Я уже верст пять прошел в сторону от Военно-Грузинской дороги, легко подымаясь вверх по течению Чубурике, незначительного притока Арагвы. Это прелестная речонка: вода в ней светлая, как хрусталь, очень холодная и мчится по ущелью с головокружительной быстротой; белая пена кусками оседает на громадных камнях, порогами низводящих русло к устью: на этих порогах Чубурике ревет, словно каждая капля ее несет в себе чью-то глубоко возмущенную и громко негодующую душу. Войдешь в воду -- едва можно устоять на дне: ледяная струя так и валит с ног.

Продираясь сквозь прибрежные орешники, я набрел на узкую тропинку: она змейкой вилась вверх по правой стене ущелья Чубурике; я пошел по ней и вскоре очутился на каменистой проезжей дороге, когда-то недурной, теперь совершенно заброшенной, местами разрушенной дождевыми потоками, закиданной камнями мелких обвалов и оползней. Я брел по этому мертвому пути с полчаса, не встретив ни живой души, не имея у кого спросить: садарис кза?.. (куда дорога?). Наконец с досадой решил остановиться и улегся на отдых под тень какого-то куста, наклонившего ко мне кисти совсем еще зеленых, узких и мелких ягод. На этом месте застал меня человек, весьма странно одетый по здешним местам. На Военно-Грузинской дороге, при фургоне, еще куда ни шло встретить такую фигуру, но в горах уже совсем необыкновенно. Высокие сапоги, штаны в голенища, какая-то желтая куртка вроде кителя, парусинный картуз, ранец за плечами. Фигура поклонилась:

-- Русские будете?..

-- Да, русский.

-- Присесть к вам позволите?

-- Пожалуйста.

Фигура расположилась рядом со мной. По рыжей бороде, носу картошкой и ласковым голубым глазам, а главное, по певучему "аканью" в речи я сразу узнал в пришельце своего брата москвича.

-- Откуда и куда идете? -- спросил я.

-- Издалека, господин... Про Каракуль слыхали?

-- Позвольте, это... в Семиречинской области?..

-- Теперь он Пржевальском называется, с той поры, как Николая Михайловича Пржевальского там похоронили...

-- Да ведь это ужасная даль. Каким же способом вы путешествовали оттуда?

-- По образу пешего хождения, а потом до Узун-Ада по чугунке. Через Аму-Дарью чугунка идет. Чудная речка! Инженеры ее мостом прикроют,-- вот какой мостище вытянут, не хуже Сызранского на Волге... видали? -- а она возьмет да песками и перекатит выше... Инженеры ее опять мостом хлоп, а она от них опять в сторону верть!.. Потом в Баку на пароходе. От Тифлиса опять пешком...

-- Что же вы делали в Каракуле?

-- Как вам сказать?.. Я туда так пошел, без надобности... На Арале был, оттуда недалече... Поклонился могилке Николая Михайловича, да и ушел.

-- Вы знали его, что ли?

-- Пржевальского-то? Знал малость. В Питере, когда он собирался в последнюю экспедицию, я просился к нему... Не взял. Богатырь был мужчина, большого характера господин... Не взял он меня больше потому, что я к вину привержен: так не пью, а по временам на меня запой находит... бесчувственно пью, ни к какому делу тогда не пригоден. А то сам говорил: "Кабы не твоя слабость, я, Сергей Иванович, с тобой не расстался бы,-- ишь у тебя лапы какие: медведя задушишь, да и ходок". Точно что в экспедиции я ему пользу мог оказать. А странствие, господин, я возлюбил сызмалу... Я из мещан. Тятенька мой и посейчас имеет питейный под Подольском. Так я мальчишкой -- щенком белогубым -- убегу, бывало, на ближнее село, Дубровинцами называется. Место чудеснейшее: гора, река Пахра, лес столетний: лягу на обрыве, да так и лежу весь день, смотрю, как кругом прекрасно, и такая-то мне тоска: в даль меня так и тянет, так и тянет! Немало меня тятенька порол, а охоты не выбил... Я что вам, господин, скажу! -- засмеялся Сергей Иванович,-- я от невесты убёг!

-- Как так?

-- Очень просто. Сговорили меня с девушкой, хотя крестьянскою, но хорошего двора, с зажитком. И я ей полюбился, и она мне тоже ничего показалась. После Петровок собирались свадьбу играть. Только на неделе пред Петровым днем и зайди к ним странник -- пробирался от соловецких угодников к киевским чудотворцам... Как порассказал он мне про свою путину -- батюшки! что со мной сделалось!.. Лег спать... не могу: пред глазами золотые маковки, река большая, синяя... Жив быть не хочу -- хочу Киев видеть! Что ж бы вы думали, господин? До утра я проворочался с боку на бок, глаза не сомкнул, а как свет показался, я с этим самым странником взял да и ушел, никому не сказавшись... С тех пор и началось мое бродяжничество... Из Киева-то меня домой этапным порядком... беспаспортного. Батька со стены вожжи снял, учил-учил, инда со спины вся шкура слезла... Спрашиваю: "А что моя Варька?" -- "Как же,-- говорит,-- станет она тебя, беспутного, дожидаться! за лавочника пошла". Что же! не судьба, значит,-- давай ей Бог счастья!

-- А не мало, надо полагать, вы видали на своем веку?

-- Привел-таки Господь. Здесь, на Кавказе, я всякую тропку знаю. По всем аулам у меня приятели. Еще здесь не так, а вот как Гудаур {Перевал через Большой Кавказский хребет на полпути из Тифлиса во Владикавказ. (Прим. автора.)} перемахну, пойду Хевским ущельем, в Гудашаури {Селения в Хевском ущелье.} заверну, на Сионе {Сион, с церковью XI века, построено царицей Тамарой, считается селением священным. (Прим. автора.)} остановлюсь,-- там меня Боже мой как любят! Чудной народ! бедны -- аж смотреть жалко, земля, кроме ячменя, ничего не родит, лета нет, за дровами в Капкой {Владикавказ. (Прим. автора.)} за шестьдесят верст с одной арбой ездят... Это вы рассудите только, господин: шестьдесят верст -- день, назад -- другой, скотина мореная, у самого брюхо от голодухи подтянуло, потому, кроме чурека, он другой пищи по неделям не видит, а дровишек привезет охапку, на четыре топки, больше не осилить карманом за один покуп. Скудный народ! А добрый! -- придешь к какому из ихнего брата -- рад: чурек положит, мацони {Чурек -- хлебная или ячменная лепешка, мацони -- кислое молоко. (Прим. автора.)} поставит, вина раздобудет, пожалуй, и барана заколет... душу заложит, а угостит!.. Я, как в Сионе к Михо -- охотник, кунак мой -- заверну, так и говорю: уговор, Михо,-- вино твое, баран мой... Что их разорять! помилуйте!.. Довольно их беки душат: жирные черти, из духана не выходят...

-- Куда же вы теперь пробираетесь?

-- На Яик хочу пройти. Аккурат к осенним ловлям там буду...

-- Вы бывали там раньше?

-- Бывал. Хороший народ. Насчет табаку только строги, а то ничего, не гнушаются нашим братом... Другие старообрядцы есть такие, что компанию с тобой водить водят, но все-таки за стол с тобой не сядут, а коли сядут, так свою посуду поставят: когда же я жил у казака, на Урале, то мы из одного стаканчика водку пили. Но курева не любил; чуть увидит, что курю, не то что в горнице, а хоть во дворе, на заваленке,-- сейчас заругается. "Ты, говорит, Москва, чем небо коптить, шел бы лучше в горницу, да мы бы с тобой по чернушке выпили, благословясь"...

-- Я думаю, в ваших странствиях вы имели немало приключений?

-- То есть как это?

-- Ну... например, нападали на вас разбойники, дикие звери?

-- Мало... Злодей на меня с оглядкой лезть должен, вид у меня, как сами изволите заметить, сурьезный. Однако бывало. Давно, лет пятнадцать тому назад, верстах в двадцати пяти от Капкая, заарканили меня ингуши. Обобрали. Денег на мне нашли двадцать пять копеек. Рассердились. "Сказывай, что ты за человек!" Говорю им по-татарски: "Известно какой. У вас Бог, у меня Бог, все мы Его дети".-- "Мы тебя не отпустим: на тебе сапоги хорошие... у тебя в городе деньги есть! посылай в город за деньгами -- жив будешь, а не то -- горло резать будем".-- "Денег у меня нет,-- говорю я,-- а горло резать ваша воля..." Однако резать меня они не захотели, а выдумали такую штуку: разложили навзничь, один сел на грудь, другой на ноги, а третий настругал тонких колышков, да и ну шашкой забивать их мне под ногти... Боль, скажу вам, нестерпимая -- однако я молчал... три пальца мне разбойники испортили на левой ноге!

-- Как же вы избавились?

-- Из ихних один вступился... жалко, что ли, ему стало меня; молодой такой мальчишка!.. Уж если, говорит, этот человек муку терпит и про деньги молчит, должно быть, и впрямь их у него нет!.. Отпустим его... он хороший человек, по-нашему умеет, про Бога говорит. Долго спорили, однако отпустили. "Только,-- говорят,-- смотри, начальству на нас не доказывай".-- "А что мне доказывать? Ступайте с Богом!" Сели на конь, гикнули и уехали; сапогов, однако, не отдали. Я колышки из-под ногтей повыдергал, пролежал ночку в кустах, чтобы нога отошла, да потихоньку на другой день поплелся дальше: в Екатеринодар мне было нужно...

-- И вы не жаловались?

-- Зачем же-с? Ведь их бы все равно не поймали, а если б и поймали, лучше разве стало бы мне от того, что их в тюрьму посадили? Большого вреда ведь они мне не нанесли, отца с матерью не лишили. Надо рассуждение и жалость иметь: эти горцы народ необразованный, воздух любят... иной на воле богатырь богатырем, а взаперти его через две недели и не узнаешь: муха крылом перешибет! Тюрьма ест ихнего брата. Я в Ставрополе арестантика одного навещал, татарина -- кунак мой, хороший человек -- так, по глупости попал: конокрада убил, да чем бы его, как водится, в балку куда-нибудь, в степь стащить, сам пошел и объявился по начальству. Так верите ли: на глазах моих истаял... Сидит желтый, худой -- одни глаза. "Скучно,-- говорит,-- кунак, горы не видать, солнца нет"... А подковы ломал!..

-- Ну, а звери?

-- От зверя меня Господь хранил Своим промыслом даже до чрезвычайности. Я в Ферганской области джуль-барса вот так, как вас, видел... Сытый, что ли, был,-- прошел мимо меня в камыши через дорогу и не поглядел, не то что не тронул.

-- Джуль-барс -- это тигр?

-- Точно так, большой зверь-с. Мне со страстей он показался с доброго быка. А ступает тихо, словно кошка... Кисточки на ушах.

-- Как кисточки?

-- Так, торчат вверх беловатые пучочки волос. Мне эти кисточки очень запомнились. Когда он, джуль-барс, вышел предо мной на дорогу из балки, я обомлел. Смотрю на него и не о том помышляю, что сейчас он начнет меня свежевать, а думаю: "Ишь уши-то... с кисточками!" Право-с! Такая глупость. Испугался, известно,-- одурел.

-- Скажите, пожалуйста, чем же вы живете?

-- Да ведь я не все же без дела хожу. Вы не смотрите, что я праздный человек: я людям собой не скучаю... На Кубани в косцы нанимаюсь, на Урале на промысел становлюсь, в прошлом годе нанялся в Волыни у поляка лес валить, однако не стерпел, ушел.

-- Что так?

-- Вы, господин, смеяться станете: жалко сделалось! Лесище там... Господи! таких я до того и не видывал! Стволины -- во: прямо в мачту теши! Макушки выше облака ходячего. На небе солнце, полдень, в поле жара, а низом по лесу идешь -- что твои сумерки, и прохладно. Жалко стало: плачет дерево под топором -- так руки сами и опускаются... Да, впрочем, я нигде подолгу не засиживаюсь. Водка меня губит, господин!

Сергей Иванович вздохнул.

-- Вот, покуда идешь, все равно: хоть бы ее и не было, проклятой!.. А сел на место -- глядь, недели через две и засосало. Ну, конечно, сразу не поддаюсь: мучусь, зверем гляжу, кабак за версту обхожу... а выпил, и пошла писать недели на две, пока наг и бос не останусь. Очувствуюсь, и сейчас же станет мне противно, как это я себя осрамил и характера не выдержал... тут я поскорее в дорогу ударюсь, потому что, если останусь, непременно со стыда опять запью! Прежде я все по святым местам ходил, просил угодников избавить меня от пьяного беса, да не помогло, по грехам моим...

Сергей Иванович встал еще с более глубоким вздохом.

-- Однако прощайте, господин. Мне надо до вечера в Койшауры дошагать. И то я с пути свернул; тут в горах есть деревушка, сопели по-ихнему, а имя ей Чквени,-- заходил туда проведать приятеля... Пять лет не видал, хороший грузин!.. А в Койшаурах другой приятель ждет -- тоже прекрасный человек! Прощенья просим. Благодарствуйте за компанию!

Скиталец скрылся за поворотом ущелья, а я смотрел ему вслед и думал:

Каких только людей не родит русская почва и в какие углы не забрасывает и не прививает их! Не любит сидеть на месте русский человек; все-то тянет его от своего места, от насиженного, теплого гнезда в неведомый край, под чужое небо, к чужим людям, в чужедальнюю сторонку... И хоть бы добра ждал от нее, а то ведь сам же поет в песне:

Чужедальня сторона --

Полынь горькая трава!

Мы создали исключительно русский тип "Ивана, не помнящего родства", секты "бегунов" и "шатунов"; страницы истории нашей пестрят ушкуйники, низовая вольница, казачество; народное творчество наше страстно тоскует с царевичем Иосафом по "прекрасной матери-пустыни", а величайшие русские поэты провели полжизни -- кто на чужбине, кто, в буквальном смысле, "бродя за кибиткой кочевой". Вот уж подлинно: "Скитальцы и странники мы в сей жизни!"

Примечания

Пржевальский H. M. (1839--1888) -- русский путешественник, исследователь Центральной Азии, похоронен недалеко от озера Иссык-Куль.

Яик -- старое название реки Урал.

...с царевичем Иосафом по "прекрасной матери-пустыне"...-- имеются в виду духовные стихи, особенно широко распространенные в среде раскольников.

..."бродя за кибиткой кочевой".-- Искаженная цитата из "Песни цыганки" ("Мой костер в тумане светит...") Я. П. Полонского, ставшей популярным романсом.

1911