Посвящается

Антону Павловичу Чехову

Вечером в сочельник, когда сумерки уже надвигались, но желанная звезда еще не зажглась на горизонте, ко мне пришел гость. Звали его Андреем Ивановичем Петровым. Он служил в моей конторе объявлений. Это был чудной человек. Когда, бывало, он -- неподвижный и задумчивый -- стоит в своей любимой позе, прислонившись спиною к стене и сложив руки на груди, мне всякий раз так и вспомнится статуя командора: этакая громадная, словно из камня вытесанная, могучая фигура. Думаешь: вот тронется с места этот гигант,-- то-то стук пойдет от его ножищ, непременно он что-нибудь толкнет, опрокинет, сломает. На самом же деле Андрей Иванович обладал настолько осторожною походкой, что, кажется, мышь делает больше шума, пробегая по полу. Ловок он был поразительно: я никогда не видал, чтоб он уронил что-нибудь. Когда мы бывали вместе в театре или на гулянье, то он пробирался в толпе, как вьюн, и в то время, как мне приходилось раз десять сказать и самому выслушать: "виноват", Андрей Иванович ухитрялся пройти, не толкнув никого и сам не получив ни одного толчка. Однажды у нас в конторе задебоширил клиент -- "Геркулес" из местного цирка. Он пришел пьяный, обиделся на меня за что-то и начал кричать. С гостем, который вяжет узлом кочерги и носит на плечах пирамиды из пяти человек, шутки плохи. Я уже думал послать за полицией; вдруг Андрей Иванович подошел к буяну, спокойно взял его за шиворот, качнул вправо, качнул влево, поворотил к двери, и оторопевший от неожиданности силач кубарем вылетел из конторы. Я не верил своим глазам, а Андрей Иванович как ни в чем не бывало возвратился к своим занятиям.

-- Как же, батюшка, вы не сказали мне, что вы такой богатырь?-- воскликнул я.

-- Что ж хвастаться-то?-- спокойно ответил Петров.

Андрей Иванович поступил ко мне по рекомендации одного из моих ближайших приятелей. Меня очень интересовало прошлое моего конторщика, но на этот счет он был крайне скрытен: на прямые вопросы давал уклончивые ответы, а при косвенных намеках вилял речью, как Талейран и Меттерних, вместе взятые. Я обратился с расспросами к приятелю, рекомендовавшему мне Петрова. Тот сердито поморщился.

-- Охота тебе лезть не в свое дело?! Андрей Иванович хорошо тебе служит?

-- Лучше не надо.

-- Так чего ж тебе еще?

-- Но послушай, братец, согласись сам: что за странная таинственность? Может быть, на нем... того... в некотором роде пятно?

-- А хоть бы и пятно? Что, тебе легче станет, если ты узнаешь? Только получишь предубеждение против хорошего, преданного малого.

-- По крайней мере, скажи вот что. Он рекомендован мне тобою, а ты ведь у нас либерал большой руки... Он -- храни Бог!-- не социалист?

Мой приятель оглушительно захохотал.

-- Ой, пощади! уморил! убил!-- кричал он, захлебываясь от смеха,-- Андрей Иванович -- социалист! Попал же ты пальцем в небо!

Любопытство мое было напряжено в высшей степени, и наконец я не выдержал -- прямо и резко потребовал у Петрова объяснений, указывая, что держать у себя на службе "таинственных незнакомцев" крайне неудобно и боязно. Андрей Иванович поднял на меня свои серые глаза,-- замечательно холодный и пристальный взгляд был у этого человека,-- и спокойно сказал:

-- Я не скрываю своего прошлого, а только не люблю говорить о нем без нужды, так как весьма многим мое прежнее звание не по вкусу, и я часто имел из-за этого большие неприятности. Но, раз вы требуете, так извольте: я был сыщиком... А затем -- если вам это не нравится -- можете меня уволить; претендовать на вас я, конечно, не в праве...

Разумеется, я не отпустил от себя хорошего и деятельного служащего, но... вот тебе и социалист!

* * *

Мы поздоровались с Петровым, уселись вместе на подоконник и стали бесцельно глядеть в декабрьские сумерки. Звездочка зажглась. Ударили ко всенощной. Петров перекрестился. Раньше я не замечал за ним особенной набожности, а потому немного удивился. Он заметил:

-- Вам, Ипполит Яковлевич, странно, что я перекрестился? Оно, знаете, точно: к религии я не очень привержен,-- жизнь-то тебя треплет-треплет, за куском-то гонишься-гонишься... поневоле озвереешь душой! А всё иной раз очувствуешься и Бога вспомнишь... особенно вот -- благовест... Эх, если бы вы знали, как он выручил меня из беды десять лет тому назад! Хотите, расскажу?

-- Пожалуйста!

-- Извольте слушать. В 187* году я был причислен к м-скому полицейскому составу. Заведовал нами полковник Z. Я был у него на отличном замечании, и мне поручались только крупные и трудные поимки. Появился в М. один громила. Звали его Федором, а по острожной кличке -- Чеченцем, так как хоть Федор чечни и в глаза не видывал, а был самым настоящим православным туляком, но вид имел строгий, нрав дерзкий и горячий и был необыкновенно быстр на руку. В М. он работал не один, а с компанией таких же молодцов, как он сам, и работал чисто: нынче взлом здесь, завтра грабеж там... ужас что творилось! Убивать, однако, не убивали. Мало-помалу вся честная компания была перехватана; остался гулять на свободе один лишь Федор. Полковник поручил его мне.

У меня, должен вам сказать, была такая сыскная манера: первым делом -- не выпустить преступника из города. Состав у нас был большой -- следить за городскими окраинами, значит, ничего не стоило. Вторым делом -- я принимался допекать знакомых преступника, и так, бывало, надоем им обысками, что, оберегаючи свою шкуру, они родному брату отказали бы в пристанище, если бы я его разыскивал. А одно какое-нибудь теплое местечко возьму, да и оставлю как будто вне подозрений. Преступник сунется туда-сюда -- везде ему отказ, нет приюта; придет в мое намеченное местечко -- "милости просим! прячься, сколько хочешь! здесь тебя и не думали искать!" А я и -- тут как тут с городовыми.

Вот таким-то именно способом гонял я Федора по городу из квартала в квартал и затравил его вконец. Ловок он был прятаться, но мы его так прижали, что даже любовница отказала ему в убежище, и с отчаяния он совсем одурел -- показался днем на улице. Разумеется, до первого перекрестка не дошел, как Фролов, мой сподручный агент, сцапал его за шиворот. Но Чеченец не сробел, хватил Фролова закладкой по темени и -- поминай как звали! Словно сквозь землю провалился. Случилось это как раз в самый сочельник, утром. Хоть Федька и пропал без вести, но я понимал, что из квартала, где вся эта история произошла, он никак не мог уйти: уж очень хорошо мы его оцепили. Значит, думаю, птица в клетке. Куда ж бы это она запряталась? Пораскинув умом, решил, что некуда Чеченцу деваться, кроме как -- к Евгении: жила по близости одна такая старуха, имела собственный домишко, давала деньги в рост и торговала всяким старьем; не отказывалась купить и краденое. У нас она была в сильном подозрении, но улик на нее не имелось, а "не пойман -- не вор". Обыскали мы домишко и двор Евгении и ничего не нашли: однако мое убеждение не поколебалось,-- так вот и говорит мне тайный голос: "Здесь Чеченец! здесь". Хорошо-с. Хоть обыск и не дал ничего определенного, однако я оставил самых надежных из своих молодцов исподволь следить за торговкиным двором, а сам пошел в участок. Часу в шестом прибегает за мною Фролов.

-- Андрей Иванович! штука! Помните караулку у Евгеньиных ворот?

-- Ну?

-- Старуха говорила, будто там никто не живет, что она и развалившаяся, и такая-сякая...

-- Да ведь и правда, что развалюга. Мы ее осматривали. Где там спрятаться человеку?

-- А вот подите же: я не я, если там сейчас не вспыхнул огонек... словно кто-нибудь спичку зажег...

-- Ты не врешь?

-- Чего мне врать?! Я тихим манером приставил к воротам Сидорова с Поликарповым, а сам побег донести вам.

Я повторил обыск. В караулке никого не было, но -- уж и не знаю, как вам это объяснить... как-то пахло живым человеком! Здесь Федька, непременно здесь... а где? четыре стены да печка -- вот вам и вся караулка. В сверчка, что ли, оборотился он, разбойник? И вдруг вспала мне на ум одна мысль...

Я оставил Фролова с людьми в караулке, а сам обошел вокруг ее и вижу: позади караулки -- помойка, между помойкой и соседским брант-мауэром валяются две доски. Меня взяло сомнение: зачем тут быть доскам? Приподнял одну, а под нею -- яма. Эге!.. Пощупал ногой -- глубоко. Так и есть: из-под караулки устроен лаз. Недаром про Евгению болтают, будто у ней находит приют всякое жулье.

Опустился в яму, ощупываю,-- велика ли, где ход в караулку,-- вдруг земля подо мной осыпалась, и я полетел вниз.

Встал на ноги и вижу -- погреб. На полу стоит жестяная лампочка, возле нее разостлано рядно, а на этом рядне сидит на корточках человек и целит в меня из двухствольного ружья. Да чего там целить, когда между нами едва сажень расстояния и ружье чуть не упирается мне в грудь! В кармане у меня был револьвер -- отличный самовзвод. Но сунуть руку в карман -- это момент, направить дуло на разбойника -- другой, а у него уж и прицел сделан, и курки взведены, остается только палить при первом моем движении. Думаю: закричать разве? Ну, хорошо, закричу я; а он сейчас же и ухлопает меня, да, взяв мой револьвер, получит в свое распоряжение еще шесть выстрелов: на всю мою команду хватит!.. Словом, как ни верть, все в черепочке смерть! Шабаш! умирать надо!

Все это, Ипполит Яковлевич, я обдумал до того быстро, что и сам не пойму, как такая орава мыслей поместилась у меня в голове зараз. Как только я увидел, что спасения нет, мне даже досадно стало, до злости горько: чего же еще Федька ломается, тянет время? Зачем не стреляет? А всего-то -- понятное дело -- много-много секунды две-три промелькнуло с тех пор, что я провалился в подкоп.

Чеченец молчит -- я молчу. Ни молиться, ни просить, ни хоть обругать его, каналью, перед смертью -- ни иа что нет охоты. Так, одно только в уме: "Сейчас он меня пришибет! пришибет! пришибет!"

И вдруг, в это самое мгновение, что-то загудело над нами... Колокол!-- стало быть, началась всенощная. У меня рука сама поднялась на крестное знаменье...

Смотрю на Чеченца, а у него вдруг как задрожат руки... Другой удар... третий... Я глазам не верю: побелел Федька, как полотно, губы трясутся, на глазах слезы...

-- Христос,-- шепчет,-- Христос родился!-- да с этим словом как швырнет ружье на пол!..

-- Вяжи!-- говорит.

А у меня револьвер, будто сам собою, очутился в руке, и Федька стал совсем в моей власти...

Андрей Иванович замолчал и задумался.

* * *

-- Что ж? вы, конечно, арестовали его?-- поинтересовался я.

Андрей Иванович встрепенулся и, как мне показалось, взглянул на меня с некоторым негодованием.

-- Ну, уж, Ипполит Яковлевич,-- сказал он недовольным голосом,-- каков я ни есть человек, а вы слишком низко понимаете обо мне... Как же так?! помилуйте!.. Человек мог меня пристрелить и помилосердовал, а я ему сейчас же и руки за лопатки?! Что греха таить! Было у меня такое первое намерение, чтобы броситься на Федьку, повалить и позвать своих молодцов. Но вижу -- стоит он и крестится, а слезы так и бегут по щекам; бормочет:

-- Христос родился... мы-то, мы-то что делаем!.. Господи! в такой праздник чуть не убил человека!..

Что-то стиснуло мне сердце. Себя не помню, показываю Чеченцу на его лаз и шепчу:

-- Уходи, пока цел! Сзади караулки цепь не расставлена...

Он было широко открыл глаза, шагнул ко мне, а я рукою машу, все показываю ему на лаз. Как бросился он из погреба, только я его и видел.

Вышел я на свет Божий, зову Фролова:

-- Смотри-ка,-- говорю,-- какова яма?

Он так и обомлел; шепчет мне:

-- Непременно тут, под караулкой, есть подполье. Это Федькина нора...

-- А ну! зови наших! Посмотрим!

Спустились мы в погреб уже вчетвером, нашли ружье, лампу, рядно... Только Федьки не было!

-- Эх!-- говорю,-- ребята! Видно, не наше счастье! Была здесь птица, да улетела!

Тем временем подоспел участковый. Составили протокол. Евгению арестовали. Уж не помню, чем кончилось ее дело...

-- А что сталось с Федькой?-- спросил я.

-- Не могу вам сказать...-- задумчиво ответил Петров, разводя руками.-- В М. он больше не показывался... Слыхал я, что на Макарьевской ярмарке в тот же год нашли какого-то мертвого оборванца, похожего на Федьку с лица, с перерезанным горлом. Но он ли это был или другой, и от кого он погиб, ничего не знаю; я в это время уже собирался оставить службу и мало ею интересовался... Да -- наверное, он: ихний брат всегда этак кончает!

Примечания

Талейран Шарль Морис (1754--1838) -- французский дипломат и государственный деятель, один из выдающихся представителей "классической дипломатии".

Меттерних Клеменс Менуель Лотар (1773--1859) -- австрийский государственный деятель и дипломат.

Источник: az.lib.ru