Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Новости

Биография Евгения Александровича Евтушенко


Поэтический отшельник
Один за всех
Отзывы
Новости
Русские поэты
Биографии поэтов
Знаменитые люди по имени Евгений
Кто родился в Год Петуха

Добавить отзыв о человеке

Евгений Александрович ЕВТУШЕНКО. Лауреат Государственной премии СССР, Почетный член Американской и Европейской академий искусств.

Родился 18 июля 1933 года в Сибири, на станции Зима. Отец – Гангнус Александр Рудольфович (1910-1976) – геолог; мать – Евтушенко Зинаида Ермолаевна (1910-2002) – геолог, актриса, засл. деятель культуры РФ; супруга – Евтушенко Мария Владимировна (1963 г. рожд.) – врач, филолог. Дети – Пётр (1967 г. рожд.) – художник; Александр (1979 г. рожд.) – журналист, живёт в Англии; Антон (1981 г. рожд.), живёт в Англии; Евгений (1989 г. рожд.) – учится в ср. школе в США; Дмитрий (1990 г. рожд. ) – учится в ср. школе в США. Братья и сестра: Гангнус Александр Александрович (1939 г. рожд.) – писатель, журналист, редактор; Гангнус Владимир Александрович (1943 г. рожд.) – инженер, Евтушенко Елена Васильевна (1945 г. рожд.) – актриса, живут в Москве.

Поэт с женой и двумя сыновьями делят время проживания, примерно, пополам – в подмосковном дачном поселке Переделкино и в городе Талса, штат Оклахома, США. Евгений Александрович и Мария Владимировна на преподавательской работе. Е. А. Евтушенко преподаёт русскую литературу и русско-европейское кино в университете г. Талса, часто выступает с чтением стихов в других университетах и колледжах США.

Привести только анкетные данные о поэте и формальные сведения о его ближайших родственниках, не обратив внимание на особенности его генеалогии, в случае с Евгением Евтушенко совершенно недопустимо, если мы хотим дать объективный и действительно правдоподобный портрет выдающегося литературного и общественного деятеля России второй половины ХХ столетия. Эта оговорка вызвана весьма путаными и зачастую противоречивыми сведениями, которые во всё возрастающем количестве наводнили, особенно в последние годы, многочисленные издания, включая даже солидные энциклопедии и монографии. Да и в произведениях самого писателя очень много суждений о себе и своих близких, в которых (да простит нас автор), легче запутаться, чем разобраться, – настолько они разбросаны по разным книгам, воспоминаниям, статьям, стихам и поэмам, написанных пером художника, нередко перемежающего действительное с условным, подчиняющемся, что естественно, контексту и логике далеко не документальных текстов.

И, тем не менее, мы считаем самым приоритетным источником сведений о поэте прежде всего сами его стихи. По ним, понятно, невозможно воссоздать биографию, легче – проследить линию жизни и творческие пути-дороги, вникнуть в суть судьбы и личности. Нам в помощь и прозаические произведения, поскольку проза поэта не менее автобиографична, чем его стихи.

В 1956 году двадцатитрёхлетний поэт заявил о себе настолько громко и впечатляюще, что был услышан всеми, а сказанное в те далёкие годы звенит в ушах и по нынешний день:


 Я разный –
 я натруженный 
 и праздный,
 я целе-
 и нецелесообразный,
 я весь несовместимый,
 неудобный,
 застенчивый и наглый,
 злой и добрый.
 Я так люблю,
 чтоб всё перемежалось!
 И столько всякого во мне перемешалось –
 от запада 
 и до востока,
 от зависти и до восторга!

Казалось бы, что в этих зацитированных до дыр стихах имеет отношение к жизненному истоку Евтушенко, почему именно с них мы начинаем разговор об изначальном в его личности, хотя чаще эти строки используют для иллюстрации зачина, как точку отсчёта в выполнении дерзкой и недвусмысленной программы вхождения, – нет, вторжения в гущу тогдашней, а ещё более, завтрашней, да и всей последующей жизни. Да, к этому времени поэт ощутил себя готовым к прорыву: «Я доверху завален как сеном молодым машина грузовая». Эти искренние строки прежде всего выражали выплеснувшийся оптимизм искромётной, феерической и безоглядной молодости, которой, тогда казалось, всё по плечу.

Но нам бы хотелось особо выделить строку «И столько всякого во мне перемешалось», оценив её в другом ракурсе.

Осмыслив констатации этих стихов не только как всевозможные эпатажные самооценки, не как казавшиеся тогда почти фантастическими устремления юноши, а как открытие в себе наличия багажа, ценностей, некоего внутреннего содержания, без которых заявленные амбиции наивны, безосновательны, без шансов на победу и вообще ничто, пустой звук.

Не будем судить, насколько сказанное хорошо или плохо, но на наш взгляд очевидно: Евтушенко безразмерен, парадоксален, непредсказуем и, несмотря на исповедальность многих его произведений, весьма и весьма многосложен и неоднозначен.. О многослойности его поэзии здесь распространяться не место – это предмет литературоведческих исследований, анализа и дискуссий. Специалисты, например, уделили много внимания практике реанимации поэтами-шестидесятниками так называемого эзопова языка в период жёсткой цензуры и суровых идеологических ограничений. В этом искусстве Евтушенко преуспел, может быть, более, чем кто-либо другой. Мы не будем приводить примеров прочтения его текстов с использованием понятий двойного смысла и чтения между строк. У него многое не так просто, как может показаться на первый взгляд, – и в творчестве, и в мировоззрении, и в позиции, и в принятии решений, и в линии поведения, и во взаимоотношениях, и в характере, и в пристрастиях. Слова о стольком, «в нём перемешавшемся», более чем точны, потому что, с одной стороны, они всеохватно его характеризуют, с другой – потому что их истинность подтверждена временем и биографией человека, судьба которого определённо сложилась и у всех на виду.

Сложности, связанные с Евтушенко, начинаются прямо со дня рождения, и даже раньше.

18 июля, семьдесят три года назад, родился мальчик Женя Гангнус, по документам на станции Зима Иркутской области, где он в суровые военные годы (1941-1944) проживал в эвакуации, куда уехал с бабушкой Марией Иосифовной Байковской. В эти годы мать будущего поэта в составе концертных бригад разъезжала по фронтам Великой Отечественной, выступая как певица вместе с артистами, писателями, среди которых были Маргарита Алигер, Константин Симонов, Александр Фадеев и многие другие известные и ныне уже безымянные деятели искусства и литературы. В Зиме прошли незабываемые детские годы военного тылового лихолетья и именно с этим местом у Евгения Евтушенко связано, естественно войдя в его сознание, понятие милой его сердцу малой родины.


 Откуда родом я?
 Я с некой
 сибирской станции Зима…

Этому городу посвящены одни из самых пронзительных его лирических стихотворений и многие главы ранних поэм. Правда, если быть формально точным, в вопросе о месте и дате рождения мы сталкиваемся с определённой легендой, созданной не без участия самого поэта и поддерживаемой им на протяжении всех лет творчества. Летом 1932 года студентка 4-го курса Московского геолого-разведочного института Зинаида Евтушенко, участвовавшая в 1930-1933 годах в геологоразведочных экспедициях в бассейне Ангары, приехала к своей матери, Марии Иосифовне, проживавшей тогда в Нижнеудинске, и в этом-то городе появился на свет Божий её первенец.

Вскоре маленького Женю перевезли в дом Дубининых в Зиму, и через некоторое время возвращавшийся из экспедиции в Москву Александр Гангнус забрал жену с младенцем и привез их в московский дом отца на 4-й Мещанской улице. А в документах, переделанных по просьбе бабушки в Зиме в 1944 году, был указан и другой год рождения – 1933-й – поскольку в связи со строгостями военного времени режим возвращения эвакуированных москвичей в столицу требовал оформления специального пропуска для горожан с 12 лет и старше. Для одиннадцатилетнего Жени Евтушенко (его фамилия также была сменена с отцовской на фамилию мамы) процедура разрешения таким образом была серьёзно упрощена. Кстати, причина изменения фамилии была живописно и убедительно рассказана самим поэтом, и мы позволим себе воспроизвести его рассказ в нашем тексте, тем более, что это позволяет узнать немало интересных подробностей о родословной поэта.

Во время войны, как множество советских детей, я, конечно же, ненавидел немцев, однако моя не совсем благозвучная фамилия «Гангнус» порождала не только шутки, но и немало недобрых подозрений – не немец ли я сам.

Эту фамилию я считал латышской, поскольку дедушка родился в Латвии. После того как учительница физкультуры на станции Зима посоветовала другим детям не дружить со мной, потому что я немец, моя бабушка Мария Иосифовна переменила мне отцовскую фамилию на материнскую, заодно изменив мне год рождения с 1932 на 1933, чтобы в сорок четвёртом я мог вернуться из эвакуации в Москву без пропуска.

Ни за границей, ни в СССР я ни разу не встречал фамилии «Гангнус». Кроме отца, её носили только мои братья по отцу – Саша и Володя.

Однако в 1985 году в Дюссельдорфе, после моего поэтического вечера ко мне подошёл человек с рулоном плотной бумаги и, ошарашив меня, с улыбкой сказал:


– Я прочёл вашу поэму «Мама и нейтронная бомба»… Вы знаете, учительница физкультуры на станции Зима была недалека от истины. Разрешите представиться – преподаватель географии и латыни дортмундской гимназии, ваш родственник – Густав Гангнус.


Затем он деловито раскатал рулон и показал мне генеалогическое древо по отцовской линии.

Самым дальним моим найденным пращуром оказался уроженец Хагенау (около Страсбурга) Якоб Гангнус – во время Тридцатилетней войны ротмистр императорской армии, женившийся в 1640 году в Зинцхейме на крестьянке Анне из Вимпфенталя. Его дети, внуки и правнуки были пастухами, земледельцами, скитались из города в город, из страны в страну, и, судя по всему, им не очень-то везло.

В 1767 году правнук Ханса Якоба – бедствовавший многодетный немецкий крестьянин Георг Гангнус, до этого безуспешно искавший счастья в Дании и разочарованно вернувшийся оттуда, решил податься на заработки в Россию вместе с семьёй – авось повезёт. В Германии в этот год была эпидемия какой-то странной болезни, и Георг, ожидая корабля, скончался в Любеке, оставив жену Анну Маргарету с восемью детьми – мал мала меньше. Но она была женщина сильной воли и, похоронив мужа, отплыла в Кронштадт, куда не добрался он сам, потом оказалась в лифляндском селе Хиршенхофе (ныне Ирши).

Анна Маргарета не гнушалась никакой черной работы, пахала, чистила коровники, стирала, шила и порой от отчаянья и женского одиночества запивала так, что однажды её морально осудил сельский сход. Но в конце концов она поставила на ноги всех восьмерых детей. Им удалось выбиться из нищеты, но не из бедности. Все были крестьянами, мелкими ремесленниками, – никто не получил высшего образования, никто не разбогател.

Но внук Анны Маргареты – мой прадед Вильгельм – стал знаменитым стеклодувом на стекольном заводе Мордангена и женился на вдове своего старшего брата – Каролине Луизе Каннберг. В 1883 году у них родился сын Рудольф – будущий отец моего отца… …Марья Михайловна Плотникова, в девичестве Разумовская, дочь сельского священника, закончившая Институт благородных девиц, моя будущая прабабушка (мать моей бабушки Анны, жены Рудольфа Гангнуса) по слухам была дальней родственницей романиста Данилевского и – через него – ешё более дальней родственницей семьи лесничего из Багдади Маяковского. Марья Михайловна переехала под Москву, устриоилась на Кольчугинский инструментальный завод конторщицей, брала работу на дом и, как Анна Маргарета, сама поставила на ноги всех своих (четверых) детей. Анна Васильевна поступила на курсы Лесгафта, Михаил Васильевич стал биологом. Александр Васильевич в двадцатилетнем возрасте застрелился от несчастной любви к цыганке. Младший – Евгений Васильевич Плотников – был сначала комиссаром Временного правительства в Новохоперске, затем перешел на сторону большевиков, стал заместителем наркома здравоохранения Каминского.

Но все это было еще впереди, когда в 1909 году юная русская курсистка Аня Плотникова вышла замуж за Рудольфа Гангнуса и у них появились дети – в 1910 году мой будущий отец Александр и в 1914 – моя будущая «тетя Ра».

Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-немецки и по-латышски, но, конечно же, был немцем.

Словом, учительница физкультуры со станции Зима отличалась незаурядным нюхом на немчуру…

…Прапрадед по линии матери, Иосиф Байковский был польским шляхтичем, увправляющим помещичьим имением, но он возглавил крестьянский бунт. Голубая кровь ему не помогла – кандалы на всех были одинаковые.

Жена Иосифа Байковского, вместе с ним отправившаяся в Сибирь, была украинка. Их дочери – Ядвига и Мария – дома говорили между собой не только по-русскаи, но и по-польски и по-украински. В детстве вместе со стихами Пушкина я слышал от них Шевченко и Мицкевича в оригинале.

Ядвига Иосифовна вышла замуж за русского сибиряка слесаря Ивана Дубинина. Мария Иосифовна – будущая мать моей матери – стала женой белоруса Ермолая Наумовича Евтушенко, сначала дважды Георгиевского кавалера, затем красного командира с двумя ромбами, затем «врага народа». («Жизнь как приключение».

О, если бы о смене жизненных обстоятельств молодых геологов и их сына мы говорили только в связи с заботой об истинности формальных сведений, можно было бы ограничиться куда более лаконичными упоминаниями… Но и взаимоотношения родителей, и аресты членов семьи, и, наконец, обрушившаяся на весь народ ужасная война, а в связи со всем этим – годы, прожитые не в родном доме за тысячи километров от Москвы, без родительского присмотра, не говоря уже о продолжении воспитания, так удачно начавшегося в первые годы детства, о тепле домашнего очага, – вот та школа жизни, которую пришлось пройти 8-13-летнему мальчику в течение каких-то 5-6 голодных и, при живых-то родителях, почти что полусиротских лет. Следствия семейных проблем – бытовая неустроенность (жили в деревянном одноэтажном домишке вчетвером в двух комнатах коммунальной квартиры), безотцовщина в семье, состоящей, в основном, из женщин (из Зимы приехала в помощь маме бабушка, а сразу по окончании войны родилась сестрёнка), отсутствие средств к существованию, – как такую непосильную ношу смогла вынести на своих хрупких плечах бедная, совсем недавно перенесшая тяжелейшую болезнь 35-летняя женщина, тем не менее поднявшая на ноги двоих детей в эти суровые первые послевоенные годы, представить себе трудно. И такие испытания не только просто после ухода из семьи отца, но и после нечеловеческих моральных потрясений, связанных напрямую с репрессиями кровавых 37-38-х годов.

Дед поэта Рудольф Вильгельмович Гангнус был репрессирован «за шпионаж в пользу буржуазной Латвии» в январе 1938 года, освобождён в 1943 году и выслан в Муром, где жил под надзором до 1948 года, когда его восстановили в правах и разрешили вернуться в Москву, где он вскоре и скончался. Другой дед, Ермолай Наумович Евтушенко, был арестован и расстрелян как враг народа по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации в августе 1938 года, впоследствии, разумеется, реабилитированный посмертно. Были и другие гонения с такими же драматическими последствиями, об этом будет упомянуто ниже.

Для душ, более окрепших в силу возраста, закалённых и тёртых испытания в таких дозах могли бы оказаться чрезмерными, – что же говорить о ребёнке из интеллигентной благополучной семьи, на которого вдруг обрушился такой камнепад. А может быть именно в корнях, в такой незаурядной и даже удивительно закалённой наследственности заключён первоисточник привлекательности поэзии и личности Евтушенко-поэта. Его стойкости, живучести, ранней сориентированности и целенаправленности в выборе собственной дороги. Веры в своё предназначение, стремления и достижения результата, выработки иммунитета к недостойным методам борьбы. Приоритета честности, дерзости, а когда что-то не клеится и начинает душить дефицит вдохновения – восполнения недостачи исступлённой работоспособностью и мобилизацией интуиции. Этот набор положительных качеств, приписываемых нами Евгению Евтушенко, далеко не умозрителен – он списан с его биографии и с его стихов. Что Женя с раннего детства считал и ощущал себя поэтом, видно из его ранних стихов, впервые опубликованных в первом томе его собрания поэтических сочинений в 8-ми томах (М., 1997-2005, вышло 7 томов, выход 8-го запланирован на 2006-й): датированы они 1937, 1938, 1939… годами, то есть совсем не умильные вирши, а талантливые пробы пера (или карандаша) 5-7-летнего ребёнка, сочинительство и опыты которого поддерживаются родителями, а затем и школьными учителями, некоторые из них разрешали ему фантазировать даже в диктантах.

Поэт не раз с благодарностью вспоминает родителей, которые с ранних лет помогали ему через каждодневное общение, книги, знакомство и соприкосновение с искусством познать ценности окружающего мира, художественного наследия. «Отец часами мог рассказывать мне, ещё несмышлёному ребёнку, и о падении Вавилона, и об испанской инквизиции, и о войне Алой и Белой розы, и о Вильгельме Оранском…». «Благодаря отцу я уже в 6 лет научился читать и писать, залпом читал без разбора Дюма, Флобера, Боккаччо, Сервантеса и Уэллса. В моей голове был невообразимый винегрет. Я жил в иллюзорном мире, не замечал никого и ничего вокруг…». И если от беспорядочного чтения прозы, большей частью переводной, у ребёнка действительно голова могла пойти кругом, то поэтическое воспитание во многом предопределялось склонностью Александра Рудольфовича к стихотворчеству, увлечённостью стихами близких ему поэтов. «Именно он привил мне любовь к поэзии. В сталинские времена он был ходячей устной антологией, и именно в его блестящем исполнении, близком к яхонтовскому, я в детстве услышал изъятые тогда стихи многих арестованных или эмигрировавших поэтов. Он всю жизнь писал стихи, но не пытался их печатать» («Автобиография»). Через 18 лет после смерти отца благодарный сын опубликует шесть его талантливых стихотворений, включив подборку в свою антологию русской поэзии «Строфы века» (1995). «Он любил поэзию и свою любовь передал мне. Прекрасно читал на память и, если я что-то не понимал, объяснял, но не рационально, а именно красотой чтения, подчёркиванием ритмической, образной силы строк, и не только Пушкина и Лермонтова, но и современных поэтов, упиваясь стихом, особенно понравившемся ему» («Воспитание поэзией»). А нравились ему строки С.Есенина, В.Хлебникова, Э.Багрицкого, П.Васильева, Б.Корнилова, Н.Асеева, Н.Тихонова, С.Кирсанова… И в последующие годы, несмотря на то, что у Александра Рудольфовича образовалась другая семья, он продолжал воспитание своего старшего сына поэзией. Так, осенью 1944 года они вместе ходили на вечер поэзии в МГУ, бывали и на других вечерах, слушая стихи Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Михаила Светлова, Александра Твардовского, Павла Антокольского и других поэтов.

Сохранились дневниковые записи будущего поэта, в которых он фиксировал прочитанные книги, просмотренные фильмы и спектакли. Эти списки и даже ссылки на них никогда не фигурировали в его воспоминаниях. Работая в качестве научного редактора собрания сочинений, автору этого материала довелось ознакомиться со многими тетрадями детской и юношеской поры Евгения Александровича. Его не могли не поразить свидетельства и ранней тяги мальчика к познанию мира литературы, но особенно к его просто всепоглощающему аппетиту на новинки кино, о чем мы непременно скажем позднее, да и к театру тоже. Удивительно, что среди прочитанного в доинститутские годы почти нет авторов-поэтов (кроме, пожалуй, трёх-четырёх авторов – Симонова, Кирсанова, Суркова и Алигер), но объём прочитанной прозы для школьника послевоенной поры более чем впечатляет, что говорит прежде всего о его, с одной стороны, неутолимой жадности к знанию и, видимо, любви к написанному, к слову, к книге как собеседнику, а с другой – о полной беспорядочности, бессистемности чтения.

Конечно, этому есть вполне понятные объяснения, в которые мы здесь вдаваться не станем, но отметим только, что ранняя начитанность и огромный объём полученной при заглатывании не всегда перевариваемой духовной пищи несомненно дал в последующие годы свои плоды, в основном, позитивные конечно, хотя и не без издержек. Перечислить прочитанное в сороковые годы невозможно, скажем только, что это и произведения отечественной классики (Толстой, Тургенев, Чехов и др., в том числе «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Белые ночи» Достоевского, «Что делать» Чернышевского и др.), и лучшие зарубежные авторы (Бальзак, Гюго, Дюма, Диккенс, Лондон, Цвейг, Гашек, Фейхтвангер, Ремарк, Хемингуэй и др.), и новинки советской литературы («Студенты» Трифонова, «Молодая гвардия» Фадеева, «Два капитана» Каверина). Кое-что из прочитанного кажется несколько странным для раннего чтения: некоторые книги авторов пьес, «Искусство перевода» К. Чуковского, вышеупомянутые «недетские» книги Горького и т.п. К сказанному приведем выдержку из беседы бывшего зиминца, а ныне иркутского журналиста Виталия Комина со школьным библиотекарем Зиминской железнодорожной школы № 26 Конкордией Назаровной Черкасовой, извлеченной нами из его воспоминаний, опубликованных в сборнике «Зима творческая» (Зима, 1957. У каждого свой Евтушенко: Заметки неравнодушного читателя):


– Я знала этого мальчика. Во время войны он жил в Зиме, брал у меня книги. Да всё толстые! Однажды, помню, взял роман «Пугачев». Ну, думаю, хочет выглядеть, как взрослые читатели – солидно. Решила устроить ему экзамен. Возвращает он книгу, а я спрашиваю: «Кто были сподвижники Пугачева ?». Салават Юлаев, Хлопуша… – всех назвал! Только вот фамилия у этого мальчика была другой.


Много позже я узнал о том, чего и сегодня не знают зиминцы. А именно: из Зимы в Москву будущий поэт вернулся не только с другой фамилией, но и на год моложе – по документам. Дело в том, что приехав в декабре 1941 года в эвакуацию в Зиму, к бабушке Марии Иосифовне Байковской, Женя носил фамилию отца, латыша по национальности Александра Рудольфовича Гангнуса. Неблагозвучность фамилии сразу была замечена острой на язык сибирской «шпаной», к тому же она была схожа с ненавистными и бывшими у всех на устах словами «Гитлер», «Геббельс». Женя, как мог, терпел обидные дразнилки, однако порою дело доходило до отказа идти в школу.

Серьезный моральный «конфликт» разрядился самым неожиданным и благоприятным образом. В Зиму, переболев тифом, после болезни приехала мать Жени Зинаида Ермолаевна Евтушенко… Поскольку она была в разводе с мужем, …она без сожаления решила переписать сына на свою фамилию. Для возвращения в Москву детям старшего возраста нужен был особый пропуск. Одновременно пришлось сыну убавить один год. (Примерно то же рассказал и сам поэт в воспоминаниях, цитируемых выше, – Ю.Н.)

Зинаида Ермолаевна не препятствовала встречам Жени с отцом, но способствовала им. А ещё раньше, когда писала ему письма, посылала стихи сына, в которых уже попадались строки и рифмы, свидетельствующие о способностях мальчика, так рано взявшегося за перо. О том, что мама верила в его способности и отдавала себе отчёт в ценности его ранних опытов, говорит и то, что она сохраняла тетради и отдельные листки со стихами, с работой по составлению словаря рифм, ещё не существующих по его мнению в поэзии. К сожалению, по разным причинам что-то всё-таки было утеряно, как тетрадь, которая включала примерно около 10 тысяч рифм, среди которых были ранее редко используемые «ассонансы». Впоследствии такие рифмы окрестили «евтушенковскими». Но, как свидетельствует автор двух монографий и докторской диссертации, посвящённой творчеству Евгения Евтушенко, филолог из Абакана В. Прищепа, сохранившийся фонд ювеналий поэта, охватывающий допечатный период, составляет порядка двухсот стихотворений, большая часть которых никогда не публиковалась. В «Автобиографии» Евг. Евтушенко, правда, обронил, что «мама не хотела, чтобы я стал поэтом». И приводит причину этого, якобы, нежелания: «Не потому, что она не разбиралась в поэзии, а потому, что твёрдо знала одно: поэт – это что-то неустроенное, неблагополучное, мятущееся, страдающее. Трагическими были судьбы почти всех русских поэтов: Пушкин и Лермонтов были убиты на дуэли, жизнь Блока, сжигавшего себя в угарных ночах, по сущности была самоубийством, повесился Есенин, застрелился Маяковский. Мама не говорила мне, но, конечно, знала и о смертях многих поэтов в сталинских лагерях. Всё это заставляло её бояться моего будущего поэтического пути, заставляло рвать мои тетради со стихами и уговаривать меня заняться чем-нибудь, по её выражению, более серьёзным».

Определённо, такие рассуждения мы склонны списать на молодость, считаем, что они идут скорее от литературы, а не от жизни. Мама вряд ли уничтожала написанное, нам доподлинно известно, что она всё, что могла, бережно сохраняла, и только благодаря ей в последние годы читатель получает возможность ознакомиться с ранними опытами начинавшего в тридцатые-сороковые годы начинающего поэта. Безусловно, положительное влияние на формирование эстетических вкусов поэта, мастерство эстрадных выступлений и неподдельный интерес к театру и кино оказывала и сама вторая, артистическая профессия мамы.

В 1938-1941 годах она была солисткой московского театра им. К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко, окончив в 1939 году музыкальное училище им. М.М.Ипполитова-Иванова, в которое поступила ещё будучи студенткой последнего курса геолого-разведочного института после того, как заняла первое место в смотре художественной самодеятельности вузов столицы. В её доме бывали артисты и ставшие впоследствии знаменитостями, и скромные труженики мосэстрадовской сцены, которых так трогательно выписал спустя многие десятилетия поэт в одной из глав поэмы «Мама и нейтронная бомба». Конечно и сама обстановка голодного детства своеобразно способствовала развитию вынужденного артистизма: «что касается выступлений перед публикой, то я это делал с детства – за кусок хлеба, за мятую трёшницу, – когда пел вокзальные песни на перронах, плясал на сибирских свадьбах». Связь этих плясок в детстве, бед и страданий народных, выпавших и на его семью тоже, с пониманием и формулировками сути искусства поэт пронёс через всю последующую жизнь, через всё творчество, будь то литература, кинематограф или участие в общественной деятельности. «Есть два взгляда на искусства. Первый – оно призвано переделать мир, приблизить его к идеалу, к абсолюту. Это задача благородная, но, на мой взгляд, утопическая. И второй: искусство помогает людям переносить страдания, оказывает очищающее действие. Я ощутил это на себе, когда мальчиком плясал на свадьбах. Позже это впечатление детства послужило толчком для стихотворения «Свадьбы». Третьего пути не дано. Искусство всегда на стороне униженных и оскорблённых» (1999).

Не может не вызвать восхищения неброская, скромная, но поистине подвижническая карьера мамы на культурном фронте – прекрасный пример патриотизма и преданности искусству для подростка-сына, только-только определяющего свою судьбу на том же поприще самоотдачи таланта людям. Участие с начала войны по декабрь 1943 года в выступлениях на фронтах, затем гастроли у хлеборобов Читинской области (декабрь 1943), во время которых она тяжело заболела тифом и пролежала несколько месяцев в больнице Читы. После выздоровления в 1944 году работала заведующей зиминским Домом культуры железнодорожников (по воспоминаниям зиминца В. Комина работу в ДКЖ она начинала в детском секторе, где она возилась с трудной зиминской рябетней военной поры), а в конце июля 1944-го вернулась с сыном в Москву, откуда, после приезда по вызову из Зимы её матери, снова отправилась по фронтам в составе концертной бригады своего театра, домой вернулась только в апреле победного 45-го, кстати, за три месяца до родов. В последующие годы она работала во Всесоюзном гастрольно-концертном объединении и в московской филармонии в качестве режиссёра по детской музыкальной работе вплоть до ухода на пенсию в 67-летнем возрасте в 1977 году. Да и после этого её трудовой стаж длился долгие годы.

Гостеприимство Зинаиды Ермолаевны распространялось не только на собственных друзей, но и на окружение молодого, вступающего в бурную творческую жизнь сына. Своими в доме были журналист Николай Тарасов, напечатавший первое стихотворение Евтушенко в «Советском спорте», Андрей Досталь – его первый литконсультант, многие поэты – Александр Межиров, Евгений Винокуров, Владимир Соколов, Роберт Рождественский, Григорий Поженян, Михаил Луконин и другие, не говоря уж о Белле Ахмадулиной, первой жене поэта, прозаик Юрий Казаков, драматург Михаил Рощин, литературовед Владимир Барлас, студенты Литературного института, позднее - художники Юрий Васильев и Олег Целков, актёры Борис Моргунов и Евгений Урбанский…

Не только в своём доме, но и в доме родственников дух культуры был естественен.

Дед по линии мамы Ермолай Наумович, будучи крупным военачальником, по роду своей деятельности в Москве какое-то время до ареста был непосредственно связан с репертуарной стороной столичных театров, готовящих к постановке пьесы, тематически близкие оборонной проблематике. Жена брата бабушки по линии отца Раиса Семёновна Плотникова училась в московском театре-студии вместе с Р.Пляттом и А.Кедровым, её дочь Галина Евгеньевна в годы войны участвовала во фронтовых концертных бригадах. Сестра поэта Елена Васильевна окончила театральное училище им. М.С.Щепкина при Малом театре и долгие годы работает в Московской филармонии.

В 1990 году Евгений Евтушенко, как сопредседатель «Мемориала», открывал памятник жертвам сталинских репрессий – валун из Соловков, поставленный именно на месте бывшей редакции «Советского спорта».

Среди близких поэта многие добивались творческого успеха и высоких должностей. Е.Н.Евтушенко, участник Первой мировой и Гражданской войн, он был большим начальником в Приуральском военном округе, командовал артиллерией в Приволжском (Самара) и Московском военных округах, был заместителем начальника артиллерии РСФСР («Автобиография»), инспектором Артиллерийского управления РККА (см. кн. «Расстрельные списки», М., 2000), имел воинское звание бригадинтенданта.

Е.В.Плотников, брат бабушки по отцовской линии, бывший комиссаром Временного правительства в Новохоперске, а затем перешедший на сторону большевиков, был директором Всесоюзного фармацевтического треста Наркомздрава СССР и заместителем наркома здравоохранения СССР до 1937 года. Вторая жена отца Н.А.Фогельман – доктор геолого-минералогических наук. Г.Е.Плотникова, племянница бабушки поэта – доктор медицинских наук. Дед по линии отца Рудольф Вильгельмович Гангнус, дед по линии отца – учитель математики в московской средней школе, был широко известен как автор пособий и учебников по математике, выходивших в 30-е годы. И.Р.Козинцева (в девичестве Гангнус), тётя поэта – член Союза архитекторов СССР. А.А.Гангнус, брат поэта – член правления Союза российских писателей, генеральный директор Международной ассоциации развития и интеграции образовательных систем, член общественного совета Die Russlanddeutschen: GRD Historische Unterlagen und Forschungen. Один из родственников поэта А.Л. Жовтис доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы Казахского педагогического университета им. Абая.

Но заслуги и должности не были панацеей от сталинских репрессий: к сказанному выше о дедушках поэта можно ещё добавить упомянутого ранее Е. В. Плотникова, репрессированного и умершего в лагере в 1942 году… Впрочем, к чему вытягивать дальше скорбную нить отечественной трагедии, ведь любому понятно, что эта беда не приходила одна.

Нами было уделено особое внимание родословной поэта, знакомство с которой объясняет многое в поэтических доминантах творчества поэта – его боль за судьбу простого человека и сопереживание угнетённым и обиженным, его непримиримость к несправедливости и активное участие в общественной жизни, неразрывную связь гражданственных и интимных начал в его лирике и так далее и тому подобное. Притом, как нам кажется, эта сторона биографии для многих малоизвестна, в то время, как основные вехи жизни и творчества поэта многократно и достаточно полно излагались в энциклопедиях, справочниках, биографических справках и обзорах, да и в книгах, критических статьях и главах учебников, посвящённых поэту, которым несть числа. Мы не станем отходить от устоявшегося описания, потому что оно практически уже сложилось, и пройдём вместе с читателем тот путь, который покажет , как поэт начался, как его талант развивался и во что воплотился, что и как написано за пятьдесят с лишним лет творчества, в чём поэт преуспел и чем взял читателя, – и того, который полюбил его всеми фибрами, но и того, кто его на дух не переносит и готов его чумазить, пока стоит свет.

Поэт рос и учился в Москве, посещал поэтическую студию Дома пионеров. Был студентом Литературного института, исключён в 1957 году за выступления в защиту романа В. Дудинцева «Не хлебом единым». Печататься начал в 16 лет. Первые публикации стихов – в 1949 г. в газете «Советский спорт». Принятый в СП СССР в 1952, стал самым молодым его членом.

Первая книга – «Разведчики грядущего» (1952) – несла родовые приметы декларативной, лозунговой, пафосно-бодряческой поэзии рубежа 40-50-х гг. Но тем же годом, что и книга, датированы стихотворения «Вагон» и «Перед встречей», которые Е.Евтушенко без малого четверть века спустя в статье «Воспитание поэзией» (1975) назовёт «началом… серьёзной работы» в литературе. А возвращаясь к этому началу спустя ещё двадцать с лишним лет, напишет в предисловии из трёх рассказов «Жизнь как приключение», открывающем собрание сочинений: «…из бумажного моря выдуманных стихов о выдуманных людях стали время от времени выныривать настоящие стихи, как нерпы выныривают из грязных нефтяных разводов на байкальской воде».

Подлинно дебютными стали поэтому не первая «ходульно-романтическая книжка», как аттестует сегодня сборник «Разведчики грядущего» сам поэт, и даже не вторая – «Третий снег» (1955), а третья – «Шоссе энтузиастов» (1956) и четвёртая – «Обещание» (1957) книги, а также поэма «Станция Зима» (1953-56). В них формируются выразительные особенности поэтического почерка Евтушенко -–богатство ритмики, корневая ассонансная рифма, равное тяготение к ораторской патетике и бытовизму разговорной речи, стихам лирически исповедальным и сюжетно балладным. В них – завязь некоторых постоянных, излюбленных тем евтушенковской лирики, быстро изжившей расхожие клише модной в те годы «геологической» романтики таёжных троп и бивачных костров. Это и неослабная память военного детства на «малой родине» в Сибири («Сапоги», «Свадьбы», «Фронтовик»)., и душевная смута, неуют, непокой, обострённое чувство одиночества, которое порождает «чужих людей соединённость и разобщённость близких душ» – взаимный разлад, отчуждение, непонимание человека человеком и очистительная «тяга к новому и смутному», преодолевающему «печаль незавершённости». Именно в этих двух сборниках и поэме Евтушенко осознаёт себя поэтом нового, вступающего в жизнь поколения, которое позже назовут поколением «шестидесятников», и громко заявляет об этом программным стихотворением «Лучшим из поколения».

Мироощущение, умонастроение поэта складывались под воздействием сдвигов в самосознании общества, вызванных первыми разоблачениями культа личности Сталина. При всей их тогдашней робости, половинчатости, непоследовательности они стимулировали начавшееся отречение от идеологии и морали сталинизма, создавали в жизни новый духовный климат «оттепели». Её обнадёживающие ветры молодой Е.Евтушенко почувствовал раньше и воспринял острее многих: «И голосом ломавшимся моим / ломавшееся время закричало». Отсюда сквозные для него мотивы обновления жизни, в которую возвращаются люди «из долгого отлученья от нас» (стихотворение, посвящённое Ярославу Смелякову), и расчёта, разрыва с прошлым, которое отвращает тотальной обезличенностью человека, хроническим недочувствием и недомыслием вконец забюрократизированного, оравнодушенного сознания. «Пишите всё! Всё называйте честно. / По именам друг друга надо знать. / Не бойтесь, что для всех не хватит места. / Найдите место, чтобы всех назвать!» – взывает поэт в стихотворении «И другие». Не рабская психология «колёсиков и винтиков», внушаемая массовому сознанию, а самоценность, незаменимость духовно свободной личности – такую альтернативу находит он антигуманной идеологии сталинизма.

Воссоздавая обобщённый портрет молодого современника «оттепели» Е.Евтушенко пишет собственный портрет, вбирающий духовные реалии как общественной, так и литературной жизни: «Его умело отводили / от наболевших «почему», / Усердно критики твердили / о бесконфликтности ему. / Он был заверен кем-то веско / в предельной гладкости пути, / но череда несоответствий / могла к безверью привести. / Он устоял. Он глаз не прятал. , Он не забудет ничего. / Заклятый враг его – неправда, / и ей не скрыться от него». Так входят в стихи ключевые полярные понятия неправды и правды – времени, судьбы, искусства, становясь фундаментальными опорами гражданской позиции поэта как позиции социально активного действия. Для выражения и утверждения её поэт находит броские афористичные формулы, воспринимавшиеся полемическим знаком нового антисталинского мышления: «Усердье в подозреньях не заслуга. / Слепой судья народу не слуга. / Страшнее, чем принять врага за друга, / принять поспешно друга за врага». Или: «И лезут в соколы ужи, / сменив, с учётом современности, / приспособленчество ко лжи / приспособленчеством ко смелости». Нетерпим поэт к набирающим силу явлениям воинствующей бездуховности среди молодёжи («Блиндаж»), в которых позже, в 80 – 90-е гг., проницательно распознает один из психологических истоков отечественного фашизма. Когда публикации середины 50-х – начала 60-х гг. пополнятся датированными тем же временем, но не прорвавшимися в массовую печать, одноразово публиковавшимися или только читавшимися стихотворениями, яснее обозначится и такой адресат напористой полемики, как конформизм, двуличие и двоедушие в среде литературной. В «Письме одному писателю» их олицетворяет отнюдь не собирательная, а реальная, узнаваемая и узнававшаяся фигура старшего мастера, к которому поэт обращает жёсткие, даже жестокие слова: «Но потеряла обаянье ложь. / Следят за вашим новым измененьем / хозяева – с холодным подозреньем, / с насмешливым презреньем – молодёжь».

Полемический вызов, какой бросал «прямой, непримиримый, / что означает – молодой» поэт идеологическим, пропагандистским, моралистическим постулатам сталинизма встревожил критику охранительского толка, уже и сборник «Шоссе энтузиастов» в штыки принявшую как «поклёп на наших замечательных советских юношей и девушек, воспитанных партией и комсомолом и идущих в первых рядах строителей коммунизма». Своего рода хор штатных погромщиков образовали поэт А.Прокофьев, одокторённые литературоведы и критики В.Щербина, В.Друзин, А.Дымшиц, молодые в ту пору сталинистские ортодоксы Д.Стариков, В. Бушин. Проработочный, обличительный, а то и доносительский пафос статей и рецензий конца 50-х гг. передают их характерные названия: «Поэзия и поза», «Без чётких позиций», «Мелкое решение сложной темы», «Талант, размениваемый на пустячки», «О крупном и мелком», «Куда-то не туда», «Фиалки пахнут не тем»… Особое негодование разномастных поносителей – от уже признанного тогда поэта В.Солоухина до напрочь забытого ныне критика-погромщика В.Назаренко – вызывало «ячество», которое на безличностном фоне коллективистского «мы» выглядело вызывающе нескромным, эпатирующе самонадеянным. Как бы дразня оппонентов, поэт предрекал их суд, скорый и неправый: «Где цельность?» / О, в этом всём огромная есть ценность!». Действительно, с молодым задором декларируя собственную разность, он упивается разнообразием окружающего его мира и жизни, и искусства, готов вобрать его в себя во всём всеохватном богатстве. Отсюда буйное жизнелюбие и программного стихотворения «Пролог», с которого мы начали эту статью, и других созвучных стихов рубежа 50 – 60-х гг., проникнутых теми же неуёмными радостью бытия, жадностью ко всем его – и не одним только прекрасным – мгновениям, остановить, объять которые неудержимо спешит поэт.

Как бы декларативно ни звучали при этом иные его стихи, в них нет и тени бездумного бодрячества, охотно поощрявшегося официозной критикой, – речь о максимализме и социальной позиции и нравственной программы, которые провозглашает и отстаивает «возмутительно нелогичный, непростительно молодой» поэт: «Нет, мне ни в чём не надо половины! / Мне – дай всё небо! Землю всю положь»!. Таким ведущим умонастроениям, питаемым признанием «Я жаден до людей, / и жаден всё лютей», убеждением «Людей неинтересных в мире нет. / Их судьбы – как истории планет. / У каждой всё особое, своё, / и нет планет, похожих на неё», органично и так называемое «ячество», которое на самом деле было независимостью поведения.. Природу его раскрывает вызов демагогам «народопоклонства», для которых интеллигенция, тем паче творческая, всегда оставалась не более чем «прослойкой»: «Народ – он не такой уж простоватый. / Мне говорят, кривя усмешкой рот: / «Народ не понимает Пастернака» / А я вот понимаю Пастернака. / Так что же – я умнее, чем народ?» Художническая реализация этой полемики – безбоязненное и непосредственное, не говоря о множестве опосредованных, включение собственной биографии как общезначимой темы и в лирическое исповедание, в которое вылилась поэма «Станция Зима», и спустя четверть века в эпический сюжет политической поэмы «Мама и нейтронная бомба».

Разумеется, подобные заявления, даже если они были лишены декларативности, ни в чём не убеждали оппонентов. Ярость тогдашних охранителей вызвала прозаическая «Автобиография», напечатанная во французском еженедельнике «Экспрессо» (1963). Её в самом деле можно было критиковать за излишества самолюбования, за фактические неточности и литературные красоты в изложении ряда эпизодов, связанных с публикацией нашумевших стихов. Но не эти действительные издержки заботили и церберски бдительного правдиста-международника Ю.Жукова, и ведущих журналистов «Комсомольской правда» Г.Оганова, Б.Панкина и В.Чикина, сочинивших в соавторстве памфлет «Куда ведёт хлестаковщина?», и участников пленума правления СП СССР, которые под дирижёрским управлением А.Корнейчука хором и наособицу клеймили поэта за идейное ренегатство, клевету на советский строй и советскую литературу, примиренчество и соглашательство с буржуазной пропагандой. Перечитывая «Автобиографию» сейчас, по прошествии 40 лет, ясно видишь: скандал инспирировался намеренно, и инициаторами его были идеологи из ЦК КПСС. Велась очередная проработочная кампания по завинчиванию гаек и выкручиванию рук – в острастку и самого Е.Евтушенко, и всех «инакомыслящих», кто оппозиционно воспринял погромные встречи Н.С.Хрущёва с творческой интеллигенцией. Лучший ответ на это Е.Евтушенко дал включением фрагментов ранней «Автобиографии» в позднейшие стихи, прозу, статьи автобиографического характера и публикацией её с небольшими сокращениями в 1989 и 1990 гг.

Взаимоотношения Е. Евтушенко с критикой – тема особая и зачастую драматичная. Поэт прав, сетуя на её чрезмерное пристрастие к себе: «Мне и везло, и не везло. / Одни, галдя, меня хвалили / и мёд мне на дорогу лили, / другие дёготь лили зло». Как прав и в том, о чём свидетельствовал в диалоге-беседе с Е.Сидоровым: «…Я высказал сам о себе гораздо больше резкостей, чем все мои критики, вместе взятые». В самом деле, укоры себе типа «рассыпанно мечтаю, растрёпанно живу», даже если они предъявляются с изрядным налётом сентиментальности, похожи скорее не на самокритику, а на самосуд или самоказнь. Одно дело – шутка, сдобренная ироничной улыбкой: «Езжу, плаваю, летаю, / всё куда-то тороплюсь, / книжки умные читаю, / а умней не становлюсь». Или несколько форсированный драматизм исповедального признания за собою вины в разладе с близким человеком: «…хотел я счастье дать всему земному шару, / а дать его не смог – одной живой душе». Но совсем другое – явный наговор на себя в стихотворении, предшествовавшем «Братской ГЭС»: «Себе всё время повторяю: / зачем, зачем я людям лгу; / зачем в могущество играю, / а в самом деле не могу». И в «Прологе» поэмы «Братская ГЭС» (1964): «За тридцать мне. Мне страшно по ночам. / Я простыню коленями горбачу, / лицо топлю в подушке, стыдно плачу, / что жизнь растратил я по мелочам, / а утром снова так же её трачу. / Когда б вы знали, критики мои, / чья доброта безвинно под вопросом, / как ласковы разносные статьи / в сравненье с моим собственным разносом… / Перебирая все мои стихи, / я вижу: безрассудно разбазарясь, / понамарал я столько чепухи… / а не сожжёшь: по свету разбежалась». Отводя «чепуху» как возводимую на себя – может быть, не без расчёта на опровержение? – напраслину, не примем на веру и другое, относящееся к середине 80-х гг. такое же «самоедское» высказывание: «Какое право я имел /иметь сомнительное право / крошить налево и направо / талант, как неумелый мел?». Конечно самокритичное отношение к себе, к своему труду любому человеку идёт на пользу, как оно сослужило добрую службу и поэту. От года к году, от поэмы к поэме его мастерство заметно возрастает, а осознание наличия в стихах прежних лет дидактики, риторических назиданий, излишней описательности читатель легко замечает при внимательном прочтении переизданий, например, в последнем Собрании сочинений. Поэт безжалостно редактирует написанное ранее, освобождая стихи от многословия и повествовательности, подбирая более точные и ёмкие слова и определения, в результате они становятся чётче по мысли, совершеннее по форме, ярче по образности.

Размышляя о несовершенстве своего стиха, поэт в «Братской ГЭС» поставил себе безжалостный диагноз: болезнь поверхностности, с чем если и можно согласиться, то только отчасти. Дело скорее в торопливости, в неумении, да и в нежелании остудить свою эмоциональную возбудимость – горестные заметы сердца холодными наблюдениями ума, – совладать с напором жизненных впечатлений, аналитически упорядочить их отбор ещё до того, как в душе родится «предощущение стиха», которое «у настоящего поэта / есть ощущение греха, / что совершён когда-то, где-то». Не всё греховное следовало бы нести в стихи, например, в любовной лирике. Здесь, пожалуй, поэт не избежал определённых издержек: стремясь к абсолютной искренности, автор иной раз излишне прям и откровенен, что в этих случаях приводит к натуралистичности, бестактности и даже безвкусице. К счастью, таких стихов у поэта немного, к тому же они, как правило, написаны с чувством юмора или самоиронии. А уж коли мы заговорили об интимной лирике, то именно благодаря вдохновенным, одухотворённым образцам поэтического самовыражения, щедро выплёскиваемым на всех этапах творчества, от светлой юношеской мечты до горечи переживаний после очередного пожара семейного очага, поэт наиболее любим и читаем миллионами ценителей русской поэзии. Лучшая лирика Е.Евтушенко украшает любую его книгу, а сконцентрирована она в сборниках «Со мною вот что происходит…», «Любимая, спи…», «Идут белые снеги», «Но прежде чем…», «Не исчезай», «Ольховая серёжка», «Медленная любовь», «Лирика», «Последняя попытка», «Нет лет», «Моё самое-самое», «Поздние слёзы», «Краденые яблоки», «Избранная лирика».

Поэт никогда не уходит от прямого разговора о его лирических стихах, он всегда старается убедить читателя и слушателя в неразделимости и взаимозависимости своей гражданской и интимной лирики, и это единство зачастую является для него эталоном, может быть главным мерилом, показателем истинности и величая настоящего поэта. Вот как он, например, отвечает на вопрос «Так что же для вас любовь ?»:


По-моему, это удивительное слияние, высшая точка природы, когда мужчина и женщина не чувствуют границ между телом и душой. Этим любовь прекрасна, и ничего выше этого момента нет. Когда тело сливается с душой, ты не знаешь, где твоя душа, а где тело.

А любовь к родине – это что?

Понимаете, родина – тоже живое существо. Она состоит из женщин, детей, людей, которых мы встретили в жизни. Родина – это не набор политических лозунгов и фраз. Любовь к родине – это не любовь к политической системе. Это даже не любовь к природе (хотя природа тоже живое существо), но прежде всего это люди. У меня есть такие строчки о родине, я надеюсь, они будут очень важными для многих, я даже процитирую: Не сотвори из родины кумира /Но и не рвись в поводыри. / Спасибо, что она тебя вскормила, / Но на коленях не благодари. / Она сама во многом виновата / И все мы вместе виноваты с ней / Обожествлять Россию пошловато / Но презирать ее еще пошлей.

Конечно, какой-нибудь лицемер скажет: «Как это можно: родина тоже во многом виновата ?» Но родина – это ведь мы с вами! И мы должны за все отвечать, причем и за то, что было в прошлом, и за то, что сейчас. И только тогда у нас возникнет ответственность за будущее…


Идейно-нравственный кодекс поэта был сформулирован не сразу: на исходе 50-х он во весь голос заговорил о гражданственности, хотя дал ей поначалу крайне зыбкое, расплывчатое, приблизительное определение: «Она совсем не понуканье, / а добровольная война. / Она – большое пониманье / и доблесть высшая она». Развивая и углубляя ту же мысль в «Молитве перед поэмой», которой открывается «Братская ГЭС», Е.Евтушенко найдёт куда более ясные, чёткие определения: «Поэт в России – больше, чем поэт. / В ней суждено поэтами рождаться / лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, / кому уюта нет, покоя нет».

Впрочем, и эти строки, ставшие хрестоматийными, тоже списывались бы на декларации, если б подтверждением им не были стихи, чьё обнародование, будучи актом гражданского мужества, становилось крупным событием как литературной, так и (не в меньшей, если не в большей мере) общественной жизни: «Бабий Яр» (1961), «Наследники Сталина» (1962), «Письмо Есенину» (1965), «Танки идут по Праге» (1968), «Афганский муравей» (1983), «Прощание с красным флагом» (1992), «Пустые качели» (1994), «Школа в Беслане». Эти вершинные явления гражданской лирики Евтушенко не носили характера одноразового политического действия. Так, «Бабий Яр» прорастает из стихотворения «Охотнорядец» (1957) и в свою очередь отзывается в 1978 другими созвучными строками: «У русского и у еврея / одна эпоха на двоих, / когда, как хлеб, ломая время, / Россия вырастила их». Стихотворение «Наследники Сталина» не только закономерно венчает «антикультовские» раздумья молодого Евтушенко «и о путях России прежней, / и о сегодняшней о ней», но перебрасывает мост к середине 80-х гг., которыми датированы стихи, знаменующие последний и окончательный расчёт со сталинистским прошлым: «Похороны Сталина», «Дочь комдива», «Ещё не поставленные памятники», «Вдова Бухарина». Открытый, резкий протест против оккупации Чехословакии и колонизаторской войны в Афганистане под лицемерным, демагогическим лозунгом «интернационального долга» подготовлен истинно интернационалистскими устремлениями поэта, выстрадавшего на ближних и дальних дорогах мира твёрдое убеждение: «Несчастье иностранным быть не может». Одновременно это и позиция подлинного патриота, умеющего, как сказано в стихотворении начала 70-х гг. «Возрождение», «глазами чеха или венгра / взглянуть на русские штыки» и устыдиться их во имя любви к собственной родине. Иными словами, гражданственность, которая для поэта «флаг, а не флюгер», которую он истово обороняет «и от «умников» заграничных, / и отечественных дураков», «замешана… не на квасе, / а заквашена на крови». Кровь же человеческая и народная потоками льётся в современном мире «и под крылами голубки Пикассо» – ещё один важнейший урок, вынесенный на просторах ХХ века.

Под стать вершинам гражданской поэзии Евгения Евтушенко его безбоязненные поступки в поддержку преследуемых талантов, в защиту достоинства литературы и искусства, свободы творчества, прав человека. Таковы многочисленные телеграммы и письма протеста против суда над А.Синявским и Ю.Даниэлем, травли А.Солженицына, советской оккупации Чехословакии, правозащитные акции заступничества за репрессированных диссидентов – генерала П.Григоренко, писателей А.Марченко, З.Крахмальникову, Ф.Светова, поддержка художников Э.Неизвестного, О.Целкова, Ю.Васильева, и других. И это, и многое другое имели в виду председатели КГБ В.Семичастный, заявивший, что Евтушенко «опаснее десятка диссидентов», и Ю.Андропов, сигнализировавший в политбюро ЦК КПСС об «антисоветском поведении» поэта. Не можем не отметить при этом, что в таком же негативном духе о Евтушенко неоднократно высказывались и некоторые «собратья» по перу, по правозащитной деятельности. Например, В.Войнович, хотя Евтушенко был одним из немногих, протестовавших против его исключения из Союза писателей. В.Максимов опубликовал за границей не подтвержденное никакими фактами письмо «Осторожно, Евтушенко!». Надо признать, что ни Бродский, ни Горбаневская, ни Ратушинская, освобожденные по письмам Евтушенко, даже не отплатили ему за случившееся простой человеческой благодарностью, ставя под сомнение мотивы его поведения.

Частым поездкам по стране, иногда очень дальним – русскому Северу и Заполярью, Сибири и Дальнему Востоку – поэт обязан как многими отдельными стихами, так и большими циклами и книгами стихов. Немало путевых впечатлений, наблюдений, встреч влилось в сюжеты поэм – широкая география целенаправленно работает в них на эпическую широкоохватность замысла и темы.

Верный себе, своему гражданскому темпераменту, Е.Евтушенко, как правило, не довольствуется воспроизведением «натуры», но, отталкиваясь от «прототипического» случая, выходит к большим и ёмким социальным обобщениям, нравственным выводам, нелицеприятным и острым политическим оценкам. Характерный пример, один из многих, – «Баллада о браконьерстве» (1963). Творческий импульс к созданию её задан встречей с «владыкой Печоры» – образцовым председателем передовой рыболовецкой артели, чьи «геройские» показатели в труде достигнуты хищническим истреблением рыбных богатств края. Не в том лишь дело, что поэт из тех первых, кто, резко возвысив голос в защиту природы, впрямую заговорил об узаконенном браконьерстве в масштабах государства. Сиюминутное потребительское, варварское отношение к природе поднято до общенародного бедствия, экологическое браконьерство осмыслено как браконьерство экономическое, социальное, духовное. Так мысль художественная, предугадывая в грядущем гибельные последствия глобального кризиса «развитого социализма», обгоняла не только политическую конъюнктуру, с её утилитарным социологическим прогнозированием, что было не так уж трудно, но в целом оказывалась зорче, прозорливей современной ей мысли научной. Но это лишь первый пласт баллады. Второй, подтекстовый, созвучный тогда же написанной «Балладе о стихотворении Лермонтова «На смерть поэта» и о шефе жандармов» – протест против стимулированных хрущёвскими встречами с интеллигенцией расправ над молодыми писателями, художниками, кинематографистами, чьи «жабры» ломаются о «чёртовы эти ячейки» идеологических сетей…

Без преувеличений можно допустить, что по частоте и протяжённости не знают себе равных в писательской среде маршруты зарубежных поездок Е. Евтушенко. Он просто побывал на всех, кроме Антарктиды, земных континентах, и, пользуясь всеми видами транспорта, от комфортабельных лайнеров до индейских пирог, вдоль и поперёк исколесил большинство стран. Сбылось-таки: «Да здравствует движение и жаркость, / и жадность, торжествующая жадность! Границы мне мешают… Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка». Но важно, что неуемный интерес к разным странам и континентам если и носил когда печать сугубо туристского любопытства, то ею помечены немногие, как «Луковый суп», стихотворения, эстетизирующие бытовую экзотику. Очень скоро она перестаёт самоцельно занимать поэта, чьё внимание безраздельно сосредоточивается на политических бурях и социальных драмах, нравственных конфликтах и психологических коллизиях «чужой»жизни. В их пёстром калейдоскопе доминируют сюжеты, на которых строятся сольные и хоровые исповеди и проповеди монологизирующих героев – от скептических битников, незадавшихся бунтарей, чья «усталая ирония сама иронизирует» над ними, до «голубого песца на аляскинской звероферме», чьё упоение ненадолго обретённой свободой – бегством из клетки – завершается новым добровольным рабством: «Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет, / и с ужасом я понял, что люблю / ту клетку, где меня за сетку прячут, / и звероферму – родину мою».

Неверно было бы воспринимать подобные «монологи» – американского писателя, американского поэта, бродвейской актрисы, доктора Спока, испанского гида и т.д. – исключительно в «антиимпериалистическом» ключе. Пороки и язвы «буржуазного строя» нередко всего лишь эвфемизм, обличение их метит в отечественные беды и становится прозрачной аллюзией, метафорический адресат которой расшифровывается без особого труда. Если, скажем, надрывный выкрик «Нет роли, / нет роли средь сотен ролей. / Мы тонем в безролье…» мог в конце 60-х с равным успехом принадлежать как бродвейской, так и мхатовской актрисе, хотя отдан в монополию первой, то явно не американскому писателю, а советскому «инженеру человеческих душ», не пожелавшему быть и слыть партийным «автоматчиком», пристало торопить будущее, в котором «О, вспомнят с чувством горького стыда / потомки наши, распрощавшись с мерзостью, / то время очень странное, когда / простую честность называли смелостью». Вряд ли только «американский образ жизни» имел в виду Е.Евтушенко и в другой раз, когда восклицал в поэме «Под кожей статуи Свободы» (1968): «И может, буду тем любезен я народу, / что прожил жизнь, борясь, – не попросту скорбя, / что в мой жестокий век восславил несвободу / от праведной борьбы, свобода, за тебя…».

Если попытаться подняться на кагебешную вышку, чего ни авторам, ни читателям этой статьи сегодня, по счастью, не дано, то окажется: что Ю.В. Андропов был по-своему прав, когда, запрещая в театре на Таганке любимовский спектакль по этой поэме, оперативно сигнализировал в секретариат ЦК КПСС (июль 1972) о взрывоопасной крамоле и режиссёра, и поэта: «…в спектакле явно заметны двусмысленность в трактовке социальных проблем и смещение идейной направленности в сторону пропаганды «общечеловеческих ценностей»… проявляется стремление… к тенденциозной разработке мотивов «власть и народ», «власть и творческая личность», в применении к советской действительности». Не своеволием театра привнесены такие «смещение» и «стремление», – они заданы образной энергией поэтического текста, его силой напора и тембром голоса.

Ностальгически вспоминая «первый день поэзии» в так и озаглавленном стихотворении конца 70-х, Евгений Евтушенко восславляет поэзию, которая бросилась «на приступ улиц» в то обнадёживающее «оттепельное» время, «когда на смену словесам затёртым / слова живые встали из могил». Своей ораторской патетикой молодого трибуна он больше других способствовал тому, чтобы «происходило чудо оживанья / доверия, рождённого строкой. / Поэзию рождает ожиданье / поэзии народом и страной». Не удивительно, что именно его признали первым трибунным поэтом эстрады и телевидения, площадей и стадионов, да и сам он, не оспаривая этого, всегда горячо ратовал за права слова звучащего. Но ему же принадлежит «осеннее» раздумье, относящееся как раз к шумной поре эстрадных триумфов начала 60-х: «Прозренья – это дети тишины. / Случилось что-то, видимо, со мной, / и лишь на тишину я полагаюсь…» Кому, как не ему, было поэтому энергично опровергать в начале 70-х назойливые противопоставления «тихой» поэзии «громкой», разгадав в них недостойную «игру в свободу от эпохи», опасное сужение диапазона гражданственности ? И, следуя себе, провозглашать неприкрашенную правду времени тем единственным критерием, которым надлежит поверять ту и другую ? «Поэзия, будь громкой или тихой, – / не будь тихоней лживой никогда!».

Е. Евтушенко принципиально не из тех поэтов, кому привычно всех стричь под одну, причём свою гребёнку. И его стихотворные посвящения, и литературно-критические эссе выдают редкостное многообразие симпатий и вкусов. Взаимопритяжения зачастую возникают там, где их никак не ждёшь. Ахматова, Пастернак, Цветаева, Есенин – объяснимо трепетным уважением к классике, как ни различны представляющие её творческие индивидуальности. Но евтушенковскому перу принадлежат и самые, пожалуй, проникновенные стихи, посвящённые памяти Василия Шукшина и Николая Рубцова. Тоже своего рода программа. И не чисто эстетическая, внутрилитературная, а опять-таки в высшей степени гражданственная. «Есть поэт всероссийский, вселенский, / а не тотьминский и не псковской: / нет поэзии деревенской, / нет поэзии городской», – из стихотворения «Над могилой Рубцова», общепризнанного апостола «тихой» лирики…

Тематическое, жанровое, стилевое многообразие, отличающее лирику Е. Евтушенко, в полной мере характеризуют и его поэмы. Лирическая исповедальность ранней поэмы «Станция Зима» и эпическая панорамность «Братской ГЭС» – не единственные крайние полюса. При всей их художественной неравнозначности, каждая из 22-х евтушенковских поэм отмечена выразительным «лица необщим выраженьем». Как ни близка «Братской ГЭС» поэма «Казанский университет» (1970), она и при общей эпической структуре обладает собственным, специфическим своеобразием. Недоброжелатели поэта не без тайного и явного злорадства ставят в вину самый факт написания её к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. Между тем, «Казанский университет» – не юбилейная поэма о Ленине, который и появляется, собственно, в двух последних главах (всего их 17). Это поэма о передовых традициях русской общественной мысли, «пропущенных» через историю Казанского университета, о традициях просветительства и либерализма, вольнодумия и свободолюбия.

В русскую историю погружены поэмы «Ивановские ситцы» (1976) и «Непрядва» (1980). Первая более ассоциативна, вторая, приуроченная к 800-летию Куликовской битвы, – событийна, хотя в её образный строй, наряду с эпическими картинами повествовательного плана, воссоздающими далёкую эпоху, включены лирические и публицистические монологи, стыкующие многовековое прошлое с современностью. Эти «стыки» важны принципиально как неуступчивая полемика с монополизацией патриотического чувства русской истории теми самоназначенными патриотистами, которые спустя десятилетие после создания поэмы станут в ряды уже не литературного только, но и политического фронта национал-большевизма. В противовес им поэт понимает и выражает патриотическое чувство как не привилегию избранных, а природное, естественное состояние души нормального, духовно здорового человека, чья любовь к родине и народу, если она истинна и сокровенна, не требует ораторской аффектации, перенапряжения голосовых связок. «Тот, кто Родину подлинно любит, / тот в любви никогда не криклив…»

На виртуозном сцеплении многочисленных голосов публики, падкой до будоражащих зрелищ, быка, обречённого на заклание, молодого, но уже отравленного «ядом арены» тореро, приговорённого, пока не погибнет сам, вновь и вновь «убивать по обязанности», и даже пропитанного кровью песка на арене строится поэма «Коррида» (1967). Её гуманистический пафос концентрированно выражен в финальном монологе старого испанского поэта, воспринимающего мир сплошной, беспрерывной корридой. «Мир от крови устал. / Мир не верит искусной подчистке песочка. / Кровь на каждой песчинке, / как шапка на воре, горит. / Многоточия крови… / Потом – продолженье… Где точка ?! / Но довольно бессмысленных жертв! / Но довольно коррид!». Спустя год, волнующая поэта «идея крови», которой оплачены многовековые судьбы человечества, вторгается и в поэму «Под кожей статуи Свободы» (1970), где в единую цепь кровопролитных трагедий мировой истории ставятся убийства царевича Дмитрия в древнем Угличе и президента Джона Кеннеди в современном Далласе.

В ключе сюжетных повествований о человеческих судьбах выдержаны поэмы «Снег в Токио» (1974) и «Северная надбавка» (1977). В первой поэмный замысел воплотился в форме притчи о рождении таланта, высвободившегося из оков недвижного, освещённого вековым ритуалом семейного быта. Во второй – непритязательная житейская быль произрастает на сугубо российской почве и, поданная в обычном потоке будней, воспринимается их достоверным слепком, содержащим много привычных, легко узнаваемых подробностей и деталей.

Не в изначальном, а доработанном виде включены в восьмитомное собрание сочинений Е. Евтушенко публицистически ориентированные поэмы «В полный рост» (1969-1973-2000) и «Просека» (1975-2000). То, что разъяснено поэтом в авторском комментарии ко второй, приложимо и к первой: он писал обе четверть и более века «тому назад, совершенно искренне цепляясь за остатки иллюзий, окончательно не убитые… ещё со времён “Братской ГЭС”». Нынешний отказ от них едва не побудил к отречению и от поэм. Но поднятая было «рука опустилась, как бы независимо от моей воли, и правильно сделала». Так же правильно, как поступили друзья, редакторы восьмитомника, уговорив автора спасти обе поэмы. Вняв советам, он спас их тем, что поубрал излишества публицистики, но сохранил в неприкосновенности реалии минувших десятилетий. «Да, СССР больше нет, и я уверен, что не нужно было реанимировать даже музыку его гимна, но люди-то, которые называли себя советскими, и в том числе я, …остались». Значит, и чувства, какими они жили, – «это тоже часть истории. А историю из нашей жизни, как показали столькие события, вычёркивать невозможно…».

Синтез эпики и лирики отличает развёрнутую в пространстве и времени политическую панораму современного мира в поэмах «Мама и нейтронная бомба» (1982) и «Фуку!» (1985). Иногда органичность синтеза нарушается избыточной риторикой и лозунговой патетикой, публицистическими длиннотами и повествовательным многословием. Но, как ни досадны потери и срывы, нельзя не признать, что в русской поэзии 80-х не было ничего равного этим поэмам и по мощности антивоенного, антимилитаристского, антитоталитарного пафоса, и по широте, всеохватности предостережений человечеству от реальной в то время угрозы самоубийственного апокалипсиса, приближаемого «блоковым» сознанием мира, расколотого на лагеря и системы, их не прекращавшейся, несмотря на все «разрядки», конфронтацией, безумием «ястребов», существовавших и действовавших по обе стороны барьеров. Безусловное первенство принадлежит Е.Евтушенко в изображении таких взаимосвязанных явлений и тенденций агонизирующей советской действительности 80-х гг., как реанимация сталинизма и возникновение отечественного фашизма. Можно пенять на прямолинейность суждений об опасном для будущего забвении исторического опыта, публицистическую обнажённость назидания: «Тот, кто вчерашние жертвы забудет, / может быть, завтрашней жертвою будет». Но нельзя не разделить «смертельной тоски» поэта, потрясённого тем, как «…над зеркальцем в грузовике / колымский шофёр девятнадцати лет / хвастливо повесил известный портрет», и не воскликнуть вслед за ним: «Опомнись, беспамятный, глупый пацан, – / колёса по дедам идут, по отцам. / Колючая проволока о былом / напоминает, прокалывая баллон». Сорвал Е.Евтушенко и плотную завесу стыдливых умолчаний – в газетных хрониках об этом не было ни полслова – о легализации русского фашизма и его первой публичной демонстрации в Москве на Пушкинской площади «в день рождения Гитлера / под всевидящим небом России». Тогда, в начале 80-х, то была действительно «жалкая кучка парней и девчонок», «играющих в свастику». Но, как показало в середине 90-х появление и сегодня действующих фашистских партий и движений, их военизированных формирований и пропагандистских изданий, тревожный вопрос поэта прозвучал вовремя и даже с опережением времени: «Как случиться могло, / чтобы эти, как мы говорим, единицы, / уродились в стране / двадцати миллионов и больше – теней?? / Что позволило им, / а верней, помогло появиться, / что позволило им / ухватиться за свастику в ней?».

Содержательному, то есть проблемно-тематическому разнообразию поэм сродни жанрово-стилевое многообразие поэтических форм, интонаций, ритмов. «Форма – это тоже содержанье», – недаром заявлено в одном из стихотворений 70-х годов. Считая так, Е.Евтушенко находит для каждой поэмы свою формальную доминанту, не исключающую, однако, многоразличия форм и внутри отдельно взятой поэмы. Так было ещё в «Братской ГЭС», а затем в «Казанском университете», в целом выдержанных в классических традициях русского стиха. Притчеобразная поэма «Снег в Токио», повесть в стихах «Голубь в Сантьяго» (1978), поэма «Мама и нейтронная бомба» написаны верлибром. В поэме «Под кожей статуи Свободы» поэта увлекло экспериментальное соединение собственно поэтических глав, выдержанных в разных ритмах, и глав, написанных ритмизированной прозой. Оправдавшийся эксперимент закреплён на куда большем пространстве «Фуку!».

В поэтическом словаре Е. Евтушенко слово «застой» появилось ещё в середине 70-х гг., то есть задолго до того, как оно вошло в политический лексикон «перестройки». В стихах конца 70-х – начала 80-х гг. мотив душевного непокоя, разлада с «застойной» эпохой выступает одним из доминирующих. Ключевое понятие «перестройка» появится спустя время, но ощущение тупиковости «доперестроечного» пути уже владеет поэтом. Закономерно поэтому, что он стал одним из тех первых энтузиастов, кто не просто принял идеи «перестройки», но деятельно способствовал их претворению в жизнь. Совместно с академиком А. Сахаровым, А. Адамовичем, Ю. Афанасьевым – как один из сопредседателей «Мемориала», первого массового движения российских демократов. Как общественный деятель, ставший вскоре народным депутатом СССР и возвысивший свой депутатский голос против цензуры и унизительной практики оформления зарубежных выездов, диктата КПСС, её – от райкомов до ЦК – иерархии в кадровых вопросах и монополии государства на средства производства. Как публицист, активизировавший свои выступления в демократической печати. И как поэт, чья возрождённая вера, обретя новые стимулы, полнозвучно выразила себя в стихах второй половины 80-х гг.: «Пик позора», «Перестройщики перестройки», «Страх гласности», «Так дальше жить нельзя», «Вандея». Последнее – и о литературном бытии, в котором назревал неизбежный раскол СП СССР, чьё монолитное единство оказалось одним из фантомов пропагандистского мифа, исчезнувшим вслед за «гекачепистским» путчем в августе 1991-го. Впрочем, это не ослабило, а, напротив, усилило злобу «вандейцев», чью непотопляемость, живучесть и предрекал поэт: «Литературная Вандея, / пером не очень-то владея, / зато владея топором, / всегда готова на погром… / За экологию природы / встаёт, витийствуя, она, / но экология свободы / ей непонятна и страшна».

Стихи 90-х годов, вошедшие в сборники «Последняя попытка» (1990), «Моя эмиграция» и «Белорусская кровинка» (1991), «Нет лет» (1993), «Золотая загадка моя» (1994), «Поздние слёзы» и «Моё самое-самое» (1995), «Бог бывает всеми нами…» (1996), «Медленная любовь» и «Невыливашка» (1997), «Краденые яблоки» (1999), в книги уже нового века – «Между Лубянкой и Политехническим» (2000), «Я прорвусь в двадцать первый век…» (2001), «Между городом Да и городом Нет (2002), «Избранная лирика» , «Стихотворения и поэмы» (2003), «Памятники не эмигрируют» (2005) или увидевшие свет в газетных и журнальных публикациях, а также последняя поэма «Тринадцать» (1993-1996), свидетельствуют, что в «постперестроечное» творчество Е.Евтушенко вторгаются мотивы иронии и скепсиса, усталости и разочарования. Так отзывается в мироощущении поэта кризис не оправдавшихся надежд на быстрое и лёгкое решение больных проблем, будь они унаследованы от тоталитарного прошлого или в изобилии порождены нынешней российской действительностью. Чутко реагируя на новую ситуацию в стране и мире новыми мотивами гражданской лирики, Е.Евтушенко в который раз подтверждает определяющую особенность своей писательской индивидуальности: его творческий мир – точнейший, безотказный сейсмограф духовного состояния общества, сознания и умонастроений, менявшихся на протяжении лет и десятилетий – от дуновений «оттепели» до заката «перестройки». И далее – до нынешних проблем пока ещё не окрепшей российской демократии.

В конце 90-х и в первые годы нового века заметно снижение поэтической активности Е.Евтушенко. Объясняется это не только длительным пребыванием на преподавательской работе в США, но и всё более интенсивными творческими исканиями в других литературных жанрах и видах искусства. Ещё в 1982 он предстал в качестве романиста, чей первый опыт – «Ягодные места» – вызвал разноречивые, от безоговорочной поддержки до резкого неприятия, отзывы и оценки. В развёрнутой панораме действия, свободно перемещаемого, как это было в политических поэмах, во времени и пространстве, проступает тема, особенно волнующая Евтушенко, – связи времён и поколений, их духовной преемственности, неестественных самопроявлений личности. Второй роман – «Не умирай прежде смерти» (1993) с подзаголовком «Русская сказка» – при всей калейдоскопичности сюжетных линий, разнобойности населяющих его героев имеет своим направляющим стержнем драматичные ситуации «перестроечной» поры. Заметным явлением современной мемуарной прозы стала книга «Волчий паспорт» (М., 1998). И все же это заявление не является безоговорочным, поскольку и в самые последние годы поэт демонстрирует бурные всплески зрелой и вновь неожиданно яркой исповедальной лирики, которой, как видно, нет конца, сколько бы поэт ни отходил в сторону педагогики, публицистики и прозы.

Итог более чем 20-летней не просто составительской, но исследовательской работы Евтушенко – издание на английском в США (1993) и русском (М.; Минск, 1995) языках антологии русской поэзии ХХ века «Строфы века». Фундаментальный труд (более тысячи страниц, 875 персоналий!), достойный внимания и поддержки, внушительное, но не единственное свидетельство огромного вклада Е.Евтушенко в благородное дело пропаганды русской поэзии как в нашей стране, так и за рубежом, встретил, однако, в России негативные отклики, исходившие от поэтов, либо обойдённых составителем, либо представленных не так широко, как им хотелось бы. Зарубежный интерес к антологии опирается на объективное признание её научного значения, в частности, как ценного учебного пособия по университетским курсам истории русской литературы. Любопытен ответ поэта на один из вопросов, заданных ему в недавнем интервью «Новым Известиям» (июль 2005 года), который свидетельствует о широкой популярности телевизионной версии этой работы (…вы выпускаете видеокассеты, которые используют учителя на уроках литературы): – Ничего я не выпускаю. Это делают сами учителя. Когда-то Ирэна Лесневская сделала для нашей поэзии великую вещь, – она профинансировала 108 передач о русской поэзии, которые вел я. Их долгое время бойкотировали некоторые каналы, а потом дали премию «Тэффи». Насколько я знаю, их переписывали прямо с телевизора и теперь используют в Америке, в Израиле, даже в Австралии. Мои последние передачи, согласно рейтингам, посмотрели пять миллионов человек. Слышал, что Лесневская продает свои акции RenNV, и хочу через вашу газету обратиться к ней. Дорогая Ирэна Стефановна! Я очень хотел бы получить пусть не все, но хотя бы самые лучшие свои передачи. Я могу договориться с Министерством образования, чтобы их распространяли по стране. Пожалуйста, передайте мне эти кассеты!

Логическим продолжением «Строф века», станет ещё более фундаментальный труд, завершаемый поэтом, – трёхтомник «В начале было Слово». Это антология уже всей русской поэзии, с XI по XXI век, включая «Слово о полку Игореве» в новом «перекладе» на современный русский язык. Эта работа в далеко не полном виде была так анонсирована в послесловии 7-го тома Первого собрания (поэтических) сочинений Евтушенко в восьми томах: В заключительной книге восьмитомника автор предстанет еще в одной ипостаси – поэта-антологиста. Антологическая сторона творчества хорошо знакома читателю, радиослушателю и телезрителю. Знакома по многомесячным авторским рубрикам в журнале «Огонек», газетах «Вечерняя Москва», «Труд» и «Новая газета», по циклу телепередач «Поэт в России – больше, чем поэт», по выступлениям в радиоэфире, а также по фундаментальным антологиям, вышедшим несколькими изданиями у нас в стране и на английском в Соединенных Штатах. (Эти книги имеют хождение в Англии, Австралии, Канаде и других англоязычных странах – Ю.Н.). А в последние годы читатель стал узнавать Евтушенко не только как составителя антологий и автора вступительных статей, но и как автора стихотворных эпиграфов («От научного редактора»).

Е. Евтушенко был редактором многих книг, составителем ряда больших и малых антологий, вёл творческие вечера поэтов, составлял радио- и телепрограммы, организовывал грамзаписи, сам выступал с чтением стихов А.Блока, Н.Гумилёва, В.Маяковского, А.Твардовского, писал статьи, в том числе для конвертов пластинок (об А.Ахматовой, М.Цветаевой, О.Мандельштаме, С.Есенине, С.Кирсанове, Е.Винокурове, А.Межирове, Б.Окуджаве, В.Соколове, Н.Матвеевой, Р.Казаковой и многих других).

Всему творческому пути Евтушенко неотлучно сопутствовал отнюдь не любительский и вовсе не дилетантский интерес к кино. Видимое начало его кинотворчеству положили «поэма в прозе» «Я – Куба» (1963) и к/ф М.Калатозова и С.Урусевского, снятый по этому сценарию. Благотворную роль творческого стимула наверняка сыграла в дальнейшем дружба с Федерико Феллини, близкое знакомство с другими мастерами мирового экрана, а также участие в фильме С.Кулиша «Взлёт» (1979), где поэт снялся в главной роли К.Циолковского. (Желание сыграть Сирано де Бержерака в фильме Э.Рязанова не осуществилось: успешно пройдя пробы, Е. Евтушенко решением Комитета кинематографии не был допущен к съёмкам). По собственному сценарию «Детский сад» поставил одноимённый к/ф (1983), в котором выступил и как режиссёр, и как актёр. В том же триедином качестве сценариста, режиссёра, актёра выступил в к/ф «Похороны Сталина» (1990).

Не менее чем к экрану поэт творчески привязан и к сцене. И не только как блестящий исполнитель стихов, но и как вначале автор инсценировок и сценических композиций («На этой тихой улочке» по «Четвёртой Мещанской», «Хотят ли русские войны», «Гражданские сумерки» по «Казанскому университету», «Просека», «Коррида» и др.), затем как автор пьес спектаклей, некоторые из которых становились событиями культурной жизни Москвы. Назовём некоторые из них: «Братская ГЭС» в Московском драмтеатре на М.Бронной (1967), «Под кожей статуи Свободы» в любимовском театре на Таганке (1972), «Благодарю вас навсегда…» в Московском драмтеатре им. М.Н.Ермоловой (2002). Сообщалось о премьерах спектаклей по пьесе Е.Евтушенко «Если бы все датчане были евреями» в Москве (премьера с участием автора – в рамках 1-го Московского международного фестиваля искусств им. Соломона Михоэлса в Театре на Малой Бронной 6 января 1988 года), а также в Германии и Дании (1998).

Произведения Е. Евтушенко переведены на более чем семьдесят языков, они изданы во многих странах мира, а общее число наименований практически не поддается точному учету. Только в нашей стране, а это, следует признать, далеко не большая часть изданного, к 2005 году вышло около 130-ти книг, в том числе более 10-ти книг прозы и публицистики, 11 сборников поэтических переводов с языков братских республик и одна – перевод с болгарского, 11 сборников – на языках народов бывшего СССР. За рубежом в дополнение к сказанному отдельными изданиями выходили фотоальбомы, а также эксклюзивные и коллекционные раритеты. Так как научно обоснованного подсчета количества вышедших книг Евтушенко не существует, приведем субъективную оценку автора этого эссе, основанную на учете книг, находящихся в его личной библиотеке. Всего учтено 283 наименования авторских сборников поэта, что, по самой грубой оценке, на порядок меньше имеющегося в библиотеке поэта (насколько нам известно, сам Евтушенко таких подсчетов не производил, а на афише его вечера в Политехническом музее 18 июля 2005 года сообщалось: «110-я книга в России. Премьера новой книги «Памятники не эмигрируют»). Приведенная выше цифра 283 включает в себя наличие 160 авторских книг, изданных в России (вернее, в СССР и в России), включая переиздания, музыкальные издания и книги на языках народов бывшего СССР. Поэтому можно предположительно считать, что у Евтушенко за 60 неполных лет вышло заведомо более тысячи книг, тираж которых составляет многие миллионы экземпляров. Естественно, эта оценка не учитывает контрафаксных изданий, о существовании некоторых из которых доподлинно известно.

Прозу Е. Евтушенко, кроме упомянутых выше романов, составляют две повести – «Пирл-Харбор» (1967) и «Ардабиола» (1981), а также несколько рассказов. Только в средствах массовой информации рассыпаны сотни, если не тысячи интервью, бесед, выступлений, откликов, писем (в том числе и с его подписью коллективных), ответов на вопросы всевозможных анкет и опросов, изложений речей и высказываний. Пять киносценариев и пьес для театра были опубликованы тоже только в периодике, а фотографии с персональных фотовыставок «Невидимые нити», демонстрировавшихся в 14-ти городах страны, в Италии и Англии, – в буклетах, проспектах, газетных и журнальных публикациях.

Десятки произведений поэта стимулировало создание музыкальных произведений, начиная от «Бабьего Яра» и главы из «Братской ГЭС», вдохновивших Д. Шостаковича на едва не запрещённую «сверху» Тринадцатую симфонию и высоко оцененную Государственной премией симфоническую поэму для хора и оркестра «Казнь Степана Разина», и кончая популярными песнями «Бежит река, в тумане тает…», «Хотят ли русские войны», «Вальс о вальсе», «А снег повалится, повалится…», «Твои следы», «Спасибо вам за тишину», «Не спеши», «Дай Бог» и др.

О жизни и творчестве Е. Евтушенко у нас в стране написано порядка десяти книг, не менее 300 общих работ, а количество статей, рецензий об отдельных сборниках и произведениях, о поэтических переводах, языке и стиле поэта, эссе, рассказов и всевозможных баек о встречах с ним мы даже не считаем нужным подсчитывать – оно огромно. Эти сведения при желании можно почерпнуть из опубликованных библиографий. Здесь же для примера материалов такого рода приведем высказывания нескольких авторов, чей авторитет у нас не вызывает сомнения.

В 1951 году, когда я был уже студентом третьего курса, в Литинституте появился Евгений Евтушенко. Именно появился. Его талант был настолько очевиден, что Первый секретарь Союза писателей, прочитав его стихи, сразу рекомендовал принять Евтушенко в члены Союза писателей и направить на учебу в Литинститут. И все это в 18 лет! Его уже печатали в газетах и журналах. В нашу студенческую жизнь Евгений влетел, как метеор. Метеор яркий, шумный, обжигающий…

Вот с той поры, с 50-х годов по сей день (2002 год), в течение полувека Евтушенко у меня на слуху и на глазах. Потому, что жили мы в одной литературе, каждый со своими симпатиями и антипатиями, но вместе. Что касается переделкинской темы, то Евгений сегодня мой самый близкий сосед. Наши дачные участки разделяет дощатый забор. Очень близкими друзьями мы не были, но приятелями, я думаю, можем называться. Мы участвовали в дискуссиях и даже политических сшибках в годы перестроечной свалки, причем по разные стороны баррикад. Но невзирая на это, я считаю Евгения Александровича одним из самых талантливых поэтов нашего времени.

Мне не нравится звездная болезнь Евтушенко, обязательное стремление выделяться чем-то от других, вплоть до экстравагантной одежды. Но эта болезнь обременяет многих поэтов. Однако, желая ему добра, я говорил об этом Евгению открыто…

При всех недостатках, порождаемых звездной болезнью, надо признать, что эти грехи Евгения Евтушенко чисто человеческие, от холерического характера, а поэт он, действительно, один из самых выдающихся в русской литературе ХХ века (и не только в ней!).


Владимир Карпов

…Мои новые друзья – Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Олег Ефремов, Андрей Тарковский, Родион Щедрин. Все это была одна компания. Мы очень часто встречались. Да, вернее, мы просто не расставались. Нам казалось, что дружбе не будет конца.

Нет, не слава, не честолюбие и не деньги объединяли нас. Нас объединяло ощущение, что мы нужны своей изменяющейся стране, что мы нужны нашим сверстникам… Переполненные залы Политехнического на вечерах поэзии Ахмадулиной, Вознесенского, Евтушенко, Аксенова, Рождественского. Успех… первого балета Родиона Щедрина… Исполнение… моей камерной вокальной музыки. Будущее улыбалось нам. Иллюзии молодости никому из нас не давали трезво оценить ситуацию в стране. Нам казалось, что впереди нас ждет только радость… Это все было единым полетом, пока этот полет не прервался самым грубым образом отвратительным скандалом в Манеже.

А с компанией мы познакомились у Лили Юрьевны (Брик, – Ю.Н.), подружились на первых же вечерах в Политехническом. Меня пригласили выступить на вечере, в котором принимали участие Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский. Они читали свои стихи. Это было замечательно… После вечера мы сразу поехали к Роберту Рождественскому. Они уже тогда все дружили. Вернее, тогда еще дружили… Мы виделись практически каждый день. Мы закручивались все с новыми и новыми людьми. Чуть позже появился Андрей Миронов

Все мы были очень разными. Но нас объединяло ощущение полета, востребованности, победы, таланта, любви. Мало у кого хватало мозгов ощущать себя единой когортой, группой… Главным было увлечение самими собой. Самоутверждение, ощущение, что «я» и только «я». «Да, я признаю, что этот тоже из наших, но вот Я!» – вот логика большинства. Женя Евтушенко таким был. Андрей Вознесенский таким был. У Беллы Ахмадулиной. То романы, то еще что-то. У меня такого ощущения не было. Мне просто было интересно. Я просто хотел жить. Мне было интересно все...

Женя был замечательным парнем. Он очень изменился, конечно, но я помню того Женю. Он всегда был очень увлечен собой. И тогда уже всерьез относился к своей славе. А слава у него была. Большая слава. Я не сторонник кого-либо осуждать за какие-то политические шаги. Да и зачем… Я вот спрашиваю себя: Евтушенко – поэт? Да, поэт. У него есть то, что останется в истории русской литературы. Его сборники стихов тех лет – уже история литературы. То нематериализованное, что живет в нотах, холстах, книгах, на кинопленке, неважно что, – уже не зависит от поступков человека, от его человеческой жизни. Есть люди замечательные, которые не совершили в жизни ни одной ошибки – ни политической, ни личной, прожили свою жизнь праведниками – я перед ними склоняю голову. Но мне дороги те, что, пусть делали ошибки, глупости, пусть несли чепуху, были влюблены в себя, но что-то сделали. Я смотрю на их ошибки через призму ими сделанного. Попробуйте напишите такие стихи! А потом обсуждайте поступки.


Микаэл Таривердиев

12 апреля 1963. …Все разговоры о литературе страшны. Вчера разнесся слух, что Евтушенко застрелился. А почему бы и нет? Система, убившая Мандельштама, Гумилева, Короленко, Добычина, Маяковского, Мирского, Марину Цветаеву, Бенедикта Лившица, – замучившая Белинкова и т.д. и т.д., очень легко может довести Евтушенко до самоубийства…


Корней Чуковский

Я убежден, что при всех возможных вариантах судьбы этот человек, как бы не был измучен, изнервлен, как бы ни пытались его сбить с пути и т.д. – все равно выдержит любое испытание.


 Он очень щедро одарен.
 Ему никуда не следует спешить.

Ему тридцать два с половиной года, а за плечами не только много пережитого, но еще больше сделанного, и, в сущности, его дело уже выиграно во всех инстанциях. Его знает чуть ли не весь мир. Слава, которой не было ни у Маяковского, ни у Есенина. Ошеломляющий успех сопровождает каждое его выступление. Его боятся и потому косятся на каждую строфу, на каждый его «ох» и «ах».

Боятся – и потому печатают, в сущности больше, чем кого-либо другого. В основном психика у него здоровая и устойчивая. Ведь другой на его месте давно уже свихнулся бы, во всяком случае, катастрофически запил бы. Так нет же! Он и выпить не дурак, и падок на успех (по-женски, по-актёрски), и нервен (а еще бы не быть нервным!), – но главное в нем, коренное и неистребимое, остается в силе.

Все это я внушал ему сегодня. Ибо, как всякий человек такого возраста, он сам плохо знает себя и, случается, готов пасть духом, отчаяться. Единственное, что он должен, по-моему, делать, это сдерживаться: не торопиться с какой бы то ни было публикацией, не стараться все время быть на виду, может быть, и писать возможно меньше и реже.

Никакой рост не бывает непрерывным, а он уже вырос достаточно: и внутренне – душевно (т.е. как поэт), и тем более внешне, по легко завоеванным позициям.

Не знаю, с чьей судьбой, кого из нас, старших, среднего возраста и вплоть до его сверстников, можно сравнить судьбу Евтушенко, блестящую и, сказать по правде, не такую уж тяжелую.

Он – как Москва: пожар способствовал ей много к украшенью. Свирепые, идиотические удары, которые обрушились на него два года назад, доставили ему много горчайших минут (или месяцев, что все равно) и отняли, может быть, литр горячей крови, однако все осталось на своих местах для этого баловня судьбы.

И слава Богу, что так случилось.

У настоящего человека должна быть биография, состоящая не только из дат выхода его книг.


Павел Антокольский. Дневник (1965. 23 февраля)

Но до памяти Евтушенко мне очень далеко… Он читает множество стихов, пристально следит за всем, что печатается в периодике, особенно пристально и даже ревниво за людьми талантливыми. А о том, какова его память, может дать представление следующий пример.

Лет двадцать назад, когда в издательстве «Художественная литература» отмечалось 50-летие работы в редакции Николая Васильевича Крюкова, произошел такой случай.

На юбилее с поздравлениями выступали все присутствующие поэты. А их было около тридцати – М. Луконин, С. Куняев, Вас. Федоров, И. Шкляревский, А. Марков, Л. Кондырев и другие. Все они говорили о высоком профессиональном уровне редактора, о его прекрасном вкусе, о широте его литературных взглядов, о его такте.

А когда очередь дошла до Евтушенко, он сказал следующее:


– Дорогие друзья! Как приятно видеть, что на юбилее Николая Васильевича столько хороших и разных поэтов. И всех их редактировал или будет редактировать наш юбиляр. Я вас всех люблю, читаю, помню. Вот Василий Дмитриевич, наверное, думает, что я не знаю его стихов, – обратился он к Вас. Федорову, – не люблю их. Нет, люблю и помню…

И он прочитал стихотворение Федорова.

– А ты, Лева, – обратился он к Кондыреву, – тоже, наверное, думаешь, что я не читаю тебя. Нет, читаю и помню!

И он прочитал стихи Кондырева.

Таким образом он прочитал по стихотворению почти всех присутствующих поэтов, хотя бы по нескольку запомнившихся ему строк. А ведь он не мог знать, кто будет присутствовать на этом юбилее. Значит, и не мог специально подготовиться к подобной мистификации…


Николай Старшинов

«У него есть очень хорошие стихи, читает он их бесподобно, ну а гражданское мужество Евтушенко вызывает глубочайшее уважение» – сказал Дау после выступления поэта. – И добавил: Мы все должны снять шляпу перед этим поэтом!»


М.Бессараб. Так говорил Ландау

Мы могли бы привести высказывания и выдержки из воспоминаний о поэте, рассказывающие о его совсем молодых годах, когда только-только стали пробиваться первые ростки его поэтического таланта; свидетельства его спутников по бесчисленным поездкам и путешествиям, полные деталей и подробностей, раскрывающие особенности его характера, иллюстрирующие или поясняющие многое из того, что стоит за строками его поэтических произведений, его облик как собеседника при встречах с простыми людьми и с сильными мира сего, со звездными кумирами и выдающимися творцами мира искусства и литературы; детали и подоплеку эпизодов его многогранной деятельности как участника исторических событий, – всё-таки ему пришлось функционировать и в качестве одного из руководителей писательских организаций, и народного депутата СССР, и члена всяческих творческих, государственных и общественных организаций, быть актером, режиссером, фотохудожником, членом жюри, а порой и председателем всевозможных форумов, фестивалей, конкурсов, комиссий и так далее, и так далее, и так далее… Но это невозможно, так как объема такого рода опубликованных материалов хватило бы на более чем целую книгу, и может быть не одну. Поэтому, в заключение, мы приведем еще одно высказывание, справедливость которого, надеемся, будет подтверждена временем.

Евгению Рейну, другу и, как многие считают, учителю Бродского принадлежит постулат, датированный 1997 годом: «Россия – особая страна решительно во всех отношениях, даже под углом ее поэтического облика. Вот уже двести лет во все времена русскую поэзию представляет один великий поэт. Так было в восемнадцатом веке, в девятнадцатом и в нашем двадцатом. Только у этого поэта разные имена. И это неразрывная цепь. Вдумаемся в последовательность: Державин – Пушкин – Лермонтов – Некрасов – Блок – Маяковский – Ахматова – Евтушенко. Это – один-единственный Великий поэт с разными лицами. Такова поэтическая судьба России». Думается, что в отношении Евтушенко эта формула может быть безошибочно пролонгирована на начало двадцать первого столетия.

Евгений Александрович Евтушенко – почётный член Американской академии искусств, почётный член Академии изящных искусств в Малаге, действительный член Европейской академии искусств и наук, почётный профессор «Honoris Causa» Университета новой школы в Нью-Йорке и Королевского колледжа в Квинсе. За поэму «Мама и нейтронная бомба» удостоен Государственной премии СССР (1984). Лауреат премий им. Т. Табидзе (Грузия), Я. Райниса (Латвия), Фреджене-81, Золотой лев Венеции, Энтурия, премии города Триада (Италия), международной премии «Академии Симба», престижной литературной премии «Гринцане Кавур»(2005, Италия, Турин) – «за способность донести вечные темы средствами литературы, особенно до молодого поколения». Лауреат премии Академии российского телевидения «Тэффи» за лучшую просветительскую программу «Поэт в России – больше, чем поэт» (1998), премии им. Уолта Уитмена (США). Награждён орденами и медалями СССР, почётной медалью Советского фонда мира, американской медалью Свободы за деятельность по защите прав человека, специальным знаком за заслуги Йельского университета (1999). Широкий резонанс имел отказ от получения ордена «Дружбы» в знак протеста против войны в Чечне (1993). Роман «Не умирай прежде смерти» был признан лучшим иностранным романом 1995 года в Италии.

За литературные достижения в ноябре 2002 года Е. Евтушенко присуждена интернациональная премия Aquila (Италия), В декабре того же года он награждён золотой медалью «Люмьеры» за выдающийся вклад в культуру ХХ века и популяризацию российского кино.

Е. Евтушенко – почётный гражданин города Зима (1992), а в Соединённых Штатах – Нью-Орлеана, Атланты, Оклахомы, Талсы, штата Висконсин.

В 1994 г. именем поэта его именем названа малая планета Minor Planet Circular № 23351, открытая 6 мая 1978 года в Крымской астрофизической обсерватории, – малая планета Солнечной системы 4234 Evtushenko, диаметр 12 км, минимальное расстояние от Земли – 247 млн. км.


Международный Объединенный Биографический Центр 1997-2005

* * * * *


Евгений Евтушенко умер 1 апреля 2017 года в США.



Комментарии к статье:

Личная жизнь
2017-04-02 10:56:41

Евгений Евтушенко был официально женат 4 раза. Его жёны:

Изабелла (Белла) Ахатовна Ахмадулина, поэтесса (в браке с 1954 года);

Галина Семёновна Сокол-Луконина (в браке с 1961 года),
сын Пётр;

Джен Батлер, ирландка, его страстная поклонница (в браке с 1978 года),
сыновья: Александр, Антон;

Мария Владимировна Новикова (род. 1962), в браке с 1987 года,
сыновья: Евгений, Дмитрий.

Всего у Евтушенко 5 сыновей.

Добавить комментарий к статье


Добавить отзыв о человеке    Смотреть предыдущие отзывы      


Последние новости

2017-04-11. Евтушенко похоронили рядом с Пастернаком
Русского поэта Евгения Евтушенко предали земле на кладбище в писательском поселке Переделкино. Об этом во вторник, 11 апреля, сообщает сетевое издание m24.ru.

2017-04-06. В США прошла церемония прощания с Евтушенко
Церемония прощания с поэтом Евгением Евтушенко завершилась в американском городе Талса, штат Оклахома. Об этом друг литератора, писатель Михаил Моргулис сообщил РИА Новости в четверг, 6 апреля.

2017-04-05. Последний роман Евтушенко издадут в 2017 году
Роман Евгения Евтушенко «Берингов тоннель», над которым поэт и писатель работал перед смертью, будет издан в 2017 году. Об этом вдова автора Мария Евтушенко заявила в интервью ТАСС, опубликованном в среду, 5 апреля.





Поэтический отшельник
Один за всех
Отзывы
Новости
Русские поэты
Биографии поэтов
Знаменитые люди по имени Евгений
Кто родился в Год Петуха
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я



Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru