На дворе черный сентябрьский вечер. Что осенняя грязь на деревенской улице, что небо над нею -- одна чернота, и если б все перевернулось вверх дном -- глаз не заметил бы перемены. Тепло, тихо-претихо, верно тучи низко. Дождя нет.

Из этой ровной черноты, в тот вечер, вынырнул странничек в камилавке, с мешком за спиной, и постучался в Спиридонову избу. Окна были заложены ставнями, но меж щелей светилось.

Постучал странничек, попросил, Спиридон к нему вышел, пустили.

Спиридонова изба просторная, белая, не новая -- да теплая: печь недавно перекладывали. Спиридон -- мужик малопьющий, справный, а семьи -- всего он да жена, и та из дальнего села взята.

Странничек, войдя, помолился в угол на образа, потом поклонился на все четыре стороны.

-- Ну, здравствуйте, хозяин с хозяйкой. Благослови и спаси вас Господь, что приняли мя, странного, под кров свой на сию ночь.

-- Ладно, расправляйся да садись к столу,-- сказал Спиридон.-- Вечерять будем. Хозяйка моя соберет. А потом и на покой. Чего огонь жечь. Мы еще нонче на току не совсем управились. Поспешать, не занепогодило бы. Ты, отец, откудова?

-- Из монастыря я, голубчик. Недалече, из Всесвятского. А иду-то далече. Благословил меня отец игумен постранствовать.

-- Так. Ну собирай поесть-то, Мавра. Слышишь, што ль?

Мавра до тех пор неподвижно сидела у стола, сбоку, под маленькой керосиновой лампой, и молчала. Ситцевый платок, углом надвинутый вперед, затенял ее лицо, но оно, когда Мавра встала, и на свету оказалось у нее все в тени, темное-темное, словно заржавленное.

Молча пошла к печке, завозилась, но тихо; и там -- как во сне.

Спиридон, благообразный, русобородый молодой мужик, сел к столу, покрестившись, и вздохнул.

В избе было тепло и довольно светло, а между тем какая-то невеселая пустота, тоска висела по углам. И белые часы с розаном тикали невесело. Только странничек юрко возился на лавке со своим мешком, что-то пришептывая, с молитвенными словами, и шумно, и деятельно вздыхая.

-- Иди, странничек, похлебай кваску,-- сказал Спиридон.-- Не знаю, как величать-то тебя.

-- Памфилий, смиренный Памфилий я. Спаси тебя Христос. Мне и кваску-то не надо бы, в воздержании до сохраню плоть свою. С устатку разве. В пути сущим разрешается...

-- Иди уж, иди, отче,-- равнодушно сказал Спиридон.

Мавра подала хлеб, чашку, ложки, отошла и села опять на прежнее место к уголку.

-- Сама не будешь, что ль, есть-то?-- спросил Спиридон. Мавра ответила тихо, словно вздохнула:

-- Не...

Спиридон, схлебнув раза два, посмотрел на странничка, на его точно щипанную или молью еденную головенку и бородку, молодое еще, но уже морщенное, сероватое лицо,-- и сказал, ни к кому не обращаясь:

-- Да... Эко горе у нас... Хозяйка-то моя больно убивается. Очугунела инда вся.

-- Беда в дому-то у вас?-- спросил странничек.-- Темны у хозяюшки очи, темны, вижу я. Что случилось-то? Чем Господь посетил?

-- Да вот, дети не стоят у нас,-- пояснил Спиридон.-- В пятницу мальчонку к попу свезли. Четвертый это уж у нас. Ну да те, Господь с ими, ден по десяти, не боле, жили,-- родился да помер, что с его? А этот, Васютка-то, по пятому году уж. Такой был утешный малец. И не знать с чего -- завертело-завертело, мучился еще сколько... В больницу она его носила... Так и помер.

-- Кабы не мучился-то, так ништо бы... уж ништо бы...-- вдруг заговорила Мавра из своего угла неожиданно громким и точно треснутым голосом.-- А мучился-то как... покою ему сколько ден не было. Возьму на руки, головка-то так и виснет, так и виснет. Плакать даже не плачет, а мне в глаза смотрит. Что, мол, тебе, Васюта? Чего тебе не дать ли, мол, ласковый? А он смотрит. А потом тихонечко так: "молочка бы ты мне, мамка,-- да не хоцца"... Молочка бы ему, вишь ты... да... да... не хоцца...

Мавра точно оборвалась и отвернулась.

Рассказывала она о Васютке, вероятно, не в первый раз, и, вероятно, теми же словами и так же кончала.

Странничек глубоко вздохнул, сделал опечаленное лицо и. перекрестившись, произнес:

-- Упокой, Господи, душу новопреставленного младенца Василия. Его святая воля. Пути Господни неисповедимы. А ты, раба Божия Мавра, не ожесточай сердца своего. Со смирением и покорностью да приемлешь испытание. Велики грехи и беззакония наша, и нет кары их достойной. Милосерд еще Господь Бог ко грехам нашим.

-- Мальчишка-то больно утешный был,-- сказал Спиридон задумчиво.-- Остались мы, как были, бобылями. Она, вон, сказывают, и родить больше не будет. Повреждено у ней что-то в нутре. Так и скоротаем век. По крестьянству нам без детей тоже трудно. Да и малец уж очень хорош был.

Странничек даже подпрыгнул на лавке и весь заморщился.

-- Крест ваш несите, по грехам вашим,-- проговорил он радостно.-- Вы что? Сказано: не любите мира, ни того что в мире: похоть плоти... Еще сказано: взгляните на птиц небесных -- не сеют, не собирают в житницы... А вы что? К образу мира сего прилепились, и наказует вас Господь за дела ваши.

-- Мы что ж...-- произнес Спиридон равнодушно.-- Грешны мы, это точно... Одначе какие ж такие особенные наши грехи? И мы грамотные; слыхали, сказано: в поте лица зарабатывай хлеб твой...

-- Да где сказано-то?-- накинулся на него Памфилий.-- Когда сказано-то это было? Небось тогда Господь-то наш Иисус Христос еще на землю не приходил. А пришел -- и было сказано: взгляните на птиц небесных... А еще: аще кто не оставит отца и мать, и жену, и детей... Видишь ты. Сказано это: детей?

-- Ну, может и сказано...-- с неудовольствием протянул Спиридон и устало зевнул.-- Экий ты ярый, отче, погляжу я на тебя. Стелись да ложись, время позднее. Я что? Я только говорю: жалко. Это и слов нет, жалко. Да и хозяйка моя больно убивается.

Он встал и, зевая и вздыхая, стал молиться, потом сложил пояс и полез на печь.

Памфилий не успокаивался.

-- То-то убивается. Многомилостив и долготерпелив еще Господь ко грехам нашим. Почто возлюбили мир сей и то, что в мире? Вот, поглядите на меня: весь я тут, многогрешный. Ни сею, ни в житницы не собираю, дни свои в молитве провождаю, либо в странствии, несть у меня ни жены, ни детей, ни других каких прочих мирских прилеплений, а все мне люди -- братья, всяк хорош, всяк накормит. Помрет кто -- Божья воля; мое дело о душе его помолиться, вот и ладно. Вот и легко мне. По путям Господним иду. А вы плотию в плоть вросли.

-- Да буде тебе,-- сонным голосом сказал Спиридон с печи.-- Мавра, чего посуду не сбираешь? Огонь тушить время.

Памфилий отошел к лавке и стал утряхивать мешок, собираясь ложиться. Говорил уже как бы про себя, невнятно, но со вздохами и тою же укоризною.

Когда Мавра подошла к столу за посудой, он обратился к ней:

-- Так-то, молодушка. Молись да кайся, авось Господь-то и не взыщет.

Мавра остановилась и глянула на него из-под платка. Она уж второй раз на него так посмотрела.

-- Что Ему, Богу-то, с меня еще взыскать?-- сказала она.-- Да что я? Мое-то мученье что. А Васютка-то чего мучился?

-- За твои же за грехи,-- ответил странничек. Она не вслушалась.

-- Кабы враз-то помер,-- продолжала она тем же скрипучим, треснутым голосом.-- А то не враз помер. Головка так и виснет, так и виснет. Мамка, говорит, молочка бы мне? Молочка бы, вишь,-- да не хоцца...

Она опустилась на лавку у неприбранного стола и замолкла.

-- Грехи твои, говорю, это,-- убедительно повторил странничек.-- За твои грехи мучился. Не замолишь -- и на том свете младенчику спокою не будет. Все так-то будет мучиться.

Мавра очнулась и опять поглядела на странничка.

-- Это за мои-то грехи?

-- За твои. И теперь скорбию своею пуще грешишь. Бо сказано: не любите мира, не любите...

Странничек говорил, уже совсем почти умостив мешок к углу и собираясь, совершив молитву, окончательно улечься. Но не успел он кончить своего: "не любите мира, не любите того, что в мире", как Мавра точно сорвалась с места и вплотную подскочила к лавке:

-- Вон иди, вот что...-- сказала она.-- Вон из избы, сомуситель!

Странник опешил.

-- Да что ты, баба,-- взбесилась?

-- Вон, говорю,-- повторила Мавра.-- Ох, и без тебя свету в глазах нет. А ты ровно проклятый, со грехами со своими. Иди сейчас!

Она была баба сильная, рослая, и лицо у нее было такое страшное, темное, словно заржавленное. Худенький странничек испугался.

-- Да что это, Господи Иисусе, Мать Пресвятая Богородица! Что ты? очнись ты, баба! Дай я молитву сотворю...

-- Вон, говорю тебе,-- завизжала Мавра.-- О мученьях твои молитвы все, не надо твоих молитв! Вон сейчас, пока руками тебя не разорвала...

Она уже оттеснила его к двери и тащила за ним мешок, чтобы выбросить. Странничек растерянно и плаксиво закричал:

-- Что ж это? хозяин, а хозяин? Слышь, баба твоя взбесилась, ночью странного из дому гонит... Хозяин!

Спиридон проснулся и завозился на печи.

-- Гонит? Ну ее, плюнь. Не в себе она. Плюнь, говорю. В сенях ляжь, там тепло. Ничего.

-- Да что ж это? за что это? будь ты, баба, прок...

Мавра вытолкнула его в сени, выбросила с грохотом его мешок, захлопнула и заложила дверь.

Спиридон опять завозился.

-- Что ты, дурища? И впрямь оглашенная. Что ты странного из избы выгнала? Эй, баба, страху на тебя нет... Подожди, дай срок.

Мавра стояла посреди избы и тяжело дышала. Наконец выговорила:

-- Силушки не хватило... Проклятый он, Спиридон Тимофеич... Васюту моего, говорит... На том свете, говорит, за грехи... Не любите, мол, говорит... Что ж это? Здесь-то мало мучился? Хоть бы враз-то помер... Сам знаешь, помер-то не враз... Головка-то виснет... Мамка, мол, молочка бы мне... да не хоцца...

Мавра, как ударенная, упала на лавку и не то зарыдала, не то завыла, без слез, что-то приговаривая и приникая к столу сухим лицом.

Спиридон на печке возился, вздыхая, но молчал.

1903

Источник: http://az.lib.ru/