Экспонированное на первой выставке "Бубновый валет" (1910) огромное полотно Ильи Ивановича Машкова "Автопортрет и портрет Петра Кончаловского" ошеломило многих. В полуобнаженных фигурах музицирующих силачей с грубо размалеванными телами и шаровидными бицепсами присутствовала та доза эпатажа, к каковой русская публика в ту пору еще не привыкла. Картина и была задумана как манифест нового подхода, предлагаемого новым выставочным сообществом.

Скандальная слава вообще сопутствовала молодому Машкову - азартному и предприимчивому самородку, набравшемуся жизненного опыта "в людях" (работая в лавках у торговцев), прошедшему "университеты" в европейских музеях, но изгнанному в 1909 году из стен Московского училища живописи, ваяния и зодчества (МУЖВЗ). Впрочем, еще обучаясь, Машков с большим успехом учил сам - его студия (1904-1917; в 1925 преобразована в Центральную студию Ассоциации художников революционной России (АХРР)) была самой дорогой и одновременно самой посещаемой в Москве. Поразив зрителей и критиков "варварским" напором своей живописи на выставках "Золотого руна" и "Салона Издебского" (1909-1910), Машков нашел свое место среди художников, составивших общество "Бубновый валет" (Петр Кончаловский, Аристарх Лентулов и др.). "Валеты" утверждали материальность мира и "низкого" предмета; щедрость и мажорность машковской палитры, изобильность его натюрмортных постановок оказались созвучны программе объединения. В стремлении вернуть искусство "с небес на землю" художники этого круга ориентировались на "ремесло" - уличную вывеску, поднос, лубок. Машкову такое ремесло было родным с детства, и примитивизм его натюрмортов и портретов - самый простодушный и подлинный ("Ягоды на фоне красного подноса", "Натюрморт с ананасом", оба 1908; "Портрет мальчика в расписной рубашке", 1909; "Автопортрет", "Портрет дамы с фазанами", оба 1911, и др.).

Яркое начало стало одновременно "звездным часом" художника - к середине 1910-х годов его живопись утрачивает дерзкую стихийность, зато возникает вкус к фактуре вещей, и сами эти вещи делаются "избранными", драгоценными. Гиперболизм являет себя уже не только в масштабе полотен, не только в "богатырстве" плодов и грузности женских тел, но и в антикварном богатстве натюрмортных и интерьерных сюжетов ("Натюрморт с парчой", 1914; "Натюрморт с фарфоровыми фигурками", 1922, и др.). Пристрастие к материальному миру, естественно, приводит Машкова в классический лагерь: в 1920-е годы, в ситуации противостояния "левых" и традиционалистов, он оказывается среди последних и, в отличие от друзей-"валетов", организовавших в 1928 году Общество московских художников, связывает свою судьбу с АХРР. В тематической программе АХРР существовала установка на одическое прославление прекрасного настоящего, куда вписывались съестные "апофеозы" художника ("Хлебы", "Снедь московская. Мясо, дичь", обе 1924). Академический идеал советской живописи выглядит сбывшимся в его натюрмортах 1930-х годов. ("Ананасы и бананы", 1938; "Клубника и белый кувшин", 1943). Но слишком многое из созданного им в поздний период - ниже его возможностей, и, видимо чувствуя это, с середины 1930-х он подолгу живет в родной станице, уклоняясь от участия в общественной и художественной жизни столицы.

Новое, триумфальное открытие живописи Машкова случится позднее, в связи с общим интересом к искусству 1910-х годов. И в сознании потомков он останется одним из самых ярких художников того времени.