«Я живу в Феодосии на улице Галерейной, 32. А по соседству, на Галерейной, 10, живет Александр Грин…»

Так начинался очерк «Парус мечты», победивший во всесоюзном конкурсе, объявленном когда-то газетой «Советская культура». Его написал человек, никогда не имевший отношения к журналистике, ветеран войны, моряк-подводник, на штурманском столике которого всегда лежал потрепанный томик Грина, — мой родной дед.

Заметьте, все очарование первой фразы улетучится, если привести глагол в соответствие с хронологической правдой — «жил»…

С раннего детства, задолго до того, как впервые прочесть «Алые паруса», я точно знала, что писатель Грин живет по соседству от дедушки, в невысоком белом домике с большим черным якорем возле крыльца. На якоре было здорово посидеть верхом по дороге на море…

…Более-менее начитанному человеку кажется абсурдным вопрос «кто ваш любимый писатель?». Их всегда много, они бывают разными вплоть до полярности, затрагивая противоположные стороны души. Поэтому не стану утверждать, что именно Александр Грин — мой любимый писатель. Он просто — мой.

«Жизнь — это черновик выдумки»

Узнав из биографии Грина, что его детство прошло не у моря, а в российской глубинке, в Вятке, я, помнится, восприняла этот факт как жуткую несправедливость. Можно себе представить, какой несправедливостью казалось это ему самому.

«В моем уме вдруг слились звуки этих букв и следующих, и, сам не понимая, как это вышло, я сказал — «море»…» Так описан в «Автобиографической повести» момент, когда четырехлетний Саша Гриневский научился читать. После чего читал «бессистемно, безудержно, запоем». И в основном, конечно, Жюля Верна, Густава Эмара, Фенимора Купера, Даниэля Дефо, Майн Рида, Роберта Стивенсона, Эдгара По…

А вокруг была тусклая жизнь провинциального городка. Отец Александра, польский ссыльный Степан Гриневский, поселился в Вятке после амнистии. Мать умерла от чахотки, когда сыну было тринадцать лет, отец через год женился снова. Сашу трижды исключали из реального училища «за скверное поведение» — хулиганом он не был, но в общепринятые рамки никак не укладывался. Как, впрочем, всю свою жизнь.

Когда шестнадцатилетний Александр наконец отправился к морю, в Одессу, у него было с собой шесть рублей, ивовая корзинка со сменой белья и… набор акварельных красок, которыми он собирался писать этюды где-то на берегах Ганга. Оставалось только завербоваться на какое-нибудь судно… То, что казалось романтичному юноше самым простым делом, вылилось в многонедельные блуждания по порту в поисках вакансии ученика матроса, за которую к тому же надо было платить.

Все же Гриневский совершил каботажное плавание по Черному морю с заходом в крымские и кавказские порты, прошел из Одессы в Херсон, а затем попал и в загранку, в Египет. Все — на разных судах: в жесткой морской среде тоже были свои несправедливые законы, и подчинить им худого мечтательного парня никому не удалось. В конце концов Александр возвратился в Вятку.

Он был рыбаком и гасильщиком нефтяных фонтанов на Каспии, лесорубом, плотогоном и золотоискателем на Урале, банщиком, землекопом, маляром… Советские критики, опираясь на слова писателя о себе: «…больше всего был Максимом Горьким», — неизменно проводили параллель между гриновской судьбой и «Моими университетами» классика. Но, если для Горького неустроенная молодость действительно стала прямым накоплением опыта и фактажа для последующей литературной работы, в Грине поражает как раз обратное: парадоксальное несоответствие между жизненным путем и творчеством. Нет, он не учился писать в жизненных «университетах»… Он искал чего-то и никак не мог найти. Романтики? «Жизнь — это черновик выдумки» — известный гриновский афоризм.

Гриневский добровольно (!) пошел в солдаты — с тем чтобы «служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия». Из десяти месяцев службы три с половиной просидел в карцере. Несколько раз пытался бежать, последняя попытка удалась с помощью вольноопределяющегося-эсера.

Началась нелегальная жизнь под чужим паспортом на имя
А.Григорьева, позже Н.Мальцева и А.Мальгинова, распространение революционной литературы, пропагандистская работа… Арест в Севастополе, молчание на допросах, попытка к бегству… Возможно, все это казалось ему настоящей жизнью, полной настоящей романтики. Именно на эти годы пришелся роман Александра с Екатериной Бибергаль — эсеркой с подпольной кличкой «Киска». Затем недолгий брак с Верой Абрамовой — девушкой, которая еще до знакомства выдала себя за невесту «студента», снова заключенного в тюрьму, уже санкт-петербургскую, чтобы иметь возможность носить ему передачи, а потом последовала за мужем в ссылку.

После возвращения из ссылки в Петербург за писателем была установлена слежка, вскоре ему запретили жить в столице. Он поселился в домике в лесу, на станции Лаунатйоки. Узнав о февральской революции, пешком (!) прошел по заснеженному лесу семьдесят верст до Петрограда. Разумеется, революция была в тот момент воплощенной романтикой — не только для него одного. Потом — Гражданская война, призыв уже немолодого писателя в Красную Армию, сыпной тиф… По протекции всесильного в те времена Горького Грин поселился в знаменитом Доме искусств, с отдельной комнатой и «академическим пайком».

В 1921 году писатель женился на Нине Мироновой — женщине, которая осталась с ним до конца дней. Тогда же он начал писать свой первый роман — «Блистающий мир». Когда он был опубликован, Александр и Нина Грин потратили гонорар на путешествие в Крым. Побывали в Севастополе, Балаклаве, Ялте, Ливадии, Алупке, Гурзуфе, Феодосии… А через год вернулись — навсегда.

Разумеется, у крыльца дома Грина не было корабельного якоря, а комнаты не напоминали ни клиперную, ни ростральную, ни каюту капитана — как называются теперь экспозиционные залы музея. В быту писатель не увлекался морской экзотикой и в жарком крымском климате ходил застегнутым на все пуговицы, скрывая татуировку в виде корабля на груди (она упоминается как «особая примета» в следственном деле Грина-нелегала). Но романтика, несомненно, была. В узких улочках приморского городка — Гель-Гью? — в шелесте волн совсем близко, за окном…

«В этой квартире мы прожили четыре хороших, ласковых года», — вспоминала Нина Николаевна Грин. В целом за шесть лет, проведенных в Феодосии, Грин написал половину всего созданного им за всю жизнь.

Последние два года жизни писателя прошли в поселке Старый Крым неподалеку от Феодосии, но уже не у моря. Там он дописал «Автобиографическую повесть», предисловие к которой, не вошедшее в окончательный вариант, хотел озаглавить «Легендой о Грине».

Ведь легенд о нем ходило немало. Будто бы, «плавая матросом где-то около Зурбагана, Лисса и Сан-Риоля, Грин убил английского капитана, захватив ящик рукописей, написанных этим англичанином...»; будто бы «притворяясь, что не знает языков, он хорошо знает их...». Будто бы мастерски стреляет из лука и в молодости именно так добывал себе пищу в лесах. А уже после смерти писателя распространилась легенда о том, что на стене его домика в Старом Крыму была прибита носовая часть парусного корабля…

Что ж, красивая легенда.

«Светлые страны воображения»

Когда Юрий Олеша, восхищаясь «Блистающим миром», назвал идею летающего человека блестящей «фантастической выдумкой», Александр Грин почти обиделся: «Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!».

Реакцию писателя можно понять: в советское время фантастика как литературное направление была сведена исключительно к своей научной разновидности, описывая космические полеты и достижения техники, воспевая мощь человеческого разума. В «Ариэле» Александра Беляева, появившемся, впрочем, двадцатью годами позже, тот же летающий человек имеет под собой научную основу: направленное броуновское движение.

Далекого же от научно-технического прогресса Грина современники охотнее всего называли «сказочником». «Полезным сказочником», уточнял Максим Горький. С этим была согласна далеко не вся пролетарская писательская и издательская элита, формировавшая грядущий метод соцреализма. И, по признанию Грина, ему было «во сто крат легче написать роман, чем протаскивать его через дантов ад издательств». Однако практически все его произведения таки были изданы при жизни.

Советская критика считала нужным делать упор на реалистические тексты Грина, с которых он начинал свой писательский путь. Первые рассказы — «Заслуга рядового Пантелеева» и «Слон и Моська» были написаны по заказу революционного подполья, анонимно изданы и распространялись среди солдат в качестве агиток против режима. Абсолютно реалистичной была и первая гриновская книга — «Шапка-невидимка», сборник рассказов из жизни нелегалов. Более или менее реалистические вещи с намеком на злобу дня попадались и у более позднего Грина. Ни один академический анализ его творчества не обходится без упоминания о Гуктасе, лидере партии Осеннего Месяца из рассказа «Возвращенный ад» — писатель, несомненно, имел в виду думского депутата Гучкова из «Союза 17 октября». Но не уверена, есть ли смысл возводить в ранг манифеста гражданской позиции изящную писательскую шутку, к тому же проходящую в тексте на втором плане. Рассказ-то вовсе не об этом! Как, впрочем, и все творчество Грина.

Много написано о гриновской «смещенной» топонимике, сильно смущавшей современников. В русской и советской литературе до Грина вымышленные страны и города могли быть оправданы только одной целью: через сатирическую аллегорию высмеять пороки общества (например, город Глупов Салтыкова-Щедрина). В зарубежной классике прецеденты были: тот же Эдгар По, в подражательстве которому Грина упрекали всю жизнь. Необычные имена героев и названия городов наводили на мысли о подпольном переводе с иностранных языков, «иностранщиной» же отдавал и сам псевдоним писателя.

Но Александр Грин не просто давал своим героям нездешние имена — он создал собственный мир, в котором ориентировался гораздо лучше, чем позднейшие исследователи, на основании изучения книг нарисовавшие карту «Гринландии». Журналист В.Арнольди как-то услышал от писателя описание дороги из Зурбагана в соседний город — детальнейшее, с указанием ориентиров. В порядке эксперимента Арнольди через несколько дней снова заговорил об этой дороге — и получил совершенно идентичный ответ с теми же деталями. «До конца дней своих я хотел бы бродить по светлым странам моего воображения», — писал Грин.

Тогда в литературу еще не вошел профессор Толкин с его Средиземьем, а тем более тысячи его последователей, сформировавших направление «фэнтези» и теперь пачками сотворяющих новые миры, уже никого этим не удивляя. Для ремесленников от фэнтези даже разработаны специальные компьютерные программы, с помощью которых можно задать топонимику для новосозданного мира, выдержанную в одном стилистическом ключе.

В подборе имен героев Грина никакой системы нет. У него живут рядом «англичанин» Артур Грэй, «скандинав» Лонгрен, «русский» матрос Летика, «еврей» Циммер и не поддающаяся привязке ни к одному языку Ассоль… И это далеко не единственный момент, отдаляющий Грина от фэнтези не меньше, чем от научной фантастики. Если в фэнтезийных мирах пристальное внимание уделяется проработке чисто внешних моментов — географии, этнографии, мифологии, системе магии и т.д., гриновский мир, в сущности, внешне мало чем отличается от реального. Чудесное в этих странах гнездится в другом: в «маленькой человеческой точке с огромным, заключенным внутри миром».

Сейчас практически все произведения Грина выложены на крупнейшем литературном ресурсе Рунета «Русская фантастика», причем ссылка на имя автора набрана самым крупным кеглем в длиннейшем списке писателей — показатель бесспорной величины в литературном фантастическом пространстве.

Корректно ли относить Грина к фантастам? Да. Потому что фантастика — это вся литература, допускающая веру в чудо. Нет. Потому что Александр Грин — уникальный писатель, сама природа которого сопротивляется тому, чтобы его вообще относили к какому-либо жанру или направлению.

Можно ли петь об алых парусах?

Как-то на фестивале авторской песни я случайно услышала слова признанного «мэтра», обращенные к перспективной девочке с гитарой: «Ты-то хоть понимаешь, что об алых парусах петь уже нельзя?».

Символ из гриновской феерии практически сразу после ее создания вышел за рамки конкретного литературного произведения. Была попытка преподнести «алые (в первоначальном варианте — красные) паруса» в качестве революционной аллегории. Затем «алопарусная» символика прочно закрепилась за молодежными организациями — пионерией и комсомолом. Редкий пионерский лагерь, особенно в Крыму, обходился без отрядов и дружин с соответствующим названием, эмблемой, песнями и речевками.

Как ни парадоксально, тонкая романтика Грина оказалась востребованной не только в идеологии, но и в промышленной сфере. Широкое распространение получил логотип в виде гриновского парусника, украшающий самые разные вещи: от корешков книжных серий до парфюмерной продукции. А в современной Феодосии название едва ли не каждого второго коммерческого объекта так или иначе связано с гриновской тематикой.

Но активнее всего эксплуатируют крылатый парусный образ, конечно же, поэты: и непритязательные песенники, и тонкие лирики. И далеко не всегда «алый парус» в поэтической строке содержит в себе аллюзию из гриновской феерии; чаще это словосочетание просто играет роль стойкой метафоры, неизбежно вырождающейся в литературный штамп.

Странно, но при всей своей живости и выпуклости гриновские образы в отрыве от прозы писателя многое теряют. Особенно отчетливо это проявилось в довольно многочисленных экранизациях произведений Грина — на первый взгляд изначально очень кинематографичных. Вспоминается название одного из его рассказов: «Как я умирал — на экране».

Действительно, наиболее удачным экранным воплощением гриновской прозы остаются древние «Алые паруса» с юной Анастасией Вертинской и невозможно-красивым Василием Лановым. Впрочем, на мой взгляд, очарование этого фильма не столько в его художественных достоинствах, сколько в ностальгическом флере старого кино. Но та же ностальгия не реанимирует еще черно-белую «Бегущую по волнам», не спасает ленту ни присутствие Маргариты Тереховой, ни убедительный капитан Гез Ролана Быкова.

Совершенно бесцветными вышли, увы, и более поздние экранизации — «Блистающий мир», «Золотая цепь», «Дорога никуда». И даже экспериментальные вещи вроде полуанимационной ленты «Ассоль» и эстетского «Господина оформителя» (по мотивам рассказа «Серый автомобиль») производят впечатление чего-то надуманного и искусственного. Старания передать своеобразие Грина с помощью всевозможных кинематографических спецэффектов в сочетании с видовыми морскими съемками неизменно терпят фиаско — хотя, казалось бы…

Но нет никаких сомнений, что попытки перенести Грина на экран будут продолжаться и, возможно, в конце концов увенчаются успехом. Гриновские образы никогда не покинут и поэзию. И ни одну талантливую девочку с гитарой, прочитавшую «Алые паруса», никому не удастся убедить в том, что петь о них уже нельзя.

Гриновская проза обладает удивительным свойством возрождать в душе свежие, светлые силы, побуждать к творчеству. В этом — одна из главных загадок писателя и залог вечной жизненности Легенды о Грине.