Говорят, что характер — это судьба. Александр Грин в своей жизни сменил много профессий, пытался стать моряком, террористом, солдатом. Сам того не понимая, он пробовал чужие судьбы, пока не обрел свою.

Грин занимает в русской литературе какое-то особенное место, вне определенного стиля, течения или группы. Этот одинокий и замкнутый человек всегда следовал своему же собственному совету: «Став капитаном, не сбивайтесь с пути и не слушайте никого, кроме себя». За то и пострадал — современники его верность самому себе не поняли и не простили.

Он родился в 1880 году Александром Степановичем Гриневским, но своей подлинной фамилией считал псевдоним: «Я чувствую себя только Грином, и мне странным кажется, когда кто-либо говорит: Гриневский. Это кто-то чужой мне». По знакомству его третьей жене даже сделали паспорт на имя Нины Грин. Так и жили — Гринами.

Но то будет много позднее, а вначале были провинциальная Вятка с догматом «быть как все», пьяница отец, большая нищая семья и первое прочитанное слово — «море». Читать и мечтать Саша Гриневский любил больше всего, а вот остальное у него как-то не складывалось. Нетерпеливый и небрежный, мальчик никогда не доводил до конца начатых дел. С учебой тоже получилось некрасиво: из реального училища Александра исключили за обидные четверостишья, высмеивавшие преподавателей, пришлось оканчивать четырехклассное городское училище. О гимназии после этого думать не стоило. В городе оставаться становилось все сложнее: Грину не нравилась Вятка, а Вятке не нравился Грин. Мать умерла, когда ему исполнилось тринадцать, отец женился второй раз, с мачехой отношения не заладились. Друзей тоже не было: Саша не стремился к общению, а сверстники его не любили, считали странным, «колдуном».

Начитавшись книг (Купера, Дефо, Верна, По), мальчик на их основе составил свое представление о реальности. Он мечтал о море, приключениях и экзотических странах. Изредка в Вятке появлялись матросы, и Грин с восхищением наблюдал за этими «высшими существами», но первые же два разговора с ними ничего, кроме разочарования, не принесли: «Я видел, что он смотрел на море как на работу, а не как на героическую поэзию, и отвернулся от него сердцем своим». Тем не менее, жребий был брошен, и в 1896 году Александр уехал в Одессу в надежде выучиться морскому делу. В дорогу на все расходы ему дали шесть рублей. С учеников на кораблях брали — восемь...

Конечно, реальная жизнь оказалась совсем не похожа на книжные выдумки. На работу малосильного и неопытного паренька никто брать не хотел, в ученики без денег — тем более. Изредка ему удавалось устроиться на грузовые пароходики, курсировавшие вдоль Черноморского побережья. Но тогда, в придачу к тяжелой работе, приходилось сносить жестокие насмешки и издевательства команды, а подчас еще и жульничество самих хозяев. Так же как в Вятке, Грин снова чувствовал себя ненужным и чужим, непонятым.

Живя впроголодь, он однажды позволил себе купить дорогую фарфоровую чашку. Все потешались над ним, а юный мореплаватель и сам толком не мог объяснить в себе это свойство — тягу к прекрасному. Единственный раз на судне «Цесаревич» Грину посчастливилось попасть за границу, в египетский город Александрию. Он ожидал увидеть пустыню и львов, но опять обманулся. Пройдя несколько пыльных улиц, мечтатель остановился перед глубокой канавой с мутной водой. За ней — плантации и огороды. Вот и вся Африка. Вернувшись на пароход, он рассказал, что в него стреляли, а красавица арабка подарила ему розу и сказала: «Селям алейком». Ему совершенно не было стыдно: фантазия звучала лучше, чем правда. Так рождался его собственный мир, где сбываются мечты.

А между тем грубая реальность уже вынесла свой приговор: Саша Гриневский не только не мог учиться морскому ремеслу, но и не хотел. Ему нравилось воображать себя матросом, но не быть им на деле. За время недолгих плаваний он даже ни разу не спустился посмотреть на машинное отделение.

Изголодавшись и устав от бродячей жизни, Грин решает вернуться в Вятку. Но в родных краях ничего не меняется: «Не было в жизни мне ни места, ни занятия». В надежде на лучшее он едет в Баку, потом на Урал, наивно мечтая стать золотоискателем и найти клад. Попутно Грин соглашается на любую работу: маляра, рыбака, грузчика, лесоруба, чернорабочего, матроса, банщикаѕ Но итог неизменен — нищета, голод, болезни и разочарования. «У меня не было будущего. Босяк — лесной бродягаѕ чужой здесь и чужой там». Тема одиночества пройдет через всю его жизнь, он всегда будет слишком сам по себе, и, наверное, такова судьба.

В 1901 году Грин попытается стать солдатом, но его независимый нрав и здесь даст о себе знать: «Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия». Бунт закончился дезертирством и сближением с эсерами. Он снова искал романтики, но террористом быть не смог, а за агитацию попался и загремел на два года в Севастопольскую тюрьму. «Тоска о свободе достигала иногда силы душевного расстройства». Трудно сказать, оставался ли после неудачного побега у заключенного в одиночной камере какой-то выход, кроме как уйти в себя. Так или иначе, в тюрьме Александр Грин начал писать.

Потом будет еще несколько ссылок, амнистий, побегов, жизнь в Петербурге по чужим документам. Даже псевдоним он поначалу возьмет, чтобы скрыть свое имя от полиции. Но из партии Грин все-таки выйдет, приняв твердое решение не вступать ни в какие «политические кружки». Чуть ранее, в 1906 году, напечатают его первый рассказ «В Италию», а в 1908 году — первый сборник пока еще реалистичных рассказов «Шапка-невидимка». Но уже с 1909 года писатель начнет создавать свои города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью, Покет — и своих героев с вымышленными, словно «иностранными» именами.

Дореволюционная критика относилась к подобным новациям с прохладцей. И снова в словах писателя слышался знакомый мотив отчуждения: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен». Его окрестили «иностранцем русской литературы», а о жизни Грина стали ходить легенды.

Говорили, что, будучи матросом, он где-то в Африке убил английского капитана, украл у него чемодан с рукописями и теперь постепенно печатает их под своим именем. Поговаривали, будто Александр Степанович сидел на каторге за убийство первой жены и бежал. Отчасти подобные слухи возникали по вине самого Грина. Он и в обществе своих собратьев по перу умудрялся быть белой вороной, мало с кем общался и своим угрюмым, «каторжным» лицом даже наводил на кое-кого страх. И вообще прослыл чудным и неприятным типом.

С 1921 по 1924 годы Александр Грин жил в Петрограде, в Доме искусств на Мойке, где в то тяжелое время ютилось много известных людей искусства. Устроиться туда помог ему Горький, буквально спасший Грина, который, едва оправившись от болезни, бродил по Петрограду в поисках пропитания и ночлега. Позади был год принудительной службы в Красной армии, физическое истощение, сыпной тиф...

Кто знает, если бы не спасительная комната на Мойке, смог бы Александр Грин написать свои знаменитые «Алые паруса»? Он пронес замысел этого произведения через солдатские казармы, больничные лазареты и тифозные бараки, чтобы воплотить его в жизнь в разрушенном, опустевшем городе. «Сидя часами в своей совсем холодной комнате, изредка поглядывая в затянутое изморозью окно на унылый каменный двор, он писал в это время самую удивительную солнечную феерию "Алые паруса", и трудно представить, что такой светлый, согретый любовью к людям цветок мог родиться здесь, в сумрачном, холодном и полуголодном Петрограде в зимних сумерках сурового 1920 года, и что выращен он человеком внешне угрюмым, неприветливым и как бы замкнутым в особом мире, куда ему не хотелось никого впускать», — вспоминал Вс. Рождественский.

Александр Грин будто так и остался тем пареньком, который ожидал увидеть прекрасные пейзажи, но, наткнувшись вместо этого на вонючую канаву и какие-то огороды, придумывал истории о бедуинах и прекрасной девушке, подарившей ему цветок. Спустя годы этот паренек, бледный и грустный, с горечью объяснял обеспокоенному доброжелателю: «Почему мне может быть нехорошо?.. У Грина есть свой мир. Если Грину что-нибудь не нравится, он уходит в свой мир. Там хорошо, могу вас уверить».

Он прекрасно знал, о чем пишет, представлял свой мир до мелочей, и в его воображении все оставалось неизменным, будто описываемые им места существовали на самом деле. Писатель уверял, что он словно уходит в другую страну и не возвращается, пока не поставит последнюю за день точку. Однажды, обсуждая какой-то плохо написанный фантастический рассказ, Грин возмутился: «Бездарно? Да, бездарно! А почему? Потому что он сам не верит тому, о чем пишет. Эх, люди! Не умеют они владеть фантазией, мечтой — быть может, лучшим своим достоянием».

Своему достоянию он остался верен до конца. Не склонный как в жизни, так и в литературе идти на какие-либо компромиссы, Александр Грин предпочел «тихую заводь человеческих чувств и душ» «громкому треску современности». В советское время подобная позиция была уже небезопасна, а слово «сказочник» звучало почти оскорблением. Как-то случай свел Грина с модным литературным «персона грата» 20-х годов Борисом Пильняком. «Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?» — снисходительно осведомился последний. «Да, пописываю, а дураки находятся — почитывают», — побледнев, ответил Грин.

Тем не менее в 20-х годах лирико-романтические настроения еще были популярны, хотя коллективный герой все громче заявлял о себе и слово «мы» звучало все внушительней. От писателей требовали «правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии». Александр Грин не был исключением, ему часто предлагали написать что-нибудь на злобу дня, но он всегда отказывался, и постепенно отношение к нему менялось в худшую сторону. Грин опять, в который раз, ощущал свою отверженность: «Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей — такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу». В 1928 году он читал членам одного издательства отрывки из «Бегущей по волнам». Все искренне восхищались, но печатать не взяли: «несовременно». В 1930-х гайки закрутили еще сильнее, и возможность публиковаться для «безыдейного космополита» свели к минимуму: один роман в год и никаких переизданий. Жена писателя считала, что именно с этого момента Грин начал умирать.

В 1924 году Грины переезжают из Петрограда в Крым. Живут уединенно, в основном водя случайные знакомства. После отказа в публикациях начались серьезные проблемы с деньгами. Смертельно больному Грину с душевным страданием и отвращением пришлось взяться за свою «Автобиографическую повесть». Ему, сказочнику и волшебнику, которому так нравилось дарить своим героям счастье, приходилось детально вспоминать злоключения какого-то Александра Гриневского, человека, чуждого не только окружающему миру, но и самому себе. Однако другого выхода не было, Союз писателей отказал в помощи. На заседании правления заявили: «Грин — наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям. Ни одной копейки принципиально!»

Александр Степанович умер весной 1932 года, в почти полном одиночестве и нищете. Но в словах, сказанных им незадолго до смерти, чувствуются настоящая гордость и удовлетворение собой. Празднуя 25-летие своей писательской деятельности, он признался жене: «Я счастлив, Нинуша, что, когда осознал себя, понял, что я — художник, хочу быть и буду; когда волнующая прелесть искусства и творчества захватила меня, я отдался ей и никогда не изменил своему представлению об искусстве и художнике. Я был и оставался, и никем иным не хотел быть, как только писателем. Им был, им и умру. Ни деньги, ни карьера, ни тщеславие не столкнули меня с истинного "моего пути"».