Одержимый. Ни убавить, ни прибавить. Актер, режиссер, писатель. Чем бы ни занимался Юрский, во все погружается с головой. Без остатка. Последние пять лет играет Сталина — в театре и в кино. И это для него самое важное. Завтра займется чем-то другим — остальное перестанет существовать. Уже 50 лет в таком режиме — своего рода привычка. Расспрашивать Юрского о прошлом — занятие неблагодарное. Он не из тех, кто живет минувшим. Отпустил, забыл, проехали. Едем дальше.

– Сергей Юрьевич, в вашей жизни сейчас больше радостных минут или горестных?

– Горя я не ищу, естественно. Да и радостей специально искать мне тоже не свойственно. Я ведь принадлежу к профессии, которая скорее развлекает, чем развлекается. Скорее, жизнь есть исполнение долга, и в этом исполнении ты находишь свои радости. А жизнь в теперешнем ее качестве есть участие в какой-то новой, поворотной ситуации. Мир на повороте...

– И в чем его поворотность?

– Она заключается в обилии тупиков, в которые зашли люди. Давайте представим. Буквально. Человек шел-шел, были повороты всякие: то правее, то левее. А потом бац — и тупик. И тут что? Либо поворот в буквальном смысле: давай назад — ищи, где ты сбился. Или долби вперед — опасно, может, не додолбишься. И, наконец, третий вариант — обустраивайся прямо тут.

– Вы говорите об обществе, а общество состоит из конкретных людей. Вот, к примеру, взять конкретного человека Сергея Юрского. Тоже тупик?

– Да, и у меня тупиков хватает. Профессия, которой я отдал полвека, переменилась. Она, я бы сказал, мутировала. Потому что изменились задачи: чем влияем на зрителя, что приучаем зрителя ждать от нас и чем вообще занимаемся на сцене, с какой целью.

– Ну, если советская театральная школа призывала просвещать зрителя, то теперь предпочитают развлекать.

– Вот это-то меня и смущает, это и есть кризис, мутация. И если бы я знал об этом 50 лет назад, я, пожалуй...

– Не пошли бы в эту профессию?

– Не пошел бы.

«Страх вводил меня в болезненное состояние»

– Вы играли спектакль «Ужин у товарища Сталина», недавно вышел одноименный фильм. Почему Сталин? И почему сегодня?

– Для меня это драма, очень острая и необыкновенно современная. Ведь почему-то к этой фигуре сейчас снова стали возвращаться. Да, можно, глядя на толпы пенсионеров с портретами Сталина, сказать: ну, старичье, выжившее из ума. А если взять и вглядеться? Возвращение из тупика — занятие, в общем-то, пустое. Но посмотреть туда — а что было-то? — надо. А было совсем не то, что сейчас примитивно говорят. Дескать, пришли два плохих человека, Ленин и Сталин, которые взяли книжки двух других плохих людей, Маркса и Энгельса, и все нам тут испортили. Вот это — чепуха. Играя Сталина, я понимаю, что сталинизм был создан не столько Сталиным, сколько волей народа. А потом уже начался процесс необратимый. Который мог ли остановить один человек? Может, и не мог.

– «Московская сага», «Дети Арбата», масса документальных фильмов о том времени — и вы туда же?

– Туда, да не туда. Я как человек, занимающийся художественным творчеством, не мог не почувствовать этой волны. И захотел попробовать понять ее объективно и телесно. Я же актер, а не философ. А от тех фильмов и сериалов, которые вы перечислили, наш спектакль отличается. Там Сталин — лицо эпизодическое, которое рассматривается с точки зрения жертвы. Герои — те, кто им подавлен. В этой пьесе Сталин — герой спектакля, происходящее рассматривается с его точки зрения. И жертвами сталинизма являются все персонажи, включая самого Сталина. Это как бы взгляд изнутри. И этим он интересен, этим оригинален.

– Насколько я знаю, в свое время в Ленинграде партийные чиновники активно «шили» вам диссидентство...

– Видимо, да. Буквально это никогда не было сказано, но, видимо, да — чужой.

– Сейчас, по прошествии лет, можете сказать, что таковым и являлись?

– Очень выгодно было бы сказать, что да, был диссидентом. Но я не был им. Я был самостоятельным, вольным человеком. И, конечно, это могло раздражать.

– Если помните, в фильме Рязанова «Гараж» профессор, герой Леонида Маркова, говорит: «Меня много били. Потом за это же награждали. Но испугали — навсегда». Вас испугали?

– Очень. Страх самый большой — это страх потерять себя. Потерять уважение самых близких людей. И самоуважение. Страх, который вводил меня в болезненное состояние. Каждый с этим борется по-своему. Кто-то к врачу идет — я и к врачу ходил. Кто-то таблетки пьет — я и таблетки пил. Но у меня было еще одно. Я написал откровенную повесть. В стол. Об этом страхе. О страхе, который превращается в тоску и в настоящее уныние. И от которого в конечном счете выбрасываются из окна. И то, что я сумел это сделать, для меня было крайне важно. А когда началась перестройка и тема была вроде изжита, я по этой повести поставил фильм «Чернов». Для того чтобы посмотреть со стороны. И отпустить этот страх от себя.

«В кино я денег не заработал»

– Когда мы с вами договаривались об интервью, вы сказали, что уже 20 лет не снимаетесь в кино. Зачитываю список: «Чернов» (1990), «Экстрасенс» (1992), «Пистолет с глушителем» (1993), «Исповедь незнакомцу» (1994), «Королева Марго» (1996)... Или вы эти картины фильмами не считаете?

– Нет, это были фильмы. Но не работа в кино. Случайные роли. Просто все эти годы я занимался другим, а это...

– Деньги?

– Нет, я никогда не занимался кино для заработка.

– Но это же ваша профессия, чего тут стесняться?

– Зарабатывать деньги в кино мне никогда не удавалось. Когда снимался в гигантских ролях, за это платили гроши. Когда же снял «Чернова», всего моего гонорара мне хватило только на банкет для съемочной группы.

– А к сериалам вы как относитесь?

– Как к другому искусству, в котором тоже можно принимать участие.

– Значит, не гнушаетесь?

– А почему я должен гнушаться? Господи, ведь сыграла же Чулпан Хаматова, и прекрасно сыграла, в «Детях Арбата». А Евгений Миронов в «Идиоте»!..

– Молодых называете, а ведь сейчас и старшее поколение потихоньку подтягивается. Смотришь: и Чурикова, и Фрейндлих, и Басилашвили, и Соломин...

– Ну и замечательно. И пусть себе играют.

– Почему без вас?

– Потому что я театром занимаюсь, литературой. А то, что мне предлагают... У каждого, знаете, своя судьба. Я не хватаюсь за лицо в ужасе, что меня не зовут в сериалы.

– В театре, если не ошибаюсь, вы в основном в своих постановках играете?

– Да, так получается.

– «Получается» или просто вам не нравятся чужие?

– Часто очень не нравятся. Совершенно откровенно.

– А для актера это тоже, может быть, тупик?

– Может быть. Не знаю, но очень может быть. Потому что когда я сталкиваюсь с режиссером и вижу, что дело не в его идеологии и не в его посыле, который с моим не совпадает, а дело в том, что он попросту неграмотен...

– А вы так легко можете расставить все точки над «i»?

– Могу. Я 50 лет этим занимаюсь. От безграмотности в профессии меня воротит.

«Мы как цыгане — женимся только между собой»

– У вас ведь актерская семья. Для семейных отношений — значительная степень риска, как считается.

– Понятия не имею. Я же из циркачей. Мы как цыгане — женимся только между собой. У меня и первая любовь — актриса, и первая жена (Зинаида Шарко. — Авт.).

– Какой-то замкнутый круг — сами в себе варитесь. Тот мир, который в зале, за окном, он что, враждебен?

– Не дай Б-г жениться на поклоннице, которая будет днем и ночью говорить о театре. Дома о работе я вообще предпочитаю не разговаривать... Знаете же анекдот: «Говорят, ваша дочь вышла замуж?» — «Да». — «Кто он, где играет?» — «Нет, он не актер». — «Как, из зрителей?!»

– Как раз ваша дочь Даша вышла замуж за зрителя.

– Да, но он оказался хорошим зрителем. Алеша ведь отслужил армию в Театре Армии и даже съездил со МХАТом на гастроли — у Ефремова в спектакле «Борис Годунов» в массовке выходил.

– А теперь, если не ошибаюсь, стал бизнесменом?

– Нет, бизнесменом Алешу назвать сложно — не похож. Он со своими родителями занимается арт-выставками.

– Ну а с Дашей все, стало быть, в порядке — выбрала для себя актерскую стезю...

– Абсолютно сознательно. И бескомпромиссно. Хотя мне кажется, что у нее способности шире, чем просто актерские. Это может быть и литературная, и режиссерская, и психологическая деятельность... Вот такой набор.

– Однако принято считать, что природа на детях отдыхает.

– Я же говорю: сам из актеров. Наоборот, мы как японский театр — из поколения в поколение учимся: дети у родителей, внуки у детей...

– Ваша супруга Наталья Тенякова в одном из интервью сказала: «Юрский был молодежным кумиром Ленинграда». В чем это выражалось?

– Это она сказала. Она была молодежь, а я, видимо, был ее кумиром.

– Ну, наверное, она была не одинока?

– Видимо, не одинока... Ну как: если я, выходя на сцену, один собирал полные залы в течение десятилетий. С любой программой. Наверное, это что-то значит. Большего я сказать не могу.

– Вам жалко было переезжать из Ленинграда в Москву?

– Мне было страшно переезжать. Но я до сих пор полагаю, что меня вела судьба и другого выхода не было.

– Но уезжали ведь не по своей воле?

– Ну да, я эмигрант. Три года вести борьбу за прописку — очень похоже.

– Обиды остались?

– Обиды — это очень важный и тяжкий компонент жизни, я думаю, касающийся абсолютно всех людей. Обиды и амбиции. Они иногда уравновешиваются, иногда сцепляются мертвой хваткой — все амбиции превращаются в обиды.

– Это обиды на конкретных людей, на самого себя или, может быть, на время?

– На что угодно. Это недопонимание, недооценка... У меня была счастливая жизнь. Я имел привычку рассчитывать на понимание. Я даже могу с гордостью и несколько амбициозно заявить: если бы я сейчас не находил понимания у зрителей, у меня были бы все основания оставить театр. Я могу не играть. Могу.

– Толстой, по-моему, говорил: «Можешь не писать — не пиши».

– Я не из тех, кто без аплодисментов жить не может. А играть, пока есть силы, я дал слово отцу. Папа говорил: «Если ты все-таки выберешь эту профессию (а он был против), тогда уж играй до конца, не делай того, что сделал я». Он оставил актерскую профессию и занялся режиссурой. «Играй, — сказал он, — пока есть роли». Ролей у меня, естественно, становится все меньше — возраст все-таки…

– Давайте все же настроимся на оптимистический лад.

– Я и настроен на оптимистический лад…