Кажется, о Тарковском я впервые что-то узнал после "Сталкера". Были до него и "Андрей Рублев" в конце 90-х в местном кинотеатре, и "Солярис", да только что осталось от них для "того" мальчика? Кровь и крики в дыму церкви, да наливной звон "Страстей по Андрею" (так назывался фильм первоначально), да еще муки корчащейся на полу женщины в "Солярисе". "Зачем он на это смотрел? - приблизительно так думал я. - Что в этом хорошего?" Если бы я знал, что в то же самое время взрослые люди на "Мосфильме" высказывали свой, куда более страшный приговор: "Это не искусство - это садизм!"

Несколько лет спустя увлеченное чтение братьев Стругацких навело меня на мысль "проверить", как их героев экранизировали. И, конечно, "Пикник на обочине" - прообраз "Сталкера" - был для этого хорошей лакмусовой пробой. Я был ошарашен и возмущен. (Это позже я прочитал сценарии Стругацких, а тогда...) Я не узнал Сталкера и его зоны, не увидел ни одного таинственного предмета "оттуда". Да еще эти постоянные затянутые, бесцеремонно наплывающие на тебя кадры, от которых не знаешь куда деваться. Можно понять зрителей, которые толпами уходили с первых просмотров. Но кроме всего этого - я был удивлен!

В этом удивлении-то и была загадка. Нет, мне не хотелось видеть в его картинах ничего пророчески эпатажного или надрывного, заставляющего вибрировать душу, выдавливая из нее слезу, - но я постепенно, от просмотра к просмотру научился обнаруживать кадры еще непрочитанные.

Впрочем, "странные совпадения" (если так можно выразиться) были тоже. Например, в "Сталкере". Так любимая Тарковским вода, "которая постоянно в движении", и под ее струящимся мифологическим разнообразием знаковые обрывки цивилизации - пружины, монеты, шприцы на фоне засыпанной сантехнической плитки, икона, календарь, оборванный на 28 декабря. Это последний день жизни Тарковского Андрея.

Был еще Арсений Тарковский - поэт и переводчик. Их отношения неизмеримо больше, чем отношения отца и сына, учителя и ученика, - это отношения наследства. Отцу посвящен фильм "Зеркало", в котором Арсений читает свои "Первые свидания": "...И рыбы поднимались по реке, / И небо развернулось пред глазами... / Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке".

Отцу было посвящено все в доме Андрея, была посвящена вся жизнь. В его честь был назван сын Андрея... Достаточно приглядеться к фильмам, чтобы понять, как много связывает сына и отца. Бинтом замотанная шея Сталкера и Малыша в "Жертвоприношении" - косноязычие и преодоление трудной с детства речи Арсения. Сын до мелочей воссоздал в фильме дом своего детства, дом своего отца, который после просмотра растроганно произнес: "Я и не знал, что ты все так чутко тогда переживал!" Можно вспомнить и потрясающий пролог "Зеркала", и словно бы заново рожденную в устах заикающегося подростка фразу: "Я могу говорить?"

...Кино - штука сложная и дорогая, нет денег - нет фильма. После продажи "Андрея Рублева" французской кинокомпании "ДИС" фильм, представленный ею на внеконкурсный показ, завоевывает главный приз киножурналистов мира в Каннах, идет при полном аншлаге в парижских кинотеатрах, крупнейшие кинокомпании мира за астрономические суммы готовы его перекупить, в СССР же о нем тогда только слышали - долгое время он шел исключительно по клубам.

"Андрей Рублев" войдет в сотню лучших фильмов в истории кино. Позднее Тарковский скажет: "Ни один из моих фильмов не получил ни одной премии внутри Союза, хотя там их существует великое множество". За рубежом же, надо признать, режиссера премиями не обделили. Первый же его фильм "Иваново детство" получил их сразу три...

Несколько лет спустя Тарковский запишет в дневнике: "Вся история русской эмиграции показывает, что русские - "плохие эмигранты", как говорят на Западе. (...) Но могло ли мне прийти в голову, что я теперь до конца своих дней буду страдать этой тяжелой болезнью?"

Первая ласточка инаковости, внесистемности. Приемная комиссия ВГИКа вычеркивает из списка поступивших на режиссерский двоих: Шукшина - за "темноту и невежество" и Тарковского - за "излишнюю интеллигентность и нервность". Только благодаря заинтересованности Михаила Ильича Ромма были приняты оба.

Не отвечая на все вопросы "отчего и почему?", просто констатирую - Тарковский эмигрировал. Наверное, прав был кто-то, обронивший: "Эмиграция - это репетиция смерти".

И можно понять горечь слов известного уже во всем мире режиссера на пресс-конференции в Милане, где он - после съемок "Ностальгии"! - сделал свое трудное заявление о невозвращении на родину. "Потерять родину для меня равносильно какому-нибудь нечеловеческому удару, это какая-то месть мне, но я не понимаю: в чем я провинился перед советской культурой, чтобы вынуждать меня оставаться здесь, на Западе?" И когда дотошные журналисты теребили его - в какой стране он намеревается оставаться жить, - он просто взрывался: "Я сейчас подобен человеку, который только что потерял кого-то самого близкого, а меня все время спрашивают, на каком кладбище ты собираешься его хоронить!"

За 24 года Тарковский, как он сам говорил, "сделал только шесть картин". Однако это его "только" предстает в несколько ином свете, когда вспоминаешь, что, оставшись "там", практически на выдохе, он делает последний свой странный фильм - завещание сыну "Жертвоприношение", в процессе монтажа которого в декабре 1986 года умирает от рака легких. (И, кстати, только когда становится ясно, что его случай уже неоперируемый, и только после письма Миттерана Горбачеву правительство СССР дает сыну режиссера разрешение на выезд - попрощаться...) От рака легких умер бесконечно преданный ему Анатолий Солоницын, который снимался и в "Андрее Рублеве", и в "Сталкере", и в "Солярисе", и в "Зеркале". Любимый им Толя, под которого писался сценарий "Ностальгии"...

Олег Янковский, сыгравший в "Ностальгии" главную роль, вспоминал о первой римской встрече с Тарковским: "Он не вошел - ворвался, как обычно, нервный, быстрый, худой. Мы обнялись, долго молчали. В этой паузе было все. И ушедший Толя, и страх моего несоответствия Андрею, несмотря на переделку сценария, и незнание, чего он от меня ждет. И радость встречи. Но главное - ощущение силы в этом невысоком поджаром человеке"...

Андрея Тарковского подзахоронили в могилу белого офицера на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Лет восемь спустя на собранные русскими эмигрантами деньги его перезахоронили, поставив памятник с высеченной на нем надписью: "Человеку, который видел ангела".