| |||
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. На перевале (Из осенних мотивов) • Все авторы -> Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. На перевале (Из осенних мотивов) I
Первый иней, от которого "закисает" лиственница, служит сигналом для охоты на глухарей. Чуть тронутая холодом мягкая хвоя служит лакомством для птицы, и охотники пользуются этим, чтобы бить по зарям усевшихся на лиственницах глухарей. В Среднем Урале это дерево достигает значительной высоты и над лесом поднимается целой головой. Обыкновенно встречаются отдельные деревья, а целые насаждения -- очень редко, дальше к северу. Старинное дерево, эта лиственница: высокое, ветвистое, чуть посыпанное своей бледной и мягкой хвоей. По крепости оно тверже дуба, в воде не гниет и потому служит по преимуществу типом корабельного леса. В Среднем Урале лиственницы имеют такой голый, сиротский вид и широко расстилают свои узловатые коряжистые ветви, похожие на оленьи рога. Южнее эти деревья отличаются стройностью и достигают громадной величины. Так, около Златоуста нашли для телеграфного столба лиственницу, из которой вырубили столб в 36 аршин длины и 12 вершков в верхнем отрубе. Там же молодые лиственные заросли придают характерный отпечаток горной южноуральской растительности. Итак, первый иней пал, и в садах лиственницы начинают желтеть. Едем на охоту. Осенняя птица жирная, и это лучшее время в своем роде. В самом слове "охота" вы уже чувствуете что-то такое доброе и освежающее... Да, едем. У всякого охотника есть свои облюбованные уголки, куда его непременно тянет, в известное время вы его найдете на своем посту. Для сравнения могу указать на усердных прихожан, которые в церкви станут непременно на свое место. У меня таким любимым местом служит осенью так называемый "перевал" -- это горный водораздел, глухой уголок, оставшийся в стороне от растерзанных владельческих лесных дач, на тридцать верст никакого жилья, и в самом интересном месте, на крутом берегу горного озера, стоит лесной кордон, где можно и чаю напиться и собрать необходимые сведения от Ивана Васильича, местного сторожа, который проживает здесь "по обязанностям службы". Дорога из города идет сначала оставшимся за штатом знаменитым сибирским трактом, а потом повертка на глухой лесоворный проселок. Вы едете покосами, через мелкие лесные островки, по длинным еланям через болота, и опять островки, покосы и леса, уже настоящий лес, который, чем дальше от города, тем выше. Город -- величайший враг лесу, и близость этого врага вы чувствуете издалека: лучшие деревья срублены, на земле валяется мертвый хворост, молодым деревьям не дают подрасти в настоящую меру. Но чем дальше от города, тем легче и привольнее дышится, и травка не та, и дерево поднимается выше, и воздух такой чистый, хороший. Вот в стороне мелькнул знакомый кордон "на половинке", за ним чернеет смолокурня, где "гонят" деготь и смолу, еще дальше мелькают уже одни поленницы дров, сложенные в стороне полусаженками и осминниками. Подъема в гору вы почти не замечаете, а между тем экипаж на самой вершине водораздела. Вот и последняя болотистая речонка, которая сбегает в Исеть, за ней довольно крутой увал, за ним уже западный склон Урала. Собственно, гор здесь совсем нет, и самый перевал незаметен. В последний раз я поднимался на водораздел в такой хороший осенний день, обещавший удачную охоту. Когда экипаж очутился на вершине горы, в просветах между редким сосняком серой блестящей полосой глянуло Глухое озеро, одно из той озерной цепи, которая залегла между верховьями рек Исети и Чусовой. -- Вот мы и в Расею заехали,-- проговорил кучер Гагара, оборачивая ко мне свое "шадривое" красное лицо с плутоватыми, разномастными глазами.-- Вода уже на Волгу отседа пошла... расейская вода... Придерживая бойкую пристяжку, Гагара ловко спустился в крутой ложок, подтянул коренника и с ямщицким шиком подкатил на угор, где среди пихт и елей прятался кордон. Очень красивое место, этот кордон, и только недостает какой-нибудь пустыньки или монастырька, чтобы оживить его. С высокого бергга открывался просторный вид на все озеро, разлегшееся среди невысоких лесистых увалов. В глубине, в камышах, спрятался исток, которым озеро соединяется с рекой Чусовой. Вот и собака Юлка выбежала с громким лаем навстречу нам, а в двух избушках показались любопытные лица -- в одной обитал сам Иван Васильич в качестве начальства, а другая стояла так, на всякий случай: когда лесничий заедет, когда охотники, когда так кто-нибудь завернет. -- Вот и монашины...-- говорил Гагара, осаживая пару у ворот.-- Они теперь ягоды собирают в лесу. У Ивана Васильича важнецкая изба для проезжающих налажена, ну, монашины недели по три здесь выживают. Юлка, не узнала гостей?.. Собака в последний раз брехнула на лошадей и ласково завиляла хвостом. В окне избы "для проживающих" мелькнуло два темных монашеских платка. Ворота скрипнули, и показался сам Иван Васильич в своих неизменных резиновых калошах, в темных больших очках и сереньком пиджаке. Это был очень степенный господин с неторопливыми движениями и той солидностью, которая зависит от характера. Он распахнул большие ворота и впустил экипаж во двор. -- Хозяину...-- здоровался Гагара с развязностью городского кучера.-- Опять к тебе в гости, Иван Васильич. -- Милости просим... Живем в лесу, а гостям рады. Вы уж ко мне пожалуйте в избу, а там в другой избе у меня брусничный монастырь. Может, на свежем воздухе чайку пожелаете напиться? -- Да, я думаю, что так будет лучше. -- Конечно, для вас это гораздо любопытнее. Ушку можно заварить... У Ивана Васильича все делалось как-то само собой -- и самовар вовремя будет готов, и ушка поспеет. Свой же парень съездит посмотреть в исток поставленную вчера морду и привезет свежих окуньков,- а хозяйка оборудует самовар. -- А как глухари?-- спрашиваю я, разминая ноги после тряской трехчасовой дороги. -- Глухари-с? Они свое дело в лучшем виде знают... Вчера двух спугнул по дороге к Кочкам. Тут есть ложок, а над ним этак осинничек пойдет, листьяночки -- аккуратное место. Как раз только чайку напьетесь -- тут и самое ваше занятие... Юлка орудует в лучшем виде. -- На дерево бросается? -- Сначала кидалась, а потом я ее отвадил... Тоже понимает, стерва. Сядет под дерево и брешет, а он, глухарь, на нее сверху: ту-ту-ту!.. Ну, и разговаривают. Даже смешно в другой раз слушать. А вы в самый момент приехали -- теперь глухарь на чику... Мы сидели на берегу под густой старой пихтой и долго беседовали о разных разностях. Холодное осеннее солнце быстро склонилось к зубчатой линии леса. По озеру разгуливала осенняя волна, сосавшая берег и с шипением уходившая в качавшуюся полосу жесткого ситника. Странное это время, осень! И погода ясная, и солнце светит, а вас так и сосет какая-то грустная, сиротская нотка! Есть своя поэзия осени, задумчивая прелесть звездных холодных ночей и целая гамма тонов умирающей зелени. Весело горит огонек на открытом воздухе, и дым уже не стелется по земле, как в туманную летнюю ночь, а вьется столбом прямо в небо. Гагара устроил цыганскую распорку и варит в котелке уху. Юлка сидит невдалеке и ждет своей доли в общей трапезе. -- Ты луковку-то не торопись спущать,-- советует Иван Васильич тоном специалиста.-- Размокнет, как тряпица, какой в ней толк, а надо в плепорцию. -- Нет, ничего... Главное, спокойно. Летом я, как Осман-паша в неприступной Плевне, сижу: кругом болота, а дорога одна в Кочки. Лесоворам нечего делать, ну и отдыхаешь. Верст на сорок мой-то участок растянулся, и не углядел бы, если бы не болото. Военные сравнения у Ивана Васильича провертываются часто: он сделал последнюю русско-турецкую кампанию и фельдфебелем какой-то стрелковой роты переходил Балканы. После того служил на железной дороге, но по слабости зрения должен был бросить эту "обязанность", потом служил урядником,-- помилуйте, ни днем, ни ночью нет покоя, а народ какой здесь -- того смотри, что голову оторвут, а у Ивана Васильича семья. Пензенский уроженец, он попал на Урал по той же причине, как и многие другие: дома нечего делать, а здешние места захвалили. Оно действительно, места обширные, и жить можно, да народ, сказать правду, варнак. Сердце Ивана Васильича возмущалось убойными сибирскими нравами.
II
Мы идем по лесу. Под ногами хрустят сучки. Трава совсем сухая. Иван Васильич шагает в своих резиновых калошах и несет длинного "туляка" (ружье) на плече, точно по команде "ружья вольно!" Юлка суетливо шныряет между деревьями, и я по лицу Ивана Васильича вижу, что он доволен собакой, которая "забирает верхним чутьем" и нейдет глухариными подъедями и кормежками. Вот и ложок и покрасневший от мороза осинник с своей яркой, точно ситцевой листвой -- даже есть те линючие тона, какие производит московская мануфактура. -- Конечно, жалованье маловато, на пятнадцать рублей не много расширишься...-- говорит Иван Васильич и останавливается, как вкопанный: Юлка брехнула на птицу, и глухарь забормотал на нее. Это момент самый интересный на охоте: так и встрепенешься весь. Солнце уже село, но в лесу еще светло, и деревья отчетливо вырезываются своими контурами на отбелевшем осеннем небе. Мы расходимся. Иван Васильич предоставляет мне добычу, и я уже заметил высокую лиственницу, где бормочет глухарь. Небольшой перелесок отделяет меня от этого дерева, но подойти ближе нельзя: чуткая птица, пожалуй, не пустит, а проклятые сучки так и хрустят под ногами. Останавливаюсь и перевожу дыхание. Слышно, как бьется сердце. Еще несколько шагов -- и добыча будет в роковом круге "поля поражения". Немного больше ста шагов, но винтовка Лебоди возьмет и дальше. Сквозь поредевшую листву просматриваю в последний раз глухаря -- он сидит на длинном сучке и разговаривает с собакой. Вот пауза, нужно стоять смирно и стрелять, когда глухарь опять забормочет. В это время он не слышит выстрелов, и можно из малокалиберной винтовки "отвесить" по нем раз десять. Вот опять бормотание, выстрел, и облачко дыма мешает разглядеть результаты. Нет, глухарь сидит на старом месте и только сильнее вытянул шею по сучку,-- значит, пуля пронесла верхом. Второй выстрел заставил его подскочить -- пуля обнизила. Обыкновенно в таких случаях глухарь улетает, но этот непуганый и после небольшой паузы начинает опять разговаривать. Третий выстрел, и птица снялась с дерева широкими взмахами своих крыльев, сплавилась под пролеском и исчезла. Слышно, как Юлка заливается, но это уже не торжествующий, осмысленный лай, а просто собачий азарт: она потеряла птицу. Ужасно досадно, и я в утешение себе рассматриваю свою винтовку: что с ней такое случилось? -- По сучку шлепнулась пулька-то...--за спиной у меня говорит неслышно подошедший Иван Васильич.-- Теперь самый обманчивый свет: своя прицелка... Я вот к своему туляку вполне привесился и шагов на пятьдесят так шарахну, что даже сам удивляешься в другой раз. Мы пошли дальше. Юлка затихла. Свет быстро исчез, точно его тушит какая-то невидимая рука. Делается холодно. На нашу беду подвернулся зайчонок, и Юлка бросилась за ним с особым завыванием, которое знакомо всем охотникам. -- Ах, проклятая!..-- ругался Иван Васильич, бросаясь в погоню за неверным псом.-- Вот каждый раз так... Поймает и съест, подлая!.. Юлка-а! Я тебя, шельма-а!.. Тени сгущаются. Большие деревья трудно просмотреть, но на мое счастье опять попадается глухарь. Без собаки к нему трудно подойти,-- приходится пользоваться только его бормотанием, когда едва успеешь сделать несколько шагов. Пожалуй, еще в ширф попадешь куда-нибудь... Подхожу на приличную дистанцию, начинаю выцеливать -- плохо видно. Стреляю наугад, и глухарь благополучно улетает. Где-то близко грянул "туляк" Ивана Васильича. "Этот не промахнется",-- думаю я, огорченный собственной неудачей. Действительно, появляется Иван Васильич и волокет за крыло убитую птицу. -- Агроматный мешок...-- говорит он, останавливаясь.-- Бегу за Юлкой, а он на меня сверху как забормочет... ей-богу!.. Вот какая повадка... Ну, я его и положил: так комом и свернулся, как мешок. Ведь сверху, когда летит, точно медведь... Юлки не видали?.. Вот, я вам скажу, бывает же такая несообразная тварина... Мы возвращаемся. Охота кончена. В темноте дорога кажется длиннее. Но вон и знакомая пихта -- мы дома. Огонь догорает. В "брусничном монастыре" теплится слабый огонек, и какая-то темная фигура стоит перед иконой в переднем углу. -- С полем! -- кричит Гагара, наметавшийся с охотниками. Юлка уж дома. Заметив нас, она поджала хвост и виновато ползет по траве к пылающему гневом хозяину, который прописывает ей встрепку и читает наставления. Юлка визжит больше для приличия и облизывается -- она хорошо закусила. Выплывший месяц осветил заснувшее озеро. Мы опять пристроились под своей пихтой и, греясь около огонька, гуторим о разных разностях. Хорошо вот так посидеть в лесу и поболтать с бывалым человеком. Иван Васильич покуривает трубочку и сплевывает на огонь. Гагара потрошит убитого глухаря, чтобы сделать из него похлебку. Ему помогает хозяйка, пожилая женщина в накинутой на плечи шубейке. -- Я вот часто так-то выйду на бережок,-- повествует Иван Васильич, не торопясь,-- и раздумаюсь... Ведь какое здесь место: настоящая грань. Одной ногой в Расее, другой -- в Сибири. Да... Самое глухое место. Вон туда, к Чусовой, и дороги больше никакой нет: доехал до Кочек и ступай назад... Вон какое место... -- А зимой волки у вас бывают здесь? -- Нет, мало... С озера разве какой шальной забредет, а вот лесоворы тогда хуже всяких волков. Зимой-то везде дорога... Как начнут подчаливать в город бревна, тут держись только, а отвечать должен за всю дачу все я же. Она, милая, вон какая, дача-то: больше пятидесяти квадратных верст. Лесничий проехал, увидал свежую порубь... Настоящее военное положение, а одному-то не разорваться. Под Плевной лучше было: там все-таки не один. Утром надо было вставать часа в три, чтобы взять птицу "на брезгу", то есть когда только начнет свет заниматься, а поэтому мы и залегли спать пораньше. В избе у Ивана Васильича было очень чисто, и старой ситцевой занавеской она делилась на две половины: в одной спал он с женой, а в другой расположился я. На полатях давно уже спал мальчик лег двенадцати. Городская привычка ложиться поздно сказалась и здесь -- я долго ворочался с боку на бок, прежде чем мог заснуть. Даже это был и не сон, а какое-то полузабытье. Помню, как я опять "скрадывал" глухаря и как взлаивала Юлка, а потом сквозь сон в ухо лез какой-то бабий шепот: -- Разбуди, Аннушка, Ивана-то Васильича... ради истинного Христа! -- Да, может, поблазнило, сестрица? -- Нет, голубушка... Сначала этак мелькнуло будто на полянке, и Юлка брехнула, а сестра Агнеса и видит в окошко: он к стеклу-то и припал... Мы так и ужаснулись все, а сестра Платонида и говорит: "Это, может,-- говорит,-- ихний, городской кучер..." А Юлка, нет-нет, и взлает, ну, а потом он опять к нашему окошку присунулся. Мы все видим, а никто слова молвить ие может. -- Ихний-то кучер в повозке спит... -- Этот с бородой, а кучер безбородый. Ну, сестра Агнеса и послала к вам. Непременно, говорит, добудись... Открываю глаза. Изба чуть освещена лунным светом, хозяйка в приотворенную дверь шепчется с невидимой монашиной, как я начинаю догадываться. -- Что такое случилось? -- спрашиваю я. -- Да так... пустяки...-- отвечает хозяйка.-- Вот монашкам поблазнило, будто какой человек к ним в окошко смотрел... А кому здесь смотреть-то? Мы и ворота сроду не записывали. -- Побуди Ивана-то Васильича-то...-- просит голос. -- И то разбудить. Хозяйка голыми ногами проходит за свою занавеску и начинает расталкивать домовладыку. -- А?.. Что?.. Мм...-- мычит впросонье Иван Васильевич.-- Отстань, пожалста... умереть не дадут... Брусники наелись монашины, вот и увидали человека. Отстань. В этот момент послышался топот нескольких пар босых ног, и в сенях раздалось более смелое шушуканье: -- Матушка моя, сидит... Своем глазом поглядите: у огонька сидит!.. Ох, до смертушки мы все перепугались... -- Да, может, кучер ихний сидит? -- Ох, нет... С бородой мужчина... Это был уже весь "брусничный монастырь", столпившийся в наших сенях, как стадо овец. Иван Васильич в одной рубахе выглянул в окошко и проговорил: -- И то кто-то сидит, леший его задери... Во дворе, заслышав суматоху, Юлка выбивалась из сил и с приступом бросалась в ворота. Иван Васильич, не торопясь, оделся. Я последовал его примеру. -- Разбудите Гагару...-- шепотрм приказывал он жене...-- Мы его изловим, каналью... Вот еще притча какая... -- Да, может, он не один? -- боязливо шептала хозяйка.-- Как ножом полыхнет -- вот и вся тут... -- Ну, ну, полыхнет... Не твоего ума дело!.. Иван Васильич опять выглянул в окошко: нет, сидит он у самого пепелища... Уж не оборотень ли какой?
III
Мы устроили настоящую засаду: я занял ответственный пост у ворот, Гагара должен был обойти со стороны дороги и отрезать отступление, Иван Васильич перелез через забор прямо в лес и оттуда должен был открыть атаку на неприятеля. Юлка неистовствовала у ворот, монахини заперлись в избе на крючок, а он продолжал сидеть у едва тлевшего огонька и преспокойнейшим образом подбрасывал в него щепочек. В приотворенную калитку я видел широкую согнутую спину и голову без шапки. Раздался сигнальный свист, и мы открыли наступление. Первой бросилась на приступ Юлка. -- Эй, кто есть, жив человек, сдавайся!..-- кричал Иван Васильич, показываясь из лесу с ружьем в руках. Молчание. Одна Юлка с визгом наступает на сгорбленную фигуру у огня и раза два, кажется, успела хватить зубом. -- Да ты умер, что ли?-- слышится недоумевающий голос Ивана Васильича.-- Сдавайся! Мы с трех сторон подходим к огню, и Иван Васильич схватывает незнакомца полицейским приемом -- за плечи сзади... -- Кто таков человек? -- Живой человек...-- отвечает наконец незнакомец слабым, охрипшим голосом. -- Откуда взялся? -- Из лесу... -- Как зовут?.. -- Косач... птица... бруснику ел, листвень ел, мох ел -- и вышел косач. -- Видим, что птица...-- спокойно говорит Иван Васильич.-- Бродяга?.. -- Около того... Говорят тебе: косач. -- Зачем ночью подходишь, дьявол? А как я бы да тебя хлобыснул пулей... -- И стреляй... Сбился с дороги... отощал... три дня хвою да грибы ел... Вот огня не было, ноги не держат... -- От артели отстал? -- От артели... боялся днем-то подойти... Пленный был приведен в избу. При огне он оказался тщедушным мужиком с горбатой спиной и зеленым, испитым лицом. Один глаз вытек, а на его месте оставалось одно закрытое веко. Весь костюм состоял из одной заношенной рубахи, пестрядинных портов и какого-то отрепья на плечах. Войдя в избу, он перекрестился и проговорил: -- Дайте поись... смертушка пришла... -- Ну и зверя залобовали! -- качал головой Иван Васильич, делая знак жене. Появилась краюшка хлеба и чашка с квасом. Бродяга дрожащими руками ухватился за хлеб и принялся его есть с жадностью. Я протянул было руку к своим дорожным запасам, но Иван Васильич остановил меня: -- Не нужно... Очень уж сердяга отощал, не стерпит настоящей еды. Отвык от хлеба-то... Столпившиеся у дверей монахини смотрели на несчастного бродягу со смешанным чувством страха и сожаления. Слышались вздохи. -- Дальний будешь, миленький? -- осмелилась наконец спросить одна из сестер. -- Дальние, голубушка... из-под Иркутскова...-- быстро ответил бродяга и посмотрел таким голодным взглядом на всех нас.-- Отощал... из сил выбился. -- Господи, батюшка!..-- слышался благочестивый шепот. -- Ну, куда я теперь с тобой, косач? -- спрашивал Иван Васильич, расхаживая по комнате.-- Ну, куда?.. Шел бы своей дорогой... Вот не угодно ли!-- обратился Иван Васильич уже ко мне.-- Я же его и представляй в город... Это значит -- тридцать верст вперед да тридцать верст назад. Нет, спасибо, голубчик... Это уж третий так-то ко мне навязывается: отобьется от артели, и вези его в город. У них, у бродяг, тракт по реке Исети, а потом через горы перевалом на реку Чусовую идут -- старинный тракт. Верстах в двадцати от кордона ихняя бродяжья тропа. В лето-то, может, тысячи три человек пройдет: все в Расею, значит, обращаются... Ох-хо-хо!.. Когда урядником был, так до смерти, бывало, надоедят эти бродяги, особливо по осени, когда холодом их в горах достигнет. Артелями приходили: предоставь по начальству. Это они зимовать в острог просятся... И вот все такие орлы! Ну, что с ним поделаешь, с косачом?.. -- Заплутался...-- точно про себя говорил бродяга.-- Отощал... все думал -- выйду на дорогу, а самого уж вторые сутки мутит... с голоду мутит... -- Чем же ты кормился?-- спрашивает сестра побойчее. -- Саранку копал да ел... медвежью дудку, бруснику... огня не было, вот главная причина... Иззяб весь, ноги избил, отощал... -- Вот что, сестрицы, идите-ка с богом спать,-- предложил Иван Васильич, позевывая.-- Утро вечера мудренее. Монашки придвинулись к двери и зашептались. -- Боятся оне...-- объяснила хозяйка.-- Может, он не один: отворит ночью ворота товарищам, всех и укокошат. Тоже бывали случаи... -- Пустяки!.. Идите, сестрицы, а для острастки Юлку возьмите... Напуганные монахини едва решились уйти в свою избу, хозяйка улеглась за свою занавеску, а Иван Васильич продолжал ходить по избе и думал вслух: -- Ежели отпустить его,-- пристанодержателем назовут... В город везти -- одна маята. Ну и задал же задачу... А?.. Ты вот что, косач, как мы уснем, ты и уходи потихоньку, а я скажу, что бежал... Не укараулили -- и вся недолга. -- Нет уж, будь милостив, предоставь в острог... -- Ах, какой человек навязался! Охота мне тащиться тридцать верст да там по разным мытарствам ходить... Право, ночью и уходи своей дорогой. -- Не могу... обезножил... силы нет... Бродяга был настолько жалок, что на него невозможно было даже рассердиться. -- Вы меня свяжите, а сами ложитесь спать...-- предложил он нейтральную меру. -- Чего тебя вязать... Ах, ты, притча какая!.. Тебе бы только вон там по-за горой левее взять -- тут сейчас и тропа выйдет. Все равно, перезимуешь в остроге и опять убежишь... -- Убегу... -- Ну, так по этой же дороге придется идти, притча этакая?.. -- Нет, уж предоставь по начальству. Я долго всматривался в несчастного бродягу. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Русые волосы, сбившиеся в кошму, и песочного цвета борода не были еще тронуты сединой. Но это лицо мне навсегда запало в память: худое, изможденное, с обтянувшимися около зубов губами, обострившимся носом и лихорадочно горевшим единственным глазом. Бродяга -- это неизбежная принадлежность нашего уральского быта. Их каждый видал на тракту: идет обоз или экипаж катится, к ним из стороны выходит один или двое, снимают шапки и кланяются. Редкий не подаст куска хлеба или копеечки. Видал я бродяг в лесу, по волостным правлениям, на этапных пунктах, в камерах судебных следователей, на скамье подсудимых, но "косач" положительно выдавался своей отчаянной беспомощностью, голодным видом и упорным желанием попасть непременно в острог. Тысячи таких вот косачей бродят по лесу, перебираясь через Урал на родину,-- даже страшно делается при одной мысли об этом волчьем существовании. Выбитые из колеи, они, эти бродяги, отрекаются от своего имени, последнего достояния, которое несет человек с собой даже в могилу... Косач -- и все тут... Звери и птица живут без имени, и бродяги тоже. Это полная гражданская смерть, а между тем таких не помнящих родства бродяг тысячи. Нет, жизнь положительно -- страшная вещь.
-----
Утром рано мы возвращались в город. За моим экипажем на телеге ехал Иван Васильич, а рядом с ним сидел косач. Он проспал в избе, не связанный, и выглядел при дневном свете еще несчастнее. Иван Васильич имел сосредоточенный, почти сердитый вид. -- Привезешь его в город, а там своим бродягам не рады,-- ворчал он, усаживаясь в телегу.-- Еще обругают, зачем привез... Утро выдалось пасмурное. Начинал накрапывать мелкий дождь. В одном месте нам дорогу перебежал заяц -- это уже окончательно взволновало Ивана Васильича, и он сердито начал отплевываться.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые опубликовано в газете "Новости", 1887, No 284, 16 октября. При жизни писателя включалось во все издания "Сибирских рассказов". Печатается по тексту: "Сибирские рассказы", М., 1902. Рукопись хранится в Свердловском областном архиве.
Осман-паша -- турецкий генерал и военный министр, известен по обороне города Плевны во время русско-турецкой войны 1877--1878 годов. Винтовка Лебеды -- охотничье ружье системы чешского оружейника Лебеды. 1887 Не пропустите: • Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Не у дел (рассказ) • Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Сибирские орлы (рассказ) • Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Глупая Окся (Эскиз) • Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Приисковый мальчик (рассказ) • Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Зверство (Летние эскизы) Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |