Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Случайная статья

Евгений Иванович Замятин. Землемер


Все авторы -> Евгений Иванович Замятин.

Евгений Иванович Замятин.
Землемер

1


В расчетах выходила неувязка, надо было проверить два-три угла. Землемер пошел в поле -- последний раз.


На парах -- полын осыпался сухой, желтой пылью. Веял ветер, пел ветер весь день -- и душно было еще пуще от ветра. Еле тащил себя землемер на чудных своих мушиных ножках, ботинки дамские -- французские каблуки спотыкались о колочь Угрюмо с вешками шли каликинские мужики, и только Митрий, маляр, не замолкал ни на минуту все о том же, насчет управляющего Лизаветы Петровны


-- Вот она книжка, да-с,-- размахивал Митрий записной книжкой.-- И здесь доклад: я это в городе все произошел, да-с. И совершенно очевидно, что господин управляющий продал нам землю вульгарно и неправдоподобно. Не такое нынче время, чтобы продавать, да-с...


У Митрия правый глаз от паралича прищурен, одна бровь выше, другая ниже -- все будто подмигивал, и никак не мог землемер привыкнуть.


На губах у землемера -- полынная горечь. Оглядывал -- последний раз -- желтые одонья хлеба, лиловые чаберные луга, ослепшую от зноя Мечь внизу -- и все складывал в заветную шкатулочку: увезти с собою в Москву. И вслух, неожиданно для себя, спросил -- должно быть, себя же:


-- А Лизавета Петровна -- как же?


Маляр Митрий поглядел хитро прищуренным глазом.


-- Лизавета Петровна -- что ж: никаких закононарушительных пороков за нею не знаем. Прогуливает себя с белой собачкой, только и делов... да-с...


Кипенно-белого Лизаветы Петровны фокса землемер тоже запер в шкатулочку и заковылял дальше. Гумном подходили уже к сыроварне. Тут землемер по воскресеньям читал мужикам про молочное хозяйство и с Лизаветой Петровной вместе, как будто так еще недавно, учил их есть сыр.


У сыроварни стали прощаться. Пожимал землемер шершавые, из сосновой коры руки, схватывало горло -- не с ними прощался,-- слова спотыкались.


-- Ну, с п-п-покупкой вас. Л-ли-лихом меня не помянете, худого ничего не сделал?


Невнятно загалдели, все одинаковые -- из сосновой коры, только бороды разные: калачом, сосулькой, пасьмом льняным, козьим хвостиком.


Вытолкали вперед калача: круглая, рыже-румяная, как поджаренный московский калач, борода


-- ..Ишь вот ребята говорят, насчет мыла ты нас дюже обидел. Неладно это -- над людьми изгаляться


-- Какого мыла?


-- ...Мы этого самого мыла тогда фунтов пять приели. Желтенное, вонюченное, и глядеть-то гаведно, а ты -- народ кормить, а сам с барыней потешаешься


-- Господи, сыр же это, говорил же я! -- засмеялся землемер: нельзя было не засмеяться.


И стало от смеха нестерпимо: было согнуто в одну сторону -- смех перегнул насильно в другую -- и хрустнуло. Почуял землемер: будет смеяться все пуще, махнул рукой -- и побежал в дом. Большая, прекрасная, с длинными черными волосами землемерова голова нелепо болталась -- чужая мушиным ножкам голова -- с трудом нес чужую голову. Мужики сзади гоготали -- знал землемер: все над теми же его бабьими полусапожками на высоких каблуках -- и сам смеялся все пуще.


Лизавета Петровна была еще у себя, наверху. Землемер один, в угловой бильярдной, укладывал чемодан. Значит, опять -- Москва, протабаченная пустая комната, и, быть может,-- уж никогда больше в жизни...


Показалось: потукивание легких шагов в гостиной. Выбежал: никого, пусто. И только где-то легонько в венцах дубовых стен или в красного дерева креслах -- поскребывал шашель. Вспомнил, как-то раз бухнулся с размаху в кресло, а ножка-то -- кряк вместо дерева -- внутри уж труха, дым. Нянька Авдевна выметала, ворчала под нос:


-- У нас все чуть лепито, а ты эка, батюшка бякнулся как.


"Все -- чуть лепито,-- думал землемер,-- чуть потяжелее, чем сон. Дохнуть -- и нету. И не надо дышать не надо говорить, называть вслух: пусть -- сон..."


После обеда сидели с Лизаветой Петровной на балконе -- последний раз. Тени от лип быстро длиннели, налегали все тяжелей. Под полом начали точить свои ножички три-четыре сверчка. Всё острей ножички, и в виске бьется все чаще.


-- Полем проходил -- хлеб-то уже в одоньях ст-стоит...-- будто бы про хлеб землемер, но Лизавета Петровна -- слышала про что.


-- Да, вот и конец лету...-- Помолчала.-- Так вы это окончательно решили: завтра?


-- О-к-к-кончательно. Да оно, может, и лучше так-то.


-- Вы так хорошо знаете, что лучше? -- и где-то еще ближе от Лизаветы Петровны, еще чаще заточили сверчки.


Землемер усмехнулся:


-- Вернее знаю, что хуже. Вот я нынче с астролябией ходил-ходил, жарища, и про к-к-квас думал: ничего нет на свете лучше квасу. А оказалось: квас -- как квас, и даже м-му-ммуха в квасу.


Посвистывал землемер что-то веселенькое. В кармане отыскал ключ, стиснул из всех сил, бородка -- острая, так хорошо, что острая, и глаз не отрывал, запоминал навсегда: золотой туман волос, голубые жилочки на висках у Лизаветы Петровны, и всю ее -- чуть лепитую, хрустальную.


Так было все два месяца: посвистывал землемер и будто бы усмехался и ни разу не сказал вслух. А завтра уедет -- и всё.


Лизавета Петровна взяла с полу кипенно-белого фокса Фунтика. Медленно, с закрытыми глазами, тихонько прижимала Фунтика к груди. И так же тихонько стискивала землемерово сердце, было страшно поверить, боялся землемер шелохнуться -- рассыпется всё, как сон.


И нет силы молчать. Вскочил землемер, забегал по балкону Половицы с дырьями, старые, застонали.


-- Ли-ллизавета Петровна...-- и споткнулся. в какую-то дыру попал высоким каблуком, застрял, не вытащить -- засмеялся, вспомнил землемер -- бабьи свои полусапожки с пуговками.


Сел в кресло, нарочно положил нога на ногу, чтоб видно было, чтобы больнее,-- нагнулся к каблуку.


-- Хм, по вашим полям ходючи -- каблуки стоптал. На моих французских каблуках -- да по колочи.


-- Вы другого разговора не придумаете -- для сегодняшнего вечера хотя бы? -- Лизавета Петровна сбросила Фунтика с колен, встала.


-- Ну что же вам? Насчет луны чего-нибудь? Так и на луну туча насела.


Туча была темно-лиловая, узкая и длинная, как язык.


-- Язычина-то с неба какой нам высунут, а? -- глядел вверх землемер.-- То есть, до чего п-п-подхо-дяще: именно -- язычина с неба...-- закатывался землемер.


Лизавета Петровна молча ушла в комнаты. Землемер посидел еще один. С пустыря тянул зеленоватый, горький от полыни и от луны, ветер. Сверчки затихали.


На дорожке увидал землемер белого Фунтика. Подозвал к себе -- взял на руки. Но оглянулся назад на окна: в окне что-то белело. Скинул Фунтика с дорожки ногой -- и пошел прямо, к пустырю.


За ужином говорили о земле, о купчей с каликинцами, о бунтах, о мужичьем царстве. И все землемер смеялся: что-то про Митрия, маляра,-- и смеялся, опять про язычину с неба -- и смеялся.


У буфета стояла нянька Авдевна -- разлатая, книзу широченная, как матрешка. Не вытерпела Авдевна землемерова смеха:


-- Уж больно ты мнимый об себе человек, погляжу я. И все смеется, и все ему чудно. Ну только Бога не пересмеешь, брат, не-ет!


Но землемер не унимался. И только когда ушла Лизавета Петровна наверх и остался один -- затих. Сидел, оплывала свеча. Налево в окне проступало далекое зарево: где-то горела помещичья усадьба. Все по забывчивости взглядывал землемер на стенные часы, и все было на часах половина второго: уж сколько годов часы стояли, и только тихое тиканье грусти, и шашель потукивает в стенах.



2


Канун второго Спаса, бабы скребли пол, сажали пироги с яблоками в печь. И наверху -- тоже, чисто хлебную печь разжарили: так и пыхало пылом вниз. Куры языки повысунули, бродили осовелые. Воробьи трепыхались в золе. Для малярной работы -- самое любезное время, и взгромоздился Митрий на крышу к лавочнику Ивану Иванычу: зеленым колером к празднику покрыть железную крышу.


Ясное дело -- перед праздником был Митрий немного навеселе и распевал любимую свою песню:



Мине кстили у трактире-кабаке,


Окурнали у виноградном у вине,


Отец крестный -- целовальник молодой.


Мамка крестна -- Винокурова жана




Сам шершавый и взъерошенный, как воробей драчливый,-- с воробьями разговаривал Митрий по-товарищески:


-- Ну что, братцы, праздник? Эх, и дрызнем! Да-а-с... Ну куда вы, куда? Кши! Ножки в зеленое замараете.


А внизу ребятенки чистили носы, сосредоточенно и подобострастно поглядывали вверх на Митрия.


И случилось -- увидал сверху Митрий: бежит по улице Фунтик Лизаветы Петровны, кипенный-белый. Бежит -- и все на сторону сбивается: должно быть, еще с той поры привычка осталась, как был у Фунтика хвост, перевешивал на сторону. И замахал Митрий ребятам:


-- Держи, держи, братцы! Держи собаку барынину!


Бросили ребята свои носы, растопырили руки, вдогонку за Фунтиком -- только зола завилась. А Митрий уперся в бока, гогочет и все кому-то правым глазом подмигивает.


Приволокли Фунтика, завозились над ним кучей ребята внизу. И пришло в голову Митрию: устроить потеху.


Спустил вниз на веревке ведро с зеленой краской:


-- Курнай его, ребята, чего там! Курнай его в ведро-то, крась!


Выкрасили Фунтика в зеленое -- и отпустили. Страшный, слепой, зеленый -- как-то Фунтик все-таки дотащился домой и забился в свой уголок в столовой.


А во дворе, перед каретным сараем, закладывали уже тарантас, приторочивали чемодан землемеров. Землемер -- как улыбнулся с утра, как схватился рукой за тяж -- так и стоял. А Лизавета Петровна -- что-то будто делала, распоряжалась будто. Бегает-бегает и станет: что-то такое не позабыть бы, не упустить, а что -- никак вот и не вспомнить.


-- Ах, что же я: закусить на дорогу...-- встренулась Лизавета Петровна и побежала в столовую.


И услышала в столовой жалобный стон в углу: Фунтик -- зеленый. Хлынули слезы -- за все сразу. Бросилась перед ним на колени, заломила руки:


-- Фунтик мой, миленький мой, миленький! За что? Фунтик мой миленький!


Было слышно и во дворе. Спотыкаясь, помчался землемер в дом и увидел: страшного зеленого Фунтика и Лизавету Петровну -- в перемазанном зеленой краской белом платье, и слезы -- утирать не могла -- сыпались слезы на пол, как слепой дождь, на пол.


Забыл землемер обо всем, нагнулся и стал гладить волосы Лизаветы Петровны, закрыл глаза, прижал к себе голову тихонько-тихонько, как вчера -- прижимала Фунтика Лизавета Петровна, и такая же боль в сердце.


Ничего не сказала Лизавета Петровна, только минуту еще сильнее молча сыпались слезы на пол. Потом встала и тихо обернулась к землемеру:


-- Может быть, еще не поздно?


"Нет! Не поздно!" -- хотел закричать землемер. Но увидел: подавала ему Фунтика Лизавета Петровна: это о Фунтике -- не поздно.


-- Может быть, и поздно, но я п-п-попробую,-- ответил землемер.


Фунтика вымыли бензином, но и бензин не помог: глаз не открыл Фунтик, так к вечеру и помер.


Провозился с Фунтиком землемер -- совсем из ума вон про тарантас, про чемоданы. Глянул на часы: сегодня уж и думать было нечего. Конфузливо спрятал от Лизаветы Петровны глаза:


-- Я велю от-отложить. Завтра придется ехать. Уж вы м-м-меня простите.


-- Прощаю,-- улыбнулась Лизавета Петровна. Глаза были заплаканы, но, омытые, сияли, хрусталь был синий.


А землемер -- все вожжи растерял: ни посвистеть, ни усмехнуться, сидел в кресле тихий -- дохнуть страшно. И только в глазах-колодцах скакали колодезники с красными фонарями, все выскочить норовили наружу, да глубоко не выскочить.


Все еще не шла Авдевна с самоваром, замешкалась чего-то. И уж хотела сама Лизавета Петровна на кухню идти -- как вкатилась Авдевна, без самовара: какой там самовар! Вся была обвислая, невиданная. Упыхалась, охала, приперла дверь спиной и руки растопырила -- будто кто гнался за ней -- не пускать.


-- Приехали...-- никак не отдышится.


-- Кто приехали? -- вскочила Лизавета Петровна.


-- Да каликинцы наши, кто же еще. О Господи, говорила тебе -- уезжай... С телегами, тебя требовают Что же это будет-то, о Господи!


Твердо ступая ножками на французских каблуках, понес землемер свою -- чужую -- громадную голову так рисуют Симеона-мученика с своей головой на руках. И вся в ознобе, кутаясь в шаль, вышла Лизавета Петровна.


Под тихой, зеленоватой луной копошились разные бороды: калачи, сосульки, пасьма льняные, козьи хвостики. Калач выступил вперед, легонько, как ребенка, отвел землемера с дороги и поклонился Лизавете Петровне:


-- Уж не прогневайся, Лизавета Петровна: хлеб из амбара выберем и скотинку там. Никак нельзя: конный по селам ездиит


-- Какой конный?


-- Какой-какой, известно какой. Да ты не боись мы тихо-благородно. Управителя спалим -- это уж верно. А насчет чего прочего -- тихо-благородно.


Откуда-то вынырнул Митрий подмигнул глазом, язык у него заплетался:


-- Н-никаких закононарушительных... жи-жизнен-ных пороков... С собачкой... И потому: ш-ш-ш! Прошу! Чтоб всё тихо!


В гостиной Авдевна всхлипывала, пихала в корзинку серебряный кофейник, вышиванье, зимние ботики Лизаветы Петровны. Лизавета Петровна подошла к землемеру:


-- Ну куда же мы теперь?


От мы -- взмыло землемера, вырос сразу.


-- К Устряловым -- шестьдесят верст,-- вслух считал землемер.-- На станции -- весь день ждать. А что если в монастырь, в Троекурово?



Это было правильно: к рассвету будут там, и от станции недалеко. Заложили тарантас, бросили корзинку и чемодан землемеров. С гумна шел скрип тележный и гвалт, как с ярмарки. Авдевна утиралась фартуком, прощалась с Лизаветой Петровной, как навсегда.


На повороте Лизавета Петровна оглянулась на дом: в окнах зала медленно двигался подслепый огонек -- Авдевна со свечкой. Хоть и тихо-благородно, а кто знает: может, и не увидать больше дома?


-- Часы жалко... в столовой... Хоть они и не ходят...-- дрожали губы у Лизаветы Петровны.-- И Фунтика -- жалко. А впрочем...-- и улыбнулась.



3


Обедня была праздничная, церковь битком набита. Вчера святили яблоки, еще осталась на клиросе чья-то корзинка с янтарным аркадом: пахло яблоками, воском и новым, нестираным, ситцем. В нос, однотонно, тонко пели монашки. Два мужика волокли под руку кликушу -- причащать. Желтые глаза ввалились, кликуша кликала дико, а рот у нее закрыт, и будто кликал чей-то нечеловечий голос под сводами.


Фунтик зеленый, и бороды под луной, и кликуша, и в монастыре с Лизаветой Петровной вдвоем, как на острове... Натянулась тетива в землемере, звенела все выше, и вот еще секунда -- и сам завопит в одно с кликушей.


-- Я не могу. Выйду...-- нагнулся землемер к Лизавете Петровне.


Лизавета Петровна, на коленях, молча и упорно о чем-то молилась, должно быть, все о том же, и не сразу услышала землемера.


Кой-как протолкались наружу. В липовой аллее, в тени, полегчало, отпустило. Зачем-то сорвал землемер ветку, поглядел: маленькие липовые орешки, желтые, как воск, восковые цветы -- вроде венчальных или смертных.


-- А ведь после обедни нам номера обещали,-- вспомнил землемер.-- Может, освободились уже, пойдемте?


Мать ключница сидела у гостиницы на каменной скамье, уписывала большую, полтинничную просфору. И сама -- просфора: только еще больше, пятипудовая.


Белая, бокастая, толстая -- как просфора, добродушная, уютная, вкусная -- как просфора.


-- Ну что, голубки, вернулись? Чаевничать будете?


-- Вы нам, матушка, после обедни номера обещали, первый и третий. Уж нельзя ли как-нибудь: уморились очень.


Мать ключница неторопливо подобрала просфорные крошки, ссыпала в рот.


-- Ну уж, красавица, не прогневайся: ране вечера не будет. Уж как-нибудь перемогнитесь до вечера.


Тут только землемер и Лизавета Петровна почуяли, как устали, и ночь бессонную, и все. День плыл мимо, не задевая, как дрема. В укромном каком-то садике, под бузиной, пили чай с топлеными сливками. Под солнцем, по яростно-белым зубцам монастырской стены расхаживал павлин и кричал пронзительно, но только понимали, что кричал, а слышать -- не слышали. Очутились перед какой-то избушкой в длинной очереди богомольцев. Крошечное избяное окошко завешено черным.


-- Это куда же очередь?


-- Куда-куда...-- окрысилась на землемера голова в кашемировом платке.-- Известно куда: к батюшке, к Стефану Болящему.


Медленно ползла очередь. Вошли в избушку вдвоем. Темно, тусклая лампочка. Чернички в белых косынках, неслышно, мышино суетливые. На огромном, одутлом лице -- закрыты глаза у Стефана Болящего.


-- Барин с барыней пришли, погляди на них, батюшка, погляди, драгоценненький. Скажи им, батюшка, скажи что-нибудь...-- суетились чернички.


Стефан сидел в креслице неподвижно: громадная кукла, с прямыми, деревянными руками-ногами. Черничка стала сзади, пальцем подняла ему веки, как Вию. Глаза были неживые, свинцовые, уставились в Лизавету Петровну.


-- Будете богаты. Через счастье -- будете несчастливы...-- Помолчал и прибавил неожиданно: -- А проживешь сорок пять годов.


Усмехнуться бы землемеру, вспомнилось ему: так гадают цыганки. Но уже нашли его свинцовые Стефановы глаза, придавили.


-- По... покорись... Покорись, говорю! -- строго крикнул Стефан.


Хотел землемер сказать: "Уж я, кажется, покорился", да увидел, замкнулись веки, была только громадная неживая кукла...


После всенощной опять пошли в гостиницу. Все на том же месте, на каменной лавочке, сидела мать-просфора.


-- Насчет номерков-то? Не позабыла, красавица, нет. А только уж больно нынче народу -- труба, терпенья моего нету. Ну пойдем, поглядим.


В прихожей, на стене под лампой, висели ключи, синий черт ехал верхом на рыжебородом грешнике. Мать ключница, не спеша, перебирала ключи. Еще раз перебрала, какой-то ключ вытащила.


-- И рада бы, хорошие мои, да нету, сами глядите: только вот и остался один первый номер. Да он у нас большо-ой ведь, две кровати, балкон...


У землемера ухнуло сердце. Взглянул на Лизавету Петровну: она вся до ушей полыхала.


Натянул землемер поводья изо всех сил -- и как будто голос был ровный, не дрогнул.


-- Ну нету -- так нету. Придется, значит, в первый.


-- Ну вот и ладно. Пожалуйте, други мои милые, а я самоварчик сейчас принесу...-- не спеша, вкусно пела просфора пятипудовая.


Так будто в номере жарко -- дышать нечем. Заторопился землемер балкон открыть. Напротив, сквозь липы, дрожал, тухнул в последних лучах золотой крест. По белой стене медленно гулял павлин и поглядывал вверх на облако: было оно длинное, лиловое, по краям -- прозолотина.


-- Вот -- видите -- как тут -- хорошо -- облако...-- обрывалась Лизавета Петровна на каждом слове.


Принесла мать ключница самовар и золоченые кружки: должно быть, такие полагались к первому номеру. Взял свою кружку землемер, повертел. На одной стороне был голый старец под древом и подпись: "Ной", а на другой стороне -- золотые литеры: "Пьяный проспится, а дурак никогда".


Прочитала вслух -- засмеялась Лизавета Петровна, засмеялся землемер. Вкусно засмеялась просфора пятипудовая, поклонилась, плотно прихлопнула за собой Дверь в мир.


От прихлопнутой ли двери или от чашки с Ноем -- напала смехота смертная, отчаянная, до колотья. А брал чашку от Лизаветы Петровны, тронул ее руку землемер -- была рука холодная -- лед.


-- ...Помните, ученица у меня, Устюшка? -- задыхалась Лизавета Петровна от нестерпимого смеха.-- Все ничего, ничего, а как месяцы начнет считать -- так готово: март, апрель, Ной, июнь... Ной -- ой -- не могу! -- и сквозь синий хрусталь проступили слезы, закапали горько-сладкие, частые.


Смотрел землемер, не отрывался.


-- Запомнишь, как мы в монастыре пили чай? -- очень тихо сказал землемер. Как-то само сказалось: запомнишь, очень захотелось сказать так.


И сразу от запомнишь утихла Лизавета Петровна, как и не было смеха, сидела, покорно опустив голову.


-- Господи, что же это из имения-то никто не едет, что же там? -- на лету последний раз ухватилась Лизавета Петровна.


-- Поздно уже...-- засмеялся землемер и вынул часы. Было еще девять, но знал землемер: поздно уже, все уже решено.


Встал, прошелся взад-вперед, покачался еще секунду на краю -- и остановился сзади стула Лизаветы Петровны. Так же, как тогда с Фунтиком, взял в руки ее голову, тихонько-тихонько, и стоял так: страшно дохнуть. Потом опустился на пол, долго, прощально, нежно целовал колени сквозь шелк. Сладко укололся о какую-то булавку в платье. Время прекратилось.


...Может быть, это случилось очень скоро: начали стучать в дверь. Услышал землемер, как во сне: знал, что стучат -- но не было сил выпутаться из сна и услышать. И уж когда стал стук совсем оголтелый -- оторвал губы от колен, поднял голову: стучат.


Встал, подошел к двери, не своим голосом спросил:


-- Кто там?


-- Да Господи, да что вы оглохли там ай спятили? Да я же, Авдевна, ну?


Землемер отпер. Поставил свечку за ширму, нестерпимо резала глаза свечка. Вышел на балкон. От белой стены напротив -- такая же резь в глазах, как от свечки. Как ни в чем не бывало -- разгуливал по стене павлин.


-- Митька этот пьяный -- все окна вдребезги...-- всхлипывала, причитала Авдевна.-- От посуды -- ни звания не осталось. И кофейник серебряный..


-- А часы?


-- А часы твои сняли -- да на подводу, тащут, а пружины-то бренча-ат. А Митьку уж под руки -- насилушки вывели...


Уж будто такое часы эти -- не снесла часов Лизавета Петровна, ничком в подушку. А может, совсем и не от часов это -- от другого.


Утерлась Авдевна, деловито выпила холодного чаю, опять утерлась -- и села, разлатая: с места не сковырнешь.


-- Ну, теперь что же, деваться мне некуда, я тут в уголку на ковре лягу. А ты бы, батюшка, на станцию бы ехал. Ничего, ко времю поспеешь.


Вынул часы землемер: да, ко времю. Засмеялся, затрясся весь. Подошел к кровати:


-- Ну что ж, Лизавета Петровна, прощайте...-- оглянулся на Авдевну: она копошилась, угромащивалась на ковре. Нагнулся землемер к Лизавете Петровне, к уху, дохнул: запомнишь! -- и вышел.


Всю дорогу до станции висел над землемером лиловый с неба язык. Курил землемер папиросу за папиросой. А взглянет вверх на язык -- и закатится: у кучера инда мураши по спине, и все пуще настегивал лошадей.


Приехали загодя. В пустом, темном зальце первого класса сидел землемер за круглым клеенчатым столом, а на столе -- графинчик с водкой. Пил землемер и все яснее видел себя, каким был бы раздетый: громадная голова -- и тоненькие кривые ножки -- как паук.


-- Тьфу! -- сморщился весь. Поглядел графинчик на свет и спросил еще.


Пока буфетчик наливал, землемер подошел к окну -- взглянуть последний раз в ту сторону, где была усадьба Лизаветы Петровны. Он увидел: в черном небе вырезаны были огромные, красные, качающиеся ворота -- горела усадьба.



1918





Источник: http://az.lib.ru/



Не пропустите:
Евгений Иванович Замятин. Пещера (рассказ)
Евгений Иванович Замятин. Херувимы (Первая доцензурная редакция сказки) (рассказ)
Евгений Иванович Замятин. Видение (рассказ)
Евгений Иванович Замятин. Знамение (рассказ)
Евгений Иванович Замятин. Сподручница грешных (рассказ)


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru