Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Случайная статья

Борис Степанович Житков. Василий Мутный


Все авторы -> Борис Степанович Житков.

Борис Степанович Житков.
Василий Мутный

Было это вот как. Попал я в Болгарию, в город Варну. Деньги у меня все вышли, и стал я голодать. Продал часы — проел. Осталась цепочка. А из костюма я выбиваться не хотел — будет у меня босяцкий вид, кто меня возьмет?


На базар хоть не ходи — не мог я этих жареных пирогов видеть. Однако на третий день и есть перестало хотеться. Хожу и все воду пью. Наливался так, что нагнуться страшно — назад выльется… как из кувшина. А голод замер. Только подошвы жечь стало: ступаю, как по горячей плите.


Дело было летом. Там, в Варне, сад есть. «Морска градына» называется. Обрывом к морю спускается. И весь обрыв в кустах. Там я и ночевал. Забьюсь в кусты, устроюсь, кулак под голову и стараюсь про хорошее думать: что я дома и кот в ногах спит. Гляди, и засну…


Вот уж четвертый день я голодал. Как стемнело, залез я спать. Музыка в «градыне» этой поет, пищат болгарские госпожицы. Я смотрю, как море на луне рябит и желтая змея от маяка в воде вихляется.


Вдруг слышу: что-то в кустах треснуло. Я окликнул по-болгарски:


— Кой си?[1]


Молчит и потрескивает. Я привстал. Что за черт, думаю: собака меня нашла или черепаха через кусты ломит?


Смотрю — рожа. Круглая, в фуражке без козырька. Ползет на четырех через чащу.


Я выругался. А он по-русски:


— Здорово, земляк! Ночуешь?


— Ночую, — говорю. — А тебе-то что?


— Сосед, значит. Дикофт?[2]


— Дикофт, — говорю, — четвертые сутки.


— А ты кто? — спрашивает.


— Штурман, — говорю, — с парусника.


А он оказался русским беглым матросом с военного корабля.


Лег рядом и начал болтать. И все про сало, да про борщ, да про макароны.


Это на голодный-то желудок! Я не выдержал, вскочил. Пошел. Он за мной.


Поднялись мы наверх. Музыка ярче стала слышна, публика гуляет в «Морской градыне». А он идет рядом и заводит снова:


— Вот порубят мясо — меленько-меленько, поджарят его на смальце и этой самой историей, дорогой ты мой, макароны сверху и посыпают, посыпают…


И руками, проклятый, показывает, как посыпают! А тут дорожки пошли глуше и темней стало. Музыка только издали что-то очень боевое гукает. Вдруг навстречу нам поп. Здоровенный болгарский поп. Попадья сторонкой идет, не спеша, враскачку.


Ничего мы друг другу не сказали, только земляк взял вправо, в край дорожки — к кустам, а я влево тем же манером. И шаги задержали.


Попадья кинулась, прижалась к попу. Поп чуть на нас двигается, а мы сторонкой крадемся. Кровь к сердцу прильнула и притаилась. Я во все глаза на попа гляжу, ни о чем не думаю, только рост его меряю. Уже шагов пять оставалось.


Вдруг из кустов смех, сабли звенят, и выбегают на дорожку болгарские офицеры с госпожицами.


Тут только я дух перевел, и сердце заколотилось. Обошли мы попа и пустились окурки собирать.


— Нет, — говорит Сенька (земляка Сенькой звали), — нет, — говорит, — тут что! Ничего тут не найдем, и окурки все стоптаны. Идем в город.


— Чего? — говорю.


— А того… — говорит. — Веселее…


И пошел, а я за ним, как за судьбой.


А он идет, болтает, и все врет. Знаю, что врет, а иду: все не один, и по-русски он говорит.


Ведет глухим переулком. Луна сбоку светит, и в переулке темно. Вошли в темноту, как в воду. На турецкий лад — все окна во двор, глухие стены по бокам что коридор. Тихо, и шаги наши по плитам шлепают. Еле оба ноги тащим.


Смотрю, посередь дороги прет на нас человек. Мне показалось — с сажень ростом: великан прямо. Подумал: с голоду, что ли, казаться начинает? Однако в самом деле. Я посторонился. Сенька его окликает:


— Отец Василий!


А он сверху, как с колокольни, басом ударил:


— Огольцов, что ли?


— В точности, я самый, я!


Огольцов это веселой собачкой залаял: я, я!


Василий наклонился ко мне:


— А с тобой который путается? Этот кто есть?


Голос — бас хриплый, а лица его мне не видно — высоко где-то. Сенька затарахтел скорее:


— Штурман это, капитан парусный.


— Врет он? — спрашивает меня Василий.


— Нет, — говорю я, — правду говорит.


— Без делов?


— На берегу, — говорю, — на «Топтуне», значит, без места топчусь.


— Айда, — говорит Василий, — вали за мной.


И зашагал вперед. Мы сзади путаемся голодными ногами. Подошел Василий к одному дому — и ну кулачищем в дверь садить, как молотом.


Оттуда болгарские голоса перепуганные:


— Василь? Василь?


По кулаку, видать, узнали.


Отперли. Входим — трактир. Только за поздним временем закрыт и на столах стулья, — метут.


Сенька меня в бок пихает, шепчет:


— Дело будет, держися. Ври — не оглядывайся.


Болгары мести бросили, засуетились, забегали. Скатерть стелют. Василий скатерть сгреб.


— Не люблю, — говорит, — этого, подавай, как есть.


И спросил полкила спирту. А закуску поставили — горох с маслом. Так — чуть на блюдечке. Взялся я за горох. Василий отошел: увидал грека.


Очень хорошо грек одет был: франтом. Все на нем гладкое, крепкое, как жестяное. Василий поманил его, грек подсел. Аккуратно поздоровался со всеми. Шляпой помахал. Шляпа крепкая — в таких фокусники яичницу жарят. Усики тоже крепкие, острые, как наклеенные. Смотрит ласково и говорит по-русски.


Сенька на стуле ерзает, на закуску разговор наводит. Тут я как раз кончил горох и рассмотрел земляка в первый раз. Рожа круглая, вороватая — и как раз как я думал: нахальная. А Василия я никак рассмотреть не мог. Мутный он весь какой-то. И лицо как-то уворачивается все, будто и нет у него вовсе лица. Одет, как снощик: в синюю блузку заплатанную, порты парусовые, на ногах опорки. Старик — уж лет, может, шестьдесят.


А грек этот жестяной говорит:


— Вот сцет вас за фрахт — так оцень верный! Бозе мой, какой верный сцет! Стоб я пропал, какой верный вас сцет!


И сует Василию бумажку.


Василий полез за пазуху, в карман, достал хороший футляр кожаный, из него очки вынул золотые, пристроил на носу и стал читать.


— Две тысячи левов.


Грек заспешил:


— Две, две тысяци, дио хилиадес, эки бынь…


И на всех языках сказал две тысячи. И все шляпой помахивает, как маятником.


А Сенька уж от спирта осмелел, развалился боком на стуле. Говорит:


— Ему деньги нужны. Жена молодая, подарков хочет.


И прищурил глаз на Василия. А Василий и бровью не повел. В счет глядит. Сенька опять моргает мне на Василия:


— Может, тестю еще доложить надо али ты с ним в расчете?


Грек на Сеньку глянул, пошевелил, как таракан, усиками и сильней шляпой закачал.


— Оцень, оцень правильно, — лопочет Василию над ухом.


А Василий, не спеша, золотые очки прячет.


Трактирщик-болгарин сзади стоит. Василий локтем шевельнет — тот всей своей тушей дрыгнет: не прикажете ли чего?


Сенька совсем на стуле обмяк и ноги разбросал. И этак через пьяную губу говорит:


— А ведь двести наполеонов дал ты за свою красавицу-то али больше?


И ногой меня под столом толкает — на весь трактир.


Вдруг встал Василий — еще больше он мне показался, чем на улице был, — вынул из кармана новенький вороненый браунинг, навел на Огольцова.


Грек хрустнул весь, и шляпа стала.


— Тебе говорю, и всякому накажи, — говорит Василий, — как я есть старик и года мои богу известны… а если ты или еще другой гад какой мне про то слово молвит… одно только слово: языком ежели повернет! — и потряс Василий револьвером. — Пуля тому в лоб. Слово одно.


Сенька побледнел в лице, однако хлесткой посадки своей не переменил. Повел чуть глаза на меня. Молчит, ежится. Браунингом его как пришпилило. Глазами по сторонам водит и корежится, как жук на булавке. Видно было, как с него хмель сползал.


Василий горой над ним стоит и пистолет держит. Тут только раз его лицо и проступило наружу: страшное — я и глаза отвел.


Тихо стало в трактире. Только мухи как ни в чем не бывало жужжат над блюдечком. Я глянул на Сеньку. Он поправился на стуле. Раскрыл рот — но только губами шевелил, а ничего слышно не было.


У Василия лицо снова ушло, и стал он, как был, — мутный. Сел, спрятал браунинг. Хлопнул лапой по счету и повернулся к трактирщику:


— Ставь еще полкила и два кила мне с собой чтоб взять. Уделай!


Все забегали, грек шляпой закачал, трактирщик посудой забрякал.


Сенька пересел за другой стол.


— Что же ты, — говорит, — с закуской тянешь?


Василий кивнул трактирщику на Сеньку, болгарин подал ему пилафу.


Трудное дело жизнь.


Уж чуть заря затлела, когда мы втроем по мощеному спуску шагали к морю. В голове у меня стучало от спирту и голоду. Сенька отставал. Отстанет, побурчит, поругается и бегом догоняет.


Кормой к пристани стояли парусники. Против одного мы стали.


Василий меня спрашивает:


— Камча-реку знаешь?


Я случайно помнил эту речушку.


— Знаю, — говорю.


— А сколько туда верстов?


— Пятнадцать миль.


Василий хлопнул меня по спине. Я чуть с пристани в воду не сыграл.


— Верно! Скажи ты верстов — остался б на берегу. А так видать — водой ходил. Орудуй. Фомка! Принимай нового шкипера.


Я сделал последнее усилие, чтобы одолеть хмель, и по узкой сходенке перешел на судно.


Очнулся я в каюте на койке. Светло, и мне в дверь видно: упершись задом в румпель, а голыми ногами в палубу, — стоит оборванец. Напевает себе под нос. Руль поддает зыбью, и оборванец вихляется, как игрушечный.


Видно, мы штилили. Я еле вспомнил, что со мной случилось и где я теперь должен быть. Насилу оторвал больную голову от грязной подушки. На столе стоял пустой штоф, валялись объедки болгарского сыра, кусок хлеба. Под столом спал Сенька, уткнувшись мордой в фуражку. Я докончил сыр, хлеб, подъел крошки и вышел на палубу.


Когда мы отдали якорь в устье Камчи, на фелюге к нам подъехал Василий. Другой великан, помоложе, на веслах. Сын его — Иван.


Низким клином врезалась земля между рекой и морем. Весь клин зарос дубом вековым. Там стояла и изба Васильева. Не болгарская хата, а русская кряжистая изба. Из дубов срублена. С резными ставнями.


Я загляделся на ставни, и вдруг в окне стала женщина. Молодая, в староверском сарафане и повойник на голове. Она вытирала белым ручником стакан и глядела его на свет. Как сон, как померещилось: такая она красивая была и страшная в то же время. Будто не мыла она стакан, а для отравы готовила.


Василий подошел. Женщина скрылась. Я не нашел что сказать.


— Поспел ты, — говорю, — как… раньше нас ведь!


— Легок я на ногу-то, а вот на руку — так, сказывают… того… тяжел.


Вечером мы сидели под дубами, на чурбанах. На четырех чурбанах перед нами, как стол, лежал кровельный лист с жареной камбалой. Около костра возилась Иванова хозяйка — кипятила чай в жестянке из-под керосина. Унылая рябая баба.


— Распятая душа, — правильно сказал про нее Сенька.


Великан Иван ростом только в отца пошел — лицо открытое, простое, задумчивое. Ровным голосом Иван рассказывал:


— Когда я в Романее[3] в солдатах был, так вот приезжал театр. В Галацах мы стояли. Там все было. А очень интересно — так вот фараоны. Бутылка поставлена, аршина как бы не с два. А в ней вода налита под самое, можно сказать, горлышко. А в воде они плавают: фараон и фараониха.


— Глупости, — шамкает Сенька набитым ртом, — оптическое мошенство.


— Не видал ты, так нечего зря и языком бить. А какие они? Ну? То-то! А наше они подобие. Хвост только рыбий. И стеклянной стеночкой они перегорожены… чтоб чего не было между ними; все же дети смотрят и барыни подходят, интересуются. Сверху тоже стеклышком прикрыто. Отодвинешь стеклышко — они голос подают: пи-пи-и!


Иван старательно запищал, как мог тонко. Вышло басом.


— На такой вот манер. Нет, почитай, еще тоньше. Покажи-ка, Борис, как, — обратился Иван ко мне.


— Да не я ведь слыхал-то, — отозвался я.


Иван обиделся. Помолчал.


— Покажи, — говорит. — Прошу ведь я, будь человеком.


И наклонился ко мне ухом. Внимательно ждал.


Я затянул как мог тонко:


— Пи-и!


Иван покачал головой и вздохнул.


— Не может, нет… Тоньше фараоны голос подают.


Я взглянул на Василия: он сидел спиной к дому, лицом к нам.


Сенька нагнулся ко мне:


— Клад свой караулит, — и кивнул на дом.


— Пи-и! — еще раз попробовал Иван представить фараонов и поперхнулся.


Повернулся к Сеньке:


— А ты говоришь — мошенство. Мошенство-то когда ведь бывает?


— Мошенство само не бывает, — сказал вдруг Василий. — Отчего кража или зло какое? Повесит дурак себе на пузо что есть и носится: часы да золото. Кто и не хочет, увидит. А есть у тебя что дорого — так ты спрячь под спуд и чтоб знал ты да бог! И чтоб не видал даже никто — вот и зариться некому.


И он встал, как будто дом свой дубовый от нас загораживал.



Неделю мы грузились дубом, неделю ели камбалу с кровельного листа, и ни разу не видал я Васильевой молодухи. «Распятая душа» нам служила. Так и снялись в море.


А когда вернулся я в Варну, то узнал вот что: не ухоронил старик свой клад. С соседнего кордона пришел болгарский офицер с солдатами. Объявил, что обыск будет делать: не прячут ли контрабанды? Просто хотел кралю Васильеву поглядеть — молодой был, озорной. Василия, он знал, дома не было.


На Васильевой двери замок здоровый. Иванову горницу и смотреть офицер не стал. А сразу велел солдатам замок ломать.


Упреждал его Иван: брось, беды наживешь.


Однако вошел офицер в горницу, походил для виду, под кровать заглянул. Пошутил с молодухой и ушел.


— Прости, — говорит, — служба.


А на третий день сгорел кордон за рекой и никто не вышел — и офицер, и пятеро солдат сгорели. И концов не найти — тло одно на месте кордона осталось.


Допрашивали Василия — да разве по нем узнаешь что? Ничего не найдешь — как в омуте мутном.



Примечания


1. Кто ты?


2. Голод.


3. В Румынии.




Источник: az.lib.ru



Не пропустите:
Борис Степанович Житков. Волк (Из цикла «Рассказы о животных») (рассказ)
Борис Степанович Житков. Охотник и собаки (Из цикла "Рассказы о животных")
Борис Степанович Житков. Медведь (Из цикла «Рассказы о животных»)
Борис Степанович Житков. Черная махалка (Из цикла «Морские истории») (рассказ)
Борис Степанович Житков. Волы (Из цикла «Морские истории») (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru