Стихи о Прекрасной Даме

I

Без божества -- без вдохновенья[1].

Наши дни -- трезвые, живые дни усиленной, необходимой работы. Дни весенние, но серые, без солнца. И необходимая работа поглощает силы работников, самых разнообразных, теперь сходящихся. Литература скромно отступила пока перед политикой, метафизика закрыла лицо перед жизнью, ведь жизнь не ждет!

В такие напряженные дни, когда особенно близка опасность, для каждого, незаметно принять первое и необходимое -- за последнее, окончательное и единственное (именно потому, что оно первое и необходимое, хотя только первое и необходимое) -- в такие дни живительно увидать нежную книжку молодых стихов. Такова книжка А. Блока "Стихи о Прекрасной Даме".

Книжка эта родилась точно вне временности -- вне современности, во всяком случае. Она и стара, и нова, хотя, может быть, все-таки не вечна, ибо соткана из слишком легкой паутины. Она, может быть, только отдаленный намек на ту красоту, правду и сиянье, которые должны спуститься с небес на землю и властно обвить жизнь; а эти "бледные, белые, снеговые намеки" -- конечно, должны таять, если коснется их горячее дыхание земли.

Не будем же требовать от этой милой книжки более того, что она может дать; она и так дает нам много, освежает и утешает нас, посылает легкий, мгновенный отдых. Мы устаем от трезвого серого дня и его несомненностей. И мы рады, что поэт говорит нам:

Я вышел в ночь -- узнать, понять

Далекий шорох, близкий ропот,

Несуществующих принять,

Поверить в мнимый конский топот...

Отрадно все-таки, что есть и жива еще "Прекрасная Дама", "Она", "Дева, Заря, Купина", которая "тайно тревожна и тайно любима"[2].

Я, отрок, зажигаю свечи,

Огонь кадильный берегу.

Она -- без мысли и без речи

На том смеется берегу...

Она, Она, везде Она -- и песни ее рыцаря так прекрасны, во всем их однообразии, что не знаешь, которую выписать. Кто Она? Конечно, не земная дама средневековых рыцарей; может быть, "Дева Радужных Ворот" Владимира Соловьева?[3] Вечная Женственность? София-Премудрость? Все равно. Мы не знаем, вряд ли знает ее и ее рыцарь. Он не знает более того, что говорит:

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

В тени у высокой колонны

Дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озаренный,

Только образ, лишь сон о Ней...

Это там, где

Только образ, лишь сон о Ней...

Но рыцарь имеет "виденья, непостижные уму"[4], он видит не только "сны о Ней".

Покраснели и гаснут ступени.

Ты сказала сама: Приду.

И даже там, у "образа только", и там не всегда "лишь сны".

И с этой ветхой позолоты,

Из этой страшной глубины,

На праздник мой спустился Кто-то

С улыбкой ласковой Жены[5].

Она -- все, она посещает своего рыцаря, и он верен Ей, и не устает петь Ее.

Я, изнуренный и премудрый,

Восстав от тягостного сна,

Перед Тобою, Златокудрой,

Склоняю долу знамена.

Но странно... Это не "Бедный рыцарь", имевший свое "виденье, непостижное уму"; хотя и родной старому бедному рыцарю -- но не он, не совсем он, и Она, его виденье, не "Она" Бедного рыцаря; и странно то, что тот, старый, вечный, -- до сих пор пленительнее этого нового, бедного рыцаря с его Дамой "в бледных платьях", его "белых намеков". Легкая, легкая паутина... Тонкая, тонкая, рвущаяся красота... Налет эстетизма. Налет смерти, даже без смерти...

"Бедный рыцарь" -- кидался в битвы, восклицая "Lumen coelum, Sancta Rosa", -- побеждал мусульман... А рыцарь новый с самого начала говорит:

Я к людям не выйду навстречу,

Испугаюсь хулы и похвал.

Пред Тобой Одною отвечу

За то, что всю жизнь молчал.

Воздушная мертвенность, русалочий холод есть в этих, таких далеких, слишком далеких земле песнях о слишком прозрачной "Прекрасной Даме". Это не Sancta Rosa, это облачная Лилия; это не только не Мать-Дева, но уже почти и не Дева... "Восковой огонек"... "Робкое пламя церковной свечи"...[6] Это тот новый мистико-эстетический романтизм, который пленяет отрывом от земной крови нашу усталую душу, но пленяет на мгновенье; не утоляет, не может удержать ее у себя навсегда.

Старый, чистый романтизм был сильнее, потому что был цельнее, ярче, действеннее, реальнее. Новый -- слишком растворился в эстетике и мистике. Книга Блока мистична, но отнюдь не религиозна. Мистика, так же как эстетика, так же, впрочем, как и голый романтизм, -- одинаково на этом берегу, и между ними и религией одинаково лежит пропасть.

Надо же, наконец, сказать с ясностью: нет пути, нет ни одного, который подводил бы к религии. Но зато все пути, все до одного (только пройти до конца) подводят к пропасти, за которой лежит религия. И разница между путями лишь та, что на некоторых человек, предчувствуя конечную пропасть и момент, когда он будет на краю, -- может вырастить себе крылья; другие, извилистые пути, приводят к пропасти неожиданно, и бескрылому остается лишь упасть вниз. Пути мистики -- и даже эстетики -- таковы, что на них легче могут вырасти крылья у сильных, у ясных, у тех, кто умеет хотеть и желает жить. Нежный, слабый, паутинный, влюбленный столько же в смерть, сколько в жизнь, рыцарь бледной Прекрасной Дамы -- сумел вырастить себе лишь слабо мерцающие крылья бабочки. Он неверными и короткими взлетами поднимается над пропастью; но пропасть широка; крылья бабочки не осилят ее. Крылья бабочки скоро устают, быстро слабеют. Прекрасная мистика рыцаря -- безрелигиозна, безбожественна.

II

Не сотвори себе кумира...[7]

Прежде чем сказать последнее слово о любопытной и все-таки отрадной книге Блока, мне хочется сделать отступление и поговорить более определенно о путях, из которых ни один не приводит к религии, все -- к предрелигиозной пропасти. Я хочу остановиться на следующем очень любопытном явлении. Каждый из путей, принятый не за путь, а за цель, уничтожает стоящего на нем немедленно, ранее чем даже достигнута пред-религиозная пропасть. То есть: каждая часть мира, принятая как целое, -- уничтожает человека в самом себе, его сущность, его личность. Еще яснее: всякое созерцание посредственного и попутного как совершенного и окончательного -- прерывает жизнь.

Наука, общественная деятельность, этическое самоусовершенствование, искусство, -- принятые здесь как самоцель, как замена божества, как кумир, -- лишают нас Бога и тем уничтожают нас. Миросозерцание эстетическое, мистическое, позитивное, этическое, пантеистическое, даже скептическое, -- все они, окончательные, то есть взятые как вера -- останавливают всякое движение жизни, извращают, изменяют человеческую природу. Когда мы определяем человека: это -- скептик, это -- позитивист, это -- ученый, это -- социалист, это -- эстет, ведь мы именно определяем его в его вере, то есть стараемся угадать его главное и последнее, то, что дает тон и смысл всей его жизни. Говорят, конечно, и о людях, идущих по известному пути, эстет, нравственник, позитивист, -- но такое определение не верно, ибо это определение склонности, направления, а не веры. Идущие же -- это люди, может быть, еще без веры -- но наверно без кумира. Нам интересны в данный момент человеческие кумиры.

Кумир эстетики, собравший в последнее время вокруг себя столько поклонников, -- вот один из страшных кумиров, его мы возьмем для примера. Эстетизм, с его многочисленными осложнениями, с декадентством, со входящей полумистикой, принятый, как исчерпывающее миросозерцание, создал особый род людей, им отравленных. Эстетика сама по себе не только невинна, но благодетельна -- воистину как яд; хотя бы мышьяк; возьмите его в естественном количестве -- он восстановляет силы; сделайте его пищей -- он убьет. Насколько путь эстетический праведен, легок и верен, равен другим путям и, быть может, даже короче некоторых, настолько страшна и разъедающа вера эстетическая. Душа верующих эстетов -- кружевная и хрупкая, как старое дерево, насквозь источенное червями. Логичный, последовательный эстет всегда: безволен, циничен и несчастен. Безволен потому, что эстетический критерий подвижен и не представляет достаточного упора ни для какой борьбы; циничен -- потому что подвижность этого критерия исключает понятие святости, и несчастен, благодаря тому что непременно и последовательно приходит к самоотрицанию, будучи уродлив с собственной же точки зрения. Верующий мистик -- отрицает себя по несколько иной причине: потому что определеннее своей веры. Верующий в Добро пойдет по уклону отрицания многообразности жизни и, наконец, всей жизни. Скептик -- живет в атмосфере лжи перед собой; прямое следствие его "веры" -- скука; а он должен, напротив, считать, что ему все весело. И так далее, и так далее... Более "счастливы" еще люди, поклоняющиеся кумиру "мещанского благополучия", беспретенциозной земной сытости. Но такое "счастье" -- дар, которому не завидует никто из неимеющих его.

Слишком много "вер" -- при единой "религии"! "Часть" мстит тому, кто возводит ее в "целое". Раб мстит неосторожному, сделавшему его царем.

Элемент узкой "веры", проникая в творчество всякого рода, принижает его. Неподвижный, установившийся догматизм (будь это даже установившийся "а-догматизм") -- смерть творчества; так: искусство верующего эстетика -- не художественно; дела убежденного моралиста -- безнравственны; наслаждения "веселого" скептика -- безвкусны. Существует, есть в бытии только то, что или религиозно, или еще не религиозно, то есть сохраняет потенцию стать религиозным.

Автор "Стихов о Прекрасной Даме" еще слишком туманен, он -- безверен: самая мистическая неопределенность его не окончательно определена; но там, где в стихах его есть уклон к чистой эстетике и чистой мистике, -- стихи не художественны, неудачны, от них веет смертью. Страшно, что те именно мертвеннее, в которых автор самостоятельнее. Вся первая часть, -- посвященная сплошь "Прекрасной Даме", -- гораздо лучше остальных частей. А в ней чувствуется несомненное -- если не подражание Вл. Соловьеву, не его влиянье -- то все же тень Вл. Соловьева. Стихи без "Дамы" -- часто слабый, легкий бред, точно прозрачный кошмар, даже не страшный и не очень неприятный, а просто едва существующий; та непонятность, которую и не хочется понимать. Длинно выписывать все, но вот конец одного такого стихотворения, конец, совершенно необусловленный началом, -- оно так же непонятно:

...В роще косматый беззвучно дрожит.

Месяц упал в озаренные злаки.

Плачет ребенок. И ветер молчит.

Близко труба. И не видно во мраке[8].

Нет ни малейшего желания разгадать, какой "косматый беззвучно дрожит", какой ребенок плачет и откуда взялась труба, которая близко. И таких стихотворений много. Есть милое, детское -- посвященное Олениной-д′Альгейм -- "лучики, лучики"[9], -- а потом опять слабые кошмары, пока вновь не является "Прекрасная Дама", и рыцарь находит для нее нежные и новые слова.

"Она" -- нужна поэту. Она одна, если он не затуманит Ее окончательно, не превратит в мглистое облако, а заявит и оживит -- она может дать ему крылья и сделать голос его сильным. Не надо только, чтобы рыцарь хранил Ее Одну для себя одного, не верил, что Ей надо явить Себя и миру, а не только ему.

Я их хранил в приделе Иоанна,

Недвижный страж, -- хранил огонь лампад.

И вот -- Она, и к Ней моя Осанна --

Венец трудов -- превыше всех наград...

Я здесь один хранил и теплил свечи.

Один -- пророк -- дрожал в дыму кадил,

И в Оный День -- один участник встречи --

Я этих встреч ни с кем не разделил.

Эти встречи -- он разделит их со всеми, кто его слышит; Прекрасная Дама хочет, чтобы хвалы Ее рыцаря были сильны и громки и наполняли мир. И в наши серые, трезвые, весенние и холодные дни -- нам отрадно на мгновенье это солнечное слово о не сейчас необходимом, хотя бы и о туманном еще, о далеком, близком, вечном...

...В тихом воздухе -- тающее, знающее...

Там что-то притаилось и смеется.

Что смеется? Мое ли, вздыхающее,

Мое ли сердце радостно бьется?

Весна ли за окнами -- розовая, сонная?

Или это Ясная мне улыбается?

Или это мое сердце влюбленное?

Или только кажется? Или все узнается?[10]

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту первой публикации: Новый путь. 1904. No 12. С. 273--280. Включена в кн.: Блок А. Собр. соч.: В 12 т. / Под ред. С. С. Лесневского. М.: Литера, 1995. Т. 1. С. 332--339.

Зинаида Николаевна Гиппиус (в замужестве Мережковская; 1869--1945) -- поэт, прозаик, критик (псевдонимы -- Антон Крайний, Товарищ Герман), мемуарист. В начале 1900-х гг. -- сторонница идеи "религиозной общественности", участница Религиозно-философских собраний, фактический соредактор журнала "Новый путь". Знакомство с Блоком состоялось в 1902 г. и развертывалось в сложном психологическом спектре -- от заинтересованного внимания друг к другу, периодов творческих сближений и расхождений по принципиальным вопросам вплоть до окончательного разрыва в октябре 1917 г. Подробнее см.: Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими // Блоковский сборник. Вып. IV. Тарту, 1980. С. 116--222. Гиппиус неоднократно выступала со статьями о творчестве Блока, а в начале его литературного пути взяла на себя роль наставницы.

24 ноября 1904 г. Гиппиус сообщала Блоку: "Кончаю длинную рецензию о ваших стихах. А. Крайний не умеет кратко! М<ожет> б<ыть> в воскресенье покажу вам" (цит. по: Минц З. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими. С. 148). Блок ознакомился с текстом рецензии до ее публикации: в его архиве сохранилась наборная рукопись статьи за подписью "Иван Тайный" с пометой: "Набрать немедленно" (ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 3. Ед. хр. 58). Статья Гиппиус является полемической репликой на рецензию Вяч. Иванова. В отличие от него, она считает Блока лишь "тенью Соловьева" и, отталкиваясь от образа пушкинского "бедного рыцаря", противопоставляет "старый", действенный религиозный романтизм -- "новому", "мистико-эстетическому", созерцательному.

1 Строку из стихотворения А. С. Пушкина "К ***" ("Я помню чудное мгновенье...", 1825), взятую в качестве эпиграфа, Гиппиус сознательно подвергает интонационно-синтаксическому изменению (вместо запятой -- тире), акцентируя таким образом основной момент своих идейных разногласий с Блоком на почве религиозного понимания задач творчества.

2 Из стихотворения "Странных и новых ищу на страницах..." (1902).

3 Образ из стихотворений Вл. Соловьева "Нильская дельта" (1898), согласно авторскому примечанию -- "гностический термин".

4 Измененная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Жил на свете рыцарь бедный...", парафразы которого встречаются и далее.

5 Заключительная строфа стихотворения "Мы преклонились у завета..." (1902).

6 Образы из стихотворения "Мой любимый, мой князь, мой жених..." (1904).

7 Ср.: Исх. 20: 4.

8 Последняя строфа стихотворения "Плачет ребенок. Под лунным серпом..." (1903).

9 Имеется в виду стихотворение "Темная, бледно-зеленая..." (1903), посвященное М. А. Олениной-д′Альгейм, певице, исполнительнице произведений М. П. Мусоргского.

10 Из стихотворения "Отворяются двери -- там мерцанья..." (1903).