Десять лет назад знающие люди говорили, что если бы Даниил Иванович Хармс (по рождению Ювачев) решил отпраздновать свое столетие, то он бы отпраздновал его, сидя на шкафу. Почему на шкафу? А не почему. Просто потому, что не в кухне на табуретке и не в комнате на диване. На гардеробе парадоксальней. Да и, пожалуй, видней, что вокруг происходит. Или происходило. Или же только еще собирается происходить.

Ему бы и в нынешнее его стодесятилетие было бы тоже видней. Однако он никакой своей даты никогда не отпразднует: умер в 1942-м в ледяной блокадной тюремной психиатрической больнице. Зато мы возьмем и отпразднуем. И довольно-таки широко и в чем-то даже театрально. За что отдельное и крупное спасибо всем тем, кто любит и чтит величайшего отечественного абсурдиста. Этого необычайно остроумного мастера слова, который однажды сказал: "Прав тот, кому Бог подарил жизнь как совершенный подарок". И рассказал, как происходило вручение этого подарка: "Теперь я расскажу, как я родился и как обнаружились во мне первые признаки гения. Я родился однажды. Произошло это вот так: мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет в конце 1905 года, потому что папа пожелал, чтобы его ребёнок родился обязательно на Новый год (по старому стилю – прим. автора). Папа рассчитал, что зачатие должно произойти 1 апреля, и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка".

Даниил Хармс в процессе всего своего творчества всегда размывал границы между конкретикой, реальностью и игрой воображения и потому придумал, что сразу после рождения его сперва хотели запихнуть туда, откуда он только что вылез, а затем поместили в какой-то инкубатор, где он провел свои первые четыре месяца жизни, ибо, по его словам, "родился на четыре месяца раньше срока".

Таким образом, он не ошибся в предсказании своей гениальности, которую проявил уже в первых детских письмах: "Милый Папа. Я узнал, что ты болен и попрасил Маму чтобы она тебе послала коробку конфет, от кашля и другие лекарства. Ты их принимай как закашлишь. Дети здоровы. Я и Лиза были больны но типерь тоже здоровы. У меня маленький кашель. Мама тоже ничего". И это, вероятней всего, как-то созвучно с его произведениями, которые он, когда стал взрослым, писал для детей и публиковал в детских бумажных журналах: "Иван Торопышкин пошел на охоту, с ним пудель пошел, перепрыгнув забор. Иван, как бревно, провалился в болото, а пудель в реке утонул, как топор".

Он и для взрослых много чего написал. Вспомним его единственную и относительно большую повесть "Старуха", его многочисленные короткие рассказы и небольшие драматические сценки, в одной из которых оба наших классика, Пушкин и Гоголь, спотыкаются друг об друга со словами: "Об Пушкина!" и "Об Гоголя!". А в заметке "О Пушкине" Хармс пошел еще дальше: "Пушкин великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александры I и II, и III просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь". В связи с чем вопрос о том, можно ли такой "литературоведческий анализ" опубликовать на страницах советской печати, и в богатейшем особняке А.М. Горького, где и Сталин, бывало, пару рюмок коньяка накатывал, не мог быть поставлен ни в шутку, ни всерьез. Это ведь все равно что усомниться в записи в дневнике Хармса от 16 октября 1933 года, в понедельник: "Нужно ли человеку что-либо помимо жизни и искусства? Я думаю, что нет, больше не нужно ничего, сюда входит всё настоящее".

Гениальный рассказ "Письмо" Хармса (Шармс – Шардамс – Школа клоунов – а от рождения Ювачев) оказался чуть ли не первым его взрослым прозаическим произведением, опубликованным в бумажной "Литературной газете" при советской власти и при чтении которого хохотала вся читающая интеллигенция Советского Союза. Заканчивается "Письмо" выразительным оптимизмом: "Я сразу, как увидел твое письмо, так и решил, что ты опять женился. Ну, думаю, это хорошо, что ты опять женился и написал мне об этом письмо. Напиши мне теперь, кто твоя новая жена и как это все вышло. Передай привет твоей новой жене".

Датировано произведение 23 сентября и октября 1933 года и в рукописи названия не имеет. Герои рассказа, естественно, придуманы. Они смешны, философичны, невероятно абсурдны и ни в коей мере не могут быть причислены к советским людям, которые (все и без всякого исключения) имели своей целью жениться, чтобы удобней было строить для начала социализм, а для конца коммунизм. Тем не менее крупнейшие шармсоведы полагают, что "Письмо" носит автобиографический характер. С учетом того, что вряд ли в каком-либо из произведений великого Даниила Ивановича можно обнаружить что-либо конкретно автобиографическое. Кроме, естественно, дневника и небольшой "Автобиографии". А поскольку, с другой стороны, все, что он написал, наверняка в немалой степени отражает реалии происходящего вокруг и выражает конкретику, то парадокс тем более очевиден.

Еще очевидней "парадокс наличия" прямой связи данного "Письма" и многих других произведений с жизнью писателя.

Все дело в том, что любовный роман Даниила Ивановича был прерван в 1933 году. Его бросила женщина. Она была актриса. Она был хороша собой. Она была молода. Ей хотелось богатства, славы, денег, положения в обществе, счастья, семьи, квартиры, детей. Она умела плавать в бассейне, носить красивые платья, белье, чулки и туфли, подводить брови. Она и танцевала очень хорошо. И она любила Даниила Ивановича. Очень любила. Но бросила его и уехала из тогдашнего Ленинграда в тогдашнюю Москву. А Даниил Иванович остался в Ленинграде и отреагировал на ее отъезд своим письмом к ней. Он ей осенью 1933 года написал: "…не то, чтобы вы стали частью того, что раньше было частью меня самого, если бы я не был сам той частицей, которая в свою очередь была частью… Простите, мысль довольно сложная…"

Вот так он ей и написал, этой женщине, которую звали Клавдия Васильевна Пугачева. Она же и была той, которая сказала Даниилу Ивановичу перед своим отъездом так, словно он был какой-то пошляк или мало чем примечательный обыватель: "Прощайте, я уезжаю в Москву и там, возможно, буду с кем-нибудь близка". Оно ведь так часто бывает, когда красивая молодая женщина уезжает из Ленинграда в Москву. Известны случаи и противоположные.

Опустим здесь свидетельства тех, с кем, наверное, была близка Клавдия Васильевна в Москве. Хармса эти свидетельства тоже мало занимали. Ведь теперь, оставшись один, он мог писать еще больше, чем в присутствии любимой женщины. Что он и стал делать. И очень много написал.

В некоторых его произведениях той поры и в тех, что были созданы раньше и позже, есть отголоски того, что думал Даниил Иванович о женщинах и о любви. Но не так чтобы уж совсем прямо и откровенно. Скорее, в его, "хармсоновском" смысле. И подавал он это весьма емко и забавно. Например, в рассказе "Лекция" есть такое начало:

"Пушков сказал:

- Женщина – это станок любви.

И тут же получил по морде".

А в рассказе "Помеха" есть нечто совсем другое:

"- У меня очень толстые ноги, - сказала Ирина. – А в бедрах я очень широкая.

- Покажите, - сказал Пронин.

- Нельзя, - сказала Ирина. – Я без панталон".

Дальнейшие и очень существенные разночтения Хармса с советской властью в понимании жизни, любви и всего остального не позволили ему ни творить, ни жить. Ему не простили его отчетливой гениальности. Его убили за то, что он, кроме всего смешного и забавного, имел смелость в одном из писем к Клавдии Васильевне написать: "Когда траву мы собираем в стог, она благоухает. А человек, попав в острог, и плачет, и вздыхает, и бьется головой, и бесится, и пробует на простыне повеситься".

Говорят, что, когда пришли его арестовывать, Хармс сидел на шкафу. Чего только ни придумают люди!

Владимир Вестер
Женский журнал Суперстиль • 12.01.2016