Истинно, хотя я и шествую через долину Тени…

(Псалом Давида)

Вы, читающие эти строки, вы еще среди живых; но я, написавший их, уже давно отошел в область теней. Ибо, истинно, странные события произойдут, и много тайных дел разоблачится, и века уйдут за веками, прежде чем эти записи будут найдены людьми. И когда они будут найдены, одни им не поверят, другие усомнятся, и весьма немногие погрузятся в размышление над буквами, которые я вырезаю на этих таблицах железным резцом.

Тот год был годом ужаса, он был исполнен чувств, которые сильней, чем ужас, и для которых нет названья на языке земли. Ибо много было чудес и предзнаменований, и отовсюду, над землей и над морем, Чума широко распространила свои черные крылья. Однако, те, которые искусились в звездной науке, знали, что небо своим видом предвещает несчастие; и, вместе с другими, я, Грек Ойнос, ясно видел, что мы приблизились к возврату того семьсот девяносто четвертого года, когда, при вступлении в созвездие Овен, планета Юпитер соединена с красным кольцом страшного Сатурна. И, если я не заблуждаюсь, необыкновенное состояние небес наложило свою власть не только на внешний лик земли, но и на души, на мысли и размышления всего человечества.

Была ночь, нас было семь; в глубине знаменитых чертогов, в мрачном городе Птолемаиде, сидели мы вкруг нескольких сосудов, наполненных пурпурным Хиосским вином. В наш покой не было иного входа, кроме высокой бронзовой двери; и дверь эту сделал искусник Кориннос, и была она украшена редкой ручной работой, и была заперта изнутри. Черные завесы, равно, защищали этот угрюмый покой и предохраняли нас от вида луны и зловещих звезд, и опустевших улиц;— но предчувствие Кары и воспоминания о ней не могли быть подавлены так легко. Вкруг нас, близь нас, было нечто, в чем я не могу отдать себе ясного отчета — нечто материальное и духовное — тяжелая атмосфера — отсутствие возможности вздохнуть глубоко — и тоска — и, прежде всего, тот страшный род существованья, которым живут люди усталые, когда чувства трепещут, возбужденные до крайней остроты, а способности духа тускло дремлют и спят. Нас давила смертельная тяжесть. Она нависла над нашими членами — над убранством чертога — она отяготила кубки, из которых мы пили; и все кругом казалось подавленным и распростертым под бременем этого уныния — все, исключая семи железных светильников, освещавших наше пиршество. Бледные и неподвижные, они горели, вытягиваясь в тонкие пряди света; и в круглом эбеновом столе, вокруг которого мы сидели и который сияньем этих светильников был превращен в зеркало, каждый из пирующих созерцал бледность собственного лица и, беспокойно горящие, потупленные взоры своих сотоварищей. И все же мы смеялись, и были веселы — веселились истерически; и мы пели песни Анакреона — песни безумия; и мы пили неудержно — хотя пурпур вина напоминал нам кровь. Ибо в чертоге был восьмой сотоварищ — юный Зоил. Мертвый, вытянутый во всю свою длину и окутанный саваном, он был гением и демоном картины. Увы! он не участвовал в нашем веселии, и только лицо его, искаженное муками, да глаза, где смерть угасила лишь наполовину пламя чумы, казалось, следили за нами, принимая участие в нашем пире, настолько, насколько мертвецы способны участвовать в веселии тех, кто должен умереть. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что глаза усопшего устремлены на меня, я все же силился не понимать горечи их выражения, и, упрямо смотря в глубину эбенового зеркала, громким и звучным голосом пел песни Теосскаго поэта. Но мало-помалу мое пение замерло, и неясные слабые отзвуки потерялись среди черных завес, и умолкли. И вот, из глубины этих черных завес, где только что замер последний звук песни, поднялась тень, мрачная, неопределенная — тень, подобная той, которую бросает от человека луна, когда она низко стоит над горизонтом; но то не была тень человека, и не Бога, и ни одного из существ известных. И, заколебавшись на одно мгновенье среди завес, она встала, наконец, твердо и прямо, на поверхности бронзовой двери. Но тень была смутная, бесформенная, неопределенная; это не была тень человека, и не Бога — не Бога греческого, не Бога халдейского, и ни одного из Богов египетских. И тень остановилась на громадной бронзовой двери, под выгнутым карнизом, и она не двигалась, и она не произносила ни слова, но укреплялась все более и более, и сделалась неподвижной. И, если память мне не изменяет, дверь, на которой укрепилась тень, находилась как раз над телом против ног юного Зоила, окутанного саваном. Но у нас, у семи сотоварищей, увидевших тень, исходящую из завес, не было мужества взглянуть на нее пристально; но мы опустили глаза и продолжали смотреть в глубину эбенового зеркала. И потом, наконец, я, Ойнос, осмелился произнести несколько слов тихим голосом и спросил у тени, где ее жилище и как ее имя. И тень ответила: «Я Тень, и жилище мое близь катакомб города Птолемаиды, рядом с мрачными адскими равнинами, что замыкают нечистый канал Харона!» И тогда, все семеро, мы поднялись от ужаса на наших ложах, и выпрямились, дрожащие, вне себя, полные трепета; ибо звук голоса, которым говорила тень, не был звуком голоса одного существа, но множества существ; и этот голос, от слога до слога меняя выражение, глухо звучал для нас, будучи подобен родному знакомому говору тысяч и тысяч отшедших друзей.

перевод К.Д. Бальмонта, 1901