Драмопоэтическое дитя устности и улицы

Поэт-артист Александр Галич – вечный странник, бродяга, забредший в наш век со своей неискоренимой гитарой – не из наших лет, роковых-тоталитарных, а – из тьмы веков.

Он занял ту вечную, скоморошьи-площадную, поэзобродячью, устно-уличную, рифмолицедейскую нишу, что кем-нибудь на подмостках-пространствах Истории всегда занималась... Среди его непосредственных предколлег, предтечь и предречь, занимавших эту нишу в разные времена, – были Омар Хайям, Франсуа Вийон, Артюр Рембо, Владимир Маяковский, Александр Вертинский... Родственные типажи и маски. Поэт-скоморох, балаганный трагик, изысканный уличный Бард.

В поэтике Александра Галича всегда артистично сталкивались в дуэте-дуэли две стихии, два состояния – журнализм, хроникальность, дневниковость, попытка поймать на перо, на голос, на ритм мистически непостижимое движение самой жизни – и жажда обострить, спровоцировать, взвести в беспределы художественности нашу обыденность и повседневность.

Совсем не случайно – а очень органично – входят во все галичские сочинения его многочисленные радиоэссе, сделанные для Радиостанции «Свобода» явно не по службе, а по натуре, – острая, поэтически обостренная, лирически взнервленная хроника-исповедь нашего времени... Почти как листовки Ильи Эренбурга времен Мировой войны...

Как лирический дневник, как журналистская летопись звучат и некоторые его песни – и манифестационная «Я выбираю свободу», и портретная «Горестная ода счастливому человеку», и пронзительная «Прощание», и горькая «В этом мире великого множества»...

Александр Галич – драмопоэтическое дитя устности и улицы. И потому, наверно, он так голосоцарствен. Голос – самый настоящий, физический голос Галича – вот самая оперсоненная, «штучная» деталь организма его пьесен (пьес-песен!). Его рифмы, его факты еще могут перепутаться с соседними по Времени или по Поэзии. Но голос, неповторимо окрашенный и непередаваемый, почти дриблинговый (ох, не случайно все здесь так мною непроизвольно оспортивнено: этот поэт-бард – бомбардирен и пружинист).

Голос Галича выдает с головой – именно поэта. Вся жизнь, все строки его, гербариями рассыпанные по архивам, книгам, воспоминаниям, лишь увлекательная партитура, требующая единственного прочтения – голосом Галича...

Его стихи обретают себя не в нашем зрении при чтении, а в его голосе при речитапении. Написанные строчки как бы возвращаются в лоно, их породившее, – в ладонь гортани... Ибо ни одной пьесни своей Александр Галич не создал, не пропустив сквозь себя.

Он – живая иллюстрация к поразительным прозрениям Поля Валери:

«...Лирика есть поэтический жанр, предполагающий голос в действии...

...Все наше тело представлено в голосе: и в нем же находит опору, свой принцип устойчивости наша мысль...

...Все качества, которые можно выразить с помощью человеческого голоса, должны изучаться и выказываться в поэзии...

...К тому же поэзия постоянно in actu (в действии). Поэма обретает жизнь лишь в момент своего прочтения, и ее реальность неотделима от этой обусловленности исполнением. Вот почему всякое преподавание поэзии, пренебрегающее искусством произношения и декламации, абсолютно лишено смысла...»

О том же – и Федерико Гарсиа Лорка: «Неодетый стих – еще не стих» (неодетый в голос! – имел в виду поэт!).

Взобравшись на Голос, как на самой природой специально для них воссочиненные подмостки, слова пьесен Галича оказываются не просто на сцене – на котурнах. Они оказываются насквозь проветрены, просвечены, прозвучены – и сами себя превосходят из-за своей новой – интонационной, тембриальной, ритмической выразительности.

Александр Галич – поэт-театр, поэт-перформанс. Но если Высоцкий театрально-площаден, действо почти шекспировских страстей, то Галич – это сцена более уютная, одомашненная, это грустный клоун на манеже... И голос с доставкой на дом... (Хоть сатирическая злость, темпераментная гроздь бродящих, раблезианских рифм – пиршество, превосходящее нормальные дома качеством и количеством...)

Вдоволь нахлебавшись коллективных театродейств, вкусив и высокого коллективизма (а галичский театральный опыт начинается аж с последней студии Станиславского), и чистой студийности (в предвоенной студии Алексея Арбузова), Галич не смог жить в контексте, создаваемом не им.

Но он – и слишком лицедеен, чтобы стать атеатральным. И Галич решает задачу просто и эффективно: создает зрелище вокруг себя и – из себя, строя его по собственным законам, но – театра таки, пусть и самобытно галичского...

Его театр – это сценогитарография, это расстеленный коврик любого подвернувшегося под каблуки пространства, это музыка, источаемая из Голоса. И сквозь струны – струящийся мир имиджей и масок его бесконечно разыгранных и – выигранных – ролей.

Но Галич-Театр – это и спектакль внутри пьесен...

Не только персонажность – но и сама пластика стиха, редчайшее мастерство интонирования, и напряженная мизансценность с танцами строк, с эпатажной звукописью, с головоломными кульбитами рифм – хотя бы так:

 ...Он таращит метровые буквы, 
 Он вопит и качает права... 
 Только буквы, расчертовы куклы, 
 Не хотят сочетаться в слова. 
 – Миру – мир! 
 – Мыру – мыр! 
 – МУре – мУра! 
 – Мира – миг, мира – миф, в мире – мер... 
 И вникает в бессмыслицу хмуро 
 Участковый милиционер... 
 ...Так неужто с берега Леты 
 Мы увидим, как в звездный простор 
 Поплывут кумачовые ленты: 
 – Мира – миф! 
 – Мира миг! 
 – Миру – мор! 

Все это тоже – тот еще театр и острая зрелищная словесность.

И выдает не станиславскую, а скорее – брехтовскую, зонговую природу его театра. И дело не только в пронзительной балладности его пьесен, и не только в площадной природе его поэтической роли и маски, но и в принципиальной неперевоплотимости барда в персонажей...