту.

Адмирал ходил. Петр Дмитриевич поклонился. Адмирал остановился, пожал руку капитану и смотрел недоумевающе своими круглыми глазами на капитана.

Оба несколько мгновений молчали. Адмирал продолжал безмолвно смотреть на Петра Дмитриевича. Тот чувствовал легкое обмирание и усиленно сопел.

-- Честь имею явиться, ваше превосходительство!

-- Зачем?

-- Изволили требовать, ваше превосходительство.

-- Нет-с, не требовал!

Петр Дмитриевич отвесил поклон, пожал протянутую адмиралом руку и исчез из каюты со скоростью десяти узлов.

-- Эй, Тимошка! -- крикнул адмирал.

Никто не отзывался.

-- Тимошка!.. Заснул, каналья?..

-- Ну, чего вам? -- проговорил, входя, Тимошка.

-- Ивана Петровича послать!

Явился трепещущий флаг-офицер.

-- За кем я вас посылал?

Молчание.

-- Глухи вы? За кем я вас посылал?

Флаг-офицер безмолвствовал.

-- Я вас посылал за Наумовым. Какого же черта вы мне Анисова подали, а?..

-- Я, ваше превосходительство, думал...

Едва только молодой человек произнес последнее слово, как адмирал, начинавший было успокоиваться, внезапно побагровел.

-- Думали? А кто просил вас думать?

Флаг-офицер молчал. Вся его поза выражала покорное сознание вины.

-- Он думал?! Надо исполнять приказания, а не думать-с! А то: думал! Я вообще заметил... э... э... э... что вы последнее время стали думать...

-- Я, ваше пре-вос-хо-ди-тельство, ста-ра-юсь не думать! -- коснеющим языком лепетал флаг-офицер.

-- Стараетесь, а все-таки думаете, -- смягчился адмирал. -- Оттого и делаете глупости... Размышления там разные годятся на берегу, а не в море... Прошу помнить-с... Ступайте и не думайте!..

-- Прикажете съездить за Наумовым?

-- Не надо! -- резко оборвал адмирал.

Флаг-офицер улепетнул из каюты и, придя в кают-компанию, объявил, что шторм проходит. Адмирал его разнес совсем легко.

-- Советовал не думать? -- иронически заметил кто-то из молодежи.

III

Чудный вечер сменил жаркий день и принес с собою прохладу. Адмирал вышел из каюты и стал гулять по палубе. Он мало-помалу стихал.

Матросы толпились на баке и лясничали. В одной из кучек, примостившейся у орудия, старый матрос Никулин рассказывал о том, какие бывают начальники в гневе.

-- У всякого, братец ты мой, свой карактер... Всякий пылит по-своему. Наш осерчает, то ровно ведьмедь... ломит все... ну и ревет, словно его под микитки рогатиной шаркнули... Однако отходчистый, и нет того, чтобы драться...

-- Это ты правильно, отходчистый... Загорится, запылит, а потом и забыл!.. -- заметил кто-то из слушателей.

-- Другой сердце свое больше на матросских зубах срывает, -- философствовал на эту тему Никулин, -- как отжарит с десяток морд, пыл-то и пройдет... Знавал я такого начальника... Уж и лют же был на зубы, ах лют, а вобче ничего себе... адмирал был форменный... А то, братцы, был у нас на корабле капитаном Севрюгин... Нонче он, сказывали, в отставку ушел... Жаловаться нечего, командир был добрый, порол с большим рассудком, а опять же свою привычку имел: в сердцах плевался. Ты, примерно, на руле стоишь, и уж не зевай, братец ты мой, ежели Севрюгин сердит. Рыскнул на четь румба, а уж он и плюнул сверху, да так и норовит в самую морду попасть, так и норовит... И наловчился же попадать...

-- Ишь ты...

-- Сам этто плюнет, да и кричит: "Что, мол, такой-сякой, попал?" -- "Точно так, вашескобродие!" -- отвечаешь и оботрешься. Исплюется -- и ничего... Сердце и отойдет.

-- А страшной наш-то... у-у-у, страшной! -- замечает Аким Чижов, тот самый молодой матросик, простодушный и впечатлительный, которому попало от боцмана за слишком живое выражение своего мнения насчет адмирала.

-- Это кто?

-- Да адмирал.

-- Деревня ты, Акимка. Ты настоящих страшных еще и не видал... Наш-то добер с матросом.

-- Я, братцы, на его даве глядел... Страшной! Этто как озлился... Такой глазастый... буркулы заходили, как у волка. Сам весь дрожит... А ус евойный так и ощетинился... Глядеть было страшно... Кула...

Вдруг голос Акима осекся на полуслове, и сам он стоит ни жив ни мертв. Перед самым его носом, в вечерней темноте, обрисовалась плотная фигура адмирала в белом кителе.

Невообразимый страх обуял молодого матросика. Мурашки забегали по спине. Он инстинктивно присел, пробрался за пушку и, ровно мышонок, что прячется от кота, проскочил к люку, спустился в палубу и заметался там, испуганный и бледный.

-- Ты это что, Акимка? -- спросил его матрос из кантонистов Петров, известный на корвете зубоскал, любивший поднимать на смех и морочить молодых матросов.

Аким рассказал и испуганно спросил:

-- Что теперь мне будет?

Петров мрачно покачал головой и с самым серьезным видом ответил:

-- А будет тебе то, что адмирал сейчас крикнет: "Кинуть, мол, грубияна Акимку Чижова за борт!" Вот что будет... Эх, жалко мне тебя, Акимка!

Аким совсем замер в страхе. Он и верил и не верил словам Петрова. Ему было жутко.

"Что будет с ним? Ведь что он сделал, о господи!" -- думал молодой матрос, считавший себя в эту минуту великим преступником.

И, охваченный паническим страхом, он бросился к корветскому образу и припал ничком в горячей молитве.

А в ушах его раздавался страшный голос: "Кинуть Акимку Чижова за борт!"

Но прошло несколько минут, а адмирал не приказывал кидать Акимку за борт и не отдавал насчет его никакого приказания, хоть и слышал мнение матроса о себе. Совсем уже стихший, он сказал капитану, чтобы освободили из-под ареста наказанного гардемарина. Затем в раздумье прошел в свою каюту, приказал Тимошке подавать чай, достать кексов и варенья и пригласить к чаю только что освобожденного из-под ареста "гардемарина с улыбкой".

Матросы скоро успокоили "деревенскую простоту" -- Акимку, поверившего "кантонищине". Страх простодушного матросика прошел совсем, когда он убедился, что наказывать его не намерены. И с той поры Аким почувствовал расположение к адмиралу и находил, что он "добер", хоть и страшен в гневе.

1891