Вопреки неписанным казенным традициям академик сам подошел к телефону и столь же нетрадиционно согласился дать мне, начинающему журналисту, краткое интервью на следующее же утро во дворе дома художников на Масловке. До сих пор вновь и вновь переживаю тот вихрь мыслей и чувств, который охватил меня в уютном и теплом вагоне московского метро, среди уткнувшихся в книги ранних пассажиров, словно несшихся вместе со мной в первую студеную послевоенную зиму на встречу с самим Игорем Эммануиловичем Грабарем. Десятки раз проговаривал, запутываясь, все его титулы, звания, должности: академик Академии наук и Академии художеств, Народный художник, первый директор им же созданного Института истории искусств Академии наук и так далее без видимого конца. Вспоминал вновь и вновь тот пласт русской культуры двадцатого века, который символизирует его имя: творческое содружество с блистательной когортой художников группы "Мир искусства"и выпуск неповторимой многотомной "Истории русского искусства",эстетические откровения которой осмысливаются только теперь, тринадцать лет научного руководства Третьяковской галереей и бессменная работа директором Центральных государственных реставрационных мастерских, вернувших к жизни тысячи фресок и икон во Владимире, Новгороде, Пскове и в других уголках нашей Руси и вызвавших к жизни ту славную когорту русских реставраторов, которые по праву завоевали ныне мировое признание. Проговаривал названия его лучезарных и интимных пейзажей, таких, как "Зимний солнечный день",хрестоматийно известных и ведомых только подлинным ценителям пейзажной живописи.

Во двор дома художников на Масловке входил совершенно окоченевшим- и от славного утреннего московского мороза и от непреодолимой робости. Что-то попытался спросить у складывавшего мольберт разрумянивавшегося старичка-крепыша в шубе дореволюционного покроя и в валенках, но сразу же, уловив на себе его суровый и вместе с тем-лукавый, колющий взгляд, проглотил свой вопрос словно провинившийся мальчишка-сосульку. Передо мной был сам Игорь Грабарь. Не дождавшись моих дежурных, необязательных фраз, он сразу же отрубил:"Поздненько,молодой человек!У меня утро-до восьми. Если не затруднит-жду завтра. Утречком!".И ловко, даже молодцевато, скрылся в подъезде.

Надо ли говорить, что на следующий день, не менее морозный, вышагивал по Тверской в сторону "Динамо"уже с пяти часов, не надеясь на какой-либо транспорт и поеживаясь в своей потасканной фронтовой шинели. В знакомом дворе было пусто и серовато, и лишь деревья на стадионе начинали светиться голубым предрассветным сполохом.Ровно в шесть из подъезда вышел Игорь Грабарь, ловко расставил мольберт, что-то поколдовал на палитре, водрузил на уже порозовевший крупный нос круглые очки и как бы исчез от меня в незримом диалоге с этюдом. Шли долгие и долгие минуты моего постепенного окоченения и вместе с тем - восхищения от непосредственного созерцания великого таинства творчества. Мазок за мазком, затем - острый, я бы даже сказал - колючий взгляд в сторону стадиона, где постепенно высвечивалось полюбившееся художнику одинокое заснеженное дерево и снова-выверенные броски от палитры - к холсту на подрамнике. То ли от грустно-лирического этюда, то ли от пробравшегося через все отопительные рубежи моей нехитрой одежды нестерпимого холода в подсознании начинала возникать жалость к самому себе. На этом ровно в восемь и закончился наш странный диалог, и академик исчез в подъезде.

Так продолжалось около недели, что начинало вызывать нарекания и в редакции, где ждали статью для какого-то зарубежного издания, и в институте, где пропуски отнюдь не поощрялись, да и были невосполнимы из-за уникальности преподававших нам мастеров киноискусства. Раз за разом давал себе слово забыть о Масловке и капризном художнике, но снова и снова вышагивал по Тверской и снова вживался в тайны этюдов. Молча, без слов и сочувственных вздохов, столь любимых профессиональными "знатоками".

Но однажды, вопреки почти устоявшейся традиции встреч для интервью, Игоря Эммануиловича во дворе не оказалось. Встревоженный, собрался было уходить, но был предупрежден вышедшим из подъезда человеком, сообщившим о приглашении академика посетить его мастерскую. В ней-то я отогрелся и в буквальном, и в переносном смысле слова, заслушиваясь четким, но эмоциональным монологом художника о своем жизненном пути, о годах учения в Мюнхене, о влиянии на мастеров начала двадцатого века искусства импрессионизма/от которого он, кстати, вопреки всем утверждениям энциклопедических изданий того времени, и не помышлял открещиваться/,о драматичной борьбе за сохранение памятников русской старины, которую он возглавлял вместе с другими славными представителями интеллигенции России. Органично разговор перешел на знаменитую "Историю русского искусства"-его великое и любимое детище, фундаментальные идеи которого оплодотворили все последующие блистательные исследования наших ученых.

Не скрою - выручил в какой-то мере меня тот факт, что "История русского искусства"была и остается моим любимым многотомным изданием, во многом - научным прозрением более глубинных истоков России,ее художественного гения. Выслушав без тени какого-либо академического снисхождения мои соображения на этот счет, Игорь Эммануилович продолжал рассказ о своем жизненном пути, неожиданно завершив его мыслью о завесе будущего над судьбами русского народа, которую сумел приоткрыть загадочный Рублев. И столь же неожиданно подарил мне бесценную реликвию-книгу "Вопросы реставрации. Сборник Центральных Государственных реставрационных мастерских"с его знаменитым трудом о Рублеве, завершив наши встречи вполне загадочной репликой:"Молчание-это ведь тоже творчество!".

Лишь через десятилетия вспомнил, что за все встречи с живой историей и символом русской художественной культуры - Игорем Грабарем высказал лишь одну мысль, сжатую в двух-трех фразах. А быть может, перед прекрасным всегда следует молчать, ожидая ответа как от Дельфийского оракула ?