3 октября 2005 года исполнилось 70 лет Армену Борисовичу Джигарханяну, актеру, чей голос, речь, внешность не нуждаются в представлении.

Армен Джигарханян:

В 1956 году приехал в Москву по приглашению Анатолия Васильевича Эфроса в театр «Ленком», тогда он назывался Московский театр имени Ленинского комсомола. Потом произошли драматические события. Анатолия Васильевича перевели в другой театр. Вдруг ко мне пришел человек, посланец, и сказал, что Андрей Александрович Гончаров приглашает в театр. А я был пару раз в Театре Маяковского, тогда сильно возрождающемся. В последние годы Николай Павлович Охлопков сильно болел, в театре уже такой перекос был, когда пришел туда Гончаров. Я до встречи с ним видел спектакль «Дети Ванюшина», который на меня произвел ошеломляющее впечатление. Как говорят в таких случаях, они играли один другого лучше. Евгений Павлович Леонов и Тер-Осипян, и Лазарев Саша, и Мизери - всех не перечислить. Я пришел на разговор, долго ждал, меня готовили. Первое, что он сказал: «Я вас слушаю». Я растерялся и думаю: «Повернусь и уйду». Он предложил мне работать в Театре Маяковского. Совершенно разительная была ситуация - он мне сказал честно, что «у меня на руках сейчас две пьесы, и кроме Вас в театр еще пришел Владимир Яковлевич Самойлов, и мы Вас должны распределить: или я Вас отдаю Захарову, который будет ставить "Разгром", или отдаю Захарову Самойлова, а Вас беру к себе, и Вы играете Коперника в пьесе "Конец книги шестой"». Я сразу бросился читать, и конечно мои симпатии оказались на стороне «Книги шестой», потому что это тема философская, замечательная, это Коперник, а там - набившие оскомину кожанки, и этот маузер, который по ногам бьет. Через два дня было решение, что я иду на «Разгром»!

Я проработал в Театре Маяковского 26 лет. 26 счастливых лет, говорю ответственно, я проработал в этом театре, потому что я сыграл совершенно потрясающий репертуар. С Самойловым я играл несколько спектаклей, с Дорониной, с Немоляевой, с Мизери. Я называю очень хороших и сильных артистов. Люди, которые совмещают в себе невероятный профессионализм, умение и духовность. Я думаю, что я уже не молод, чтобы рассчитывать еще на такие же 26-27 лет. Я должен это запомнить. Это была невероятная труппа. И сейчас есть, хотя кого-то уже нет, кто-то умер, но… Театр очень живой организм. Для меня театр – это схема человека, начиная с детства, юности, старения, болезни и так далее. Наверное, так происходит с любым хорошим театром, он начинает оставаться в прошлом. Так случились мои взаимоотношения с Театром Маяковского с осознанием этих счастливых 26 лет и потом разошлись. Значит, так надо было, так было угодно природе моей, Театра Маяковского, Андрея Александровича Гончарова, выдающегося мастера, очень сильного, спорного, противоречивого человека, личности. Как во всяком талантливом человеке, в нем очень много есть, что манит, привлекает и что-то может быть неожиданным, странным, иногда даже неприемлемым. Но это пусть Господь Бог нас рассудит.

Я ушел из Театра Маяковского. Есть несколько примеров таких свободных художников, и я так хотел попробовать. В это время раздался звонок от Марка Анатольевича Захарова: «У нас завтра открытие сезона. Приходи. Хочешь?» - «Ну, приду». Почему я пошел, даже не знаю. Пришел, всех знаю. Захаров говорит: «Я хочу представить вам нового актера нашего». Как говорят в таких случаях, так я оказался в театре «Ленком». Сейчас играю только «Город миллионеров» - спектакль вроде такой не в русле «Ленкома», то есть никакой машинерии, ничего не взрывается, никто не горит, выходят нормальные люди и там проживают. Но я думаю, что это как врачи говорят, что отпуск - это перемена ритма. «Ленком» - это на травке полежал. Я могу сказать, что мне очень интересно с Захаровым. Очень! Я не знаю, что дальше, как разовьются наши дела, не знаю. Я совсем недавно выяснил, что Марк Анатольевич очень долго искал пьесу, чтобы я там играл. Я так был потрясен, оказывается, перелопатил штук двадцать пьес. Я думаю, что это очень хороший театр, благодаря тому, что там есть Марк Анатольевич.

Телевидение - это такой неразгаданный объект, абсолютно неизученный. Искусство, на мой взгляд, должно прийти на телевидение. Я не знаю, в каком виде, потому что это невероятная, мощная сила. Сегодня самые популярные люди те, которых там показывают. Неважно качество, неважна степень интеллекта.

Я очень люблю встречи. У меня много есть замечательных. И Слава Бровкин, которого я очень люблю (такой один был опыт с Мегрэ, по-моему, хороший опыт). Саша Прошкин много делал до того, как он стал суперрежиссером в кинематографе, много делал на телевидении. Была одна испанская пьеса, мы ее очень любили. Мы там играли с Ирой Печерниковой знойную влюбленную пару. Было очень давно. Как пьеса называется - не помню.

Это магия телевидения, магия. В нашу задачу сегодня не входит критиковать телевидение, но думаю, что это надо умело делать, достойно, потому что самый хороший собеседник - это достойный собеседник. Телевидение - это очень серьезная страница нашей жизни. Всех! Я вхожу во все, я никогда себя не отделяю от всех. Тут есть свои проблемы. Как искусство, на CNN – no comment – это квинтэссенция телевидения. Там нет слов. Там мне ничего не объясняют. Я только вижу. Вот это телевидение, мощь. Искусство может также прийти в телевидение. Пока, к сожалению это еще дорога, еще ее надо пройти.

Наш театр. Я очень много лет работаю в театре и, чем дольше я живу, тем больше эти слова обретают для меня какое-то магическое, даже какое-то космическое звучание. Я ответственно говорю эти слова, потому что театр - это удивительная магия. Я говорю - наш театр. И у меня возникает вопрос, а что же такое «наш театр»? А есть не наш театр? Все равно, я прихожу на любую сцену, в любой театр, где я работаю. Я прихожу для того, чтобы… Я процитирую выдающегося Марка Захарова. Когда мы с ним делали «Разгром» в Театре Маяковского, я играл Левинсона, он говорил: «Когда ты уходишь со сцены, на сцене должны оставаться ошметки твоих нервов». Это могучий образ того, что происходит на сцене, того, что значит «наш театр», или «не наш театр». Все равно мы с вами присутствуем при неком нервном выбросе. Человек накапливает, если он одарен способностью воздействовать на людей. Это тоже одаренность. Если он этим одарен от природы, то накапливает, накапливает и, как говорит Гончаров, «беременеет этим, и потом он должен родить». Мы с вами, со зрительным залом, присутствуем при этих родах. Это театр, который я на старости лет рискнул или дерзнул создать, организовать, собрать. Я даже сейчас иногда думаю, что же меня толкнуло на это? Какая-то сила ворвалась в меня и заставила. Я сейчас не знаю. Это очень рискованное предприятие. Это люди, это судьбы, это разные люди, которые придут сюда для того, чтобы рассказывать свои беды, радости. Как же я должен к ним? Когда я был один, жил своей жизнью, то я вроде чувствовал себя хорошо, кто-то руководил, что-то подписывал, сейчас тоже чувствую себя хорошо, но прибавилось внезапное просыпание среди ночи, когда я начинаю думать - а как жить дальше театру?

Я очень долго работаю в театре, поэтому не так наивен, как может показаться. Я так чувствую, что мы уже нуждаемся друг в друге. Уже так чуть-чуть радуемся, когда встречаемся, я имею в виду актеров, режиссеров, постановочную часть, дежурную на входе, костюмеров. Это все театр. Отдельно ничего не бывает. Все кто входит в это здание - это луч, вот здесь сосредоточенный на сцене.

Пинтера (Пинтер Г., «Возвращение домой» - прим. ред.) играем, пьеса поразительная. К этой эстетике долго нас не подпускали. Пьеса написана в 1962 году, а мы ее ставим в 2000. Это очень большой срок - 40 лет. 40 лет! Только Шекспир, Чехов выдерживают такие сроки, а мы взяли… Там другая эстетика, не собеседования, не «друзья-товарищи», нет. Мы немножко входим в конфликт друг с другом. Мы немножко вам рассказываем, какие вы бываете некрасивые. Когда красивые - все нормально. Но когда вдруг становимся некрасивые… интересно. Чем мы рискуем? Всем. Что скажут - да самодеятельность, что они там наглые и так далее, но без этого нельзя. Потом? всем нельзя понравиться, нельзя угодить. Искусство такое дело: я получил эту возможность, и я вам навязываю свое представление. Я вас гипнотизирую, я вас втягиваю в свою веру.