Не похожие на других, совершенно выбивающиеся из общего ряда люди, нередко оставляющие у окружающих впечатление каких-то странных, необычных, а то и неуместных в определенном социуме, встречаются, наверное, в каждом поколении. Рано или поздно о тех из них, кому довелось занять в обществе сколько-нибудь видное место, начинают говорить как о лицах, то ли опередивших свое время, то ли непостижимым образом возродившихся из былых преданий. К этой-то, всякий раз удивлявшей современников человеческой породе принадлежал потомственный дворянин, знаменитый психиатр Владимир Петрович Сербский – сын неприметного врача из города Богородска (ныне Ногинск) Московской губернии и законной его супруги, дочери протоиерея.

На свет будущий психиатр появился через три года после кончины императора Николая I и за три года до отмены крепостного права, 14 (26) февраля 1858 года, в разгар первой, осознанной российской оттепели, когда, по словам С.М.Соловьева, «пошла мода на либеральничанье». Вырос же он в годы царствования Александра II, окрещенные впоследствии «эпохой великих реформ», и навсегда сохранил мировоззрение, как выражались позднее, «стойкого шестидесятника».

Какие-либо сведения о детстве и юности Сербского в его жизнеописаниях отсутствуют. Не то от застенчивости, не то в силу присущей ему обособленности он предпочитал не рассказывать сотрудникам, ставшим впоследствии его биографами, чем увлекался он, прежде чем возмужал, какие книги читал, в каких забавах участвовал. Хорошо известна лишь формальная часть первого этапа его жизненного пути: он окончил 2-ю Московскую гимназию (1875), где учился вместе с Н.Н.Баженовым, естественное отделение физико-математического факультета (1880) и медицинский факультет (1883) Московского университета, а незадолго до получения диплома лекаря представил факультету сочинение «Клиническое значение альбуминурии», удостоенное золотой медали. Выбор такой темы, не имевшей никакого отношения к будущей профессии, мог быть, конечно, случайным, но мог объясняться и особой его заинтересованностью в данной проблеме в связи с личным опытом некой болезни.

С июня 1883 по сентябрь 1884 года он стажировался в принадлежавшей М.Ф.Беккер (после смерти психиатра А.Ф.Беккера) частной лечебнице для душевнобольных на Красносельской улице в Сокольниках (до него это место занимал Баженов). Самой же лечебницей с 1881 года руководил С.С.Корсаков, впервые в Российской империи применивший систему нестеснения (no-restraint) в полном объеме. Всего лишь год и три месяца проработал Сербский в этом частном лечебном заведении, но с тех пор до конца жизни видел в своем наставнике Корсакове «наивысшее воплощение идеи человека и психиатра».

Когда Корсаков признал своих учеников (превратившихся фактически в друзей) Баженова и Сербского достаточно подготовленными к самостоятельной деятельности и реорганизации земской психиатрии, оба молодых специалиста отправились в провинцию. В 1885 году экспансивный Баженов начал свою службу в психиатрическом отделении Рязанской губернской больницы с демонстративного сожжения смирительных рубашек. Неизменно сдержанный Сербский такого рода публичных акций избегал, но принцип нестеснения соблюдал неукоснительно.

С января 1885 по сентябрь 1887 года Сербский заведовал лечебницей для душевнобольных в Тамбове и довольно быстро завоевал настолько прочные симпатии местного губернского земства, что его откомандировали за границу для научных занятий и осмотра западноевропейских лечебных учреждений. По возвращении он опубликовал свой первый крупный печатный труд – «Отчет об осмотре психиатрических заведений в Австрии, Швейцарии, Франции, Германии и России, представленный Тамбовской губернской земской управе» (Тамбов, 1886). Отныне к своим учителям, помимо Корсакова, он причислял венского невролога и психиатра Теодора Мейнерта (Meynert), которого считал «гениальным врачом-мыслителем за его последовательность в механо-анатомическом истолковании психики».

Осенью 1887 года медицинский факультет Московского университета избрал Сербского штатным ассистентом кафедры нервных и душевных болезней, возглавлявшейся ординарным профессором А.Я.Кожевниковым. В результате Сербский оказался единственным ассистентом сооруженной в том же году психиатрической клиники – первой университетской клиники на Девичьем поле, построенной на средства прославленной благотворительницы В.А.Морозовой. На следующий год Кожевников передал ведение обязательного курса психиатрии Корсакову, успешно защитившему докторскую диссертацию и утвержденному в звании приват-доцента, и Сербский стал основным сотрудником своего учителя.

В 1891 году он защитил докторскую диссертацию «Формы психического расстройства, описываемые под именем кататонии». В марте 1892 года, по представлению заведующего кафедрой Кожевникова, ординарного профессора И.И.Нейдинга (специалиста по судебной медицине) и Корсакова, только что избранного экстраординарным профессором и директором психиатрической клиники, Сербский был принят в число приват-доцентов Московского университета для преподавания судебной психопатологии на юридическом и медицинском факультетах. Основную задачу академического преподавания он – в соответствии с университетскими традициями тех лет – усматривал в том, чтобы воспитать в своих питомцах научную самодеятельность, ибо, как утверждал немного позднее Макс Планк, «научные убеждения, приобретенные добросовестной работой, являются прочной опорой и для морального миросозерцания, которое может противостоять всем превратностям жизни».

Последующие восемь лет были, наверное, самыми безмятежными в тщательно скрываемой от посторонних глаз жизни Сербского. Он обрел службу, соответствовавшую его призванию; он чуть ли не ежедневно встречался со своим обожаемым учителем, всемерно внедряя его идеи в клиническую психиатрию; он готовил к печати два выпуска собственных лекций, преобразованных в его первую солидную работу «Судебная психопатология» (1895, 1900).

За эти годы окончательно сформировалось его мировоззрение. Как и большинство московской и петербургской профессуры, он безоговорочно воспринял концепции Огюста Конта и Герберта Спенсера, соединив в своем миропонимании глубокую религиозность с доминировавшим тогда позитивизмом. И он полностью разделял взгляды Клода Бернара, безоговорочно уверенного в том, что «медицину можно рассматривать с практической точки зрения как искусство или как ремесло, с теоретической точки зрения – как естественную науку» (1864).

Все изменилось после смерти Корсакова в 1900 году. Сначала медицинский факультет поручил Сербскому исполнять обязанности умершего, а в 1903 году попечитель Московского учебного округа утвердил в его должности экстраординарного профессора и директора психиатрической клиники. Общество невропатологов и психиатров при Московском университете и Московское психологическое общество, в свою очередь, сочли его наиболее достойным кандидатом на пост товарища (заместителя) председателя этих обществ. Так неожиданно для многих и в какой-то мере против его собственного желания произошло превращение Сербского в очень заметную фигуру Московского университета и психиатрического мира, хотя на кресло начальника он никогда прежде не претендовал и властвовать в сущности не умел. Тем не менее совсем не случайно в 1905 году его избрали председателем 2-г. съезда отечественных психиатров в Киеве.

Немногословный и неторопливый, хладнокровный и основательный Сербский произ­водил, на первый взгляд, впечатление сумрачного педанта немецкой клинической школы. Далеко не каждому удавалось различить за его «заторможенностью», авторитарностью и чуть ли не деспотичностью удивительную внутреннюю цельность и чистоту. Тогда-то и выясня­лось, что за его скупой мимикой, медлительными движениями и внеш­ней угрюмостью скрывалась замкнутость личности, практи­чески избавленной от честолюбия, за порою чрезмерной резкостью и суровостью – прямодушие и доброта как естественная, органичес­кая потребность этого человека, за тяжеловесностью мышления – разносторонняя, капитальная эрудиция и богатейший клинический опыт. Казалось бы, пресный консерватор, закосневший в правоверных догмах, медицинский генерал, наделенный железной волей, высший психиатрический авторитет страны, он оборачивался вдруг стеснительным идеалистом, романтиком науки и просто одаренным доктором, сострадающим каждому больному. И только самым близким сотрудникам профессора открывалась главная черта его характера – верность. Он никогда не изменял ни друзьям, ни идеалам молодости, ни академическим традициям, ни убеждениям закоренелого либерала, представителя левого крыла конституционно-демократической (кадетской) партии.

Осиротев после кончины Корсакова, он постепенно привык странствовать по жизни в одиночку, неустанно помогая по пути беззащитным и обездоленным. Оттого, в частности, он регулярно (за исключением дней обязательного присутствия в суде) совершал клинические обходы: в будни – с ординаторами, в лекционные дни – со студентами, в праздники – без всякого сопровождения. Более того, он плохо понимал, для чего предназначены воскресенья и празднества, хотя на Пасху и Новый год обходил с поздравлениями весь персонал и настоятельно просил при этом не делать ответных визитов.

В своих личных поисках священного Грааля он все дальше углублялся в дебри клинической психиатрии, вооруженный логикой и предохраняемый от заблуждений чувством ответственности. Когда этические побуждения поднимали Сербского на защиту больного, он проявлял особые качества, которые коллеги именовали – за отсутствием иного, быть может, более точного определения – граж­данским мужеством. В таких ситуациях разъяренный, несмотря на сохраняемую леденящую выдержку, худощавый и узкоплечий профессор чем-то напоминал подра­ненного вепря. «За 30 лет почти моего служения психиатрии, – го­ворил он о себе за два года до смерти, – я всегда считал своим нравственным долгом отстаивать всеми доступными мне средствами права и интересы душевнобольных – все равно, нарушались ли они невежеством служителей, считающих необходимым поучить больного, или недостатком образования у тех деятелей, которые устраивают охоту на наших уже и без того наказанных самой болезнью пациен­тов».

В сентябре 1905 года на 2-м съезде психиатров в Киеве он настаивал на отмене смертной казни и внесении изменений в сущест­вующее законодательство с тем, чтобы охрана личности и правовых интересов простиралась на всех душевнобольных. В следующем го­ду он испытал подлинное потрясение после расстрела лейтенанта Черноморского флота П.П.Шмидта. Спустя шесть лет он публично зая­вил: «Мы должны сказать громко и открыто, что нельзя вести людей к одичанию, толкать их на самоубийства и психические заболевания; должны сказать, как сказали на втором киевском съезде, что позорно убивать других людей, что преступно казнить психически боль­ных...». Вызванный по поводу этого выступления к судебному следова­телю, Сербский кратко изложил свою точку зрения: поведение лей­тенанта Шмидта до и во время восстания создавало впечатление, «что преступление было совершено им под влиянием маниакальной экзальтации». Между тем судебно-психиатрическая экспертиза в этом случае даже не проводилась.

В августе 1906 года Сербский не пустил полицейских чинов в свою клинику. Абсолютно не способный не только к компромиссам, но и к банальной житейской осторожности, он направил рапорт в инстанции, требуя прив­лечь к судебной ответственности и участкового пристава, и самого градоначальника, предписавшего «осмотреть» лечебные учреждения в поисках одного преступника. Не прошло и месяца, как в его клинике вспыхнул конфликт из-за сущего пустяка.

Все началось с жалобы сиделок на фельдшерицу, взятую про­фессором под защиту, а закончилось расколом коллектива на два враждующих лагеря. То ли раздор искусно подогрели извне, то ли персонал захватила эпидемия всеобщего беспокойства и возбужде­ния, то ли молодым клиницистам надоели академические устои и профессорская опека, но за четыре месяца ничто воплотилось в нечто. Средний и младший персонал роптал все громче и распалял обывателей гадостными слухами. Врачи скорбели горделиво, припадая к жилеткам коллег при скоплении зрителей. Какой-то студент публично обвинял Сербского в некорректном отношении к учащимся и собственным ассистентам.

Начальник Московского охранного отделения возлагал вину за это и другие подобные ему происшествия на популярных деятелей кадетской партии, о чем и доносил в Департамент полиции: «К студенчеству оказались весьма близкими приват-доценты, в отношении которых профессура держала себя обособленно, как привилегированная коллегия. Это положение приват-доцентов учли известные общественные деятели Кизеветтер и Герценштейн, которые, стремясь создать из них оппозиционно-прогрессивную силу, могущую стать во главе студенчества в борьбе с “реакционным правительством”, поддерживали вместе с тем в них стремление “бороться” за уравнение в правах с профессурой».

В конце 1906 года третейский суд предложил врачам извиниться перед про­фессором (что они тут же исполнили, да к тому же в письменном виде), а директору клиники – учитывать впредь мнение сотрудников. Однако в начале января 1907 года Сербский личным распоряжением уволил двух надзирательниц за недостаточно гуманное отношение к больным. В знак солидарности с «невинно пострадавшими» подали прошения об отставке 7 врачей, соблазненных социалистическими идеями, 2 фельдшера и 9 нянек. Быстро набрав новый штат, Сербский оповестил медицинскую общественность: «Не бойтесь помещать больных в нижнее женское отделение, теперь их там никто не обидит».

Не прошло и месяца, как в прессе появился коллективный протест фельд­шеров против увольнения Сербским двух «достойных тружениц, отдав­ших лучшие годы и силы клинике». Напечатанный в относительно либеральной газете «Русское Слово» этот протест представлял собой не столько даже лукавый извет, сколько экстренный «слив компромата», пользуясь современным выражением. Посильный вклад в поношение своего учителя внесли и врачи, покинувшие клинику в знак единомыслия с уволенными надзирательницами. Уведомив прессу о продолжении распри, «мужественные борцы за справедливость» закинули очередную жалобу на Сербского непосредственно в правление Пироговского общества врачей. И хотя 10 марта 1907 года мировой судья Хамовнического участка полностью оправ­дал решение профессора, а 29 мая того же года московский съезд мировых судей подтвердил это постановление, тень некого скандала повисла над Сербским на долгие годы. Душевная боль требует, очевидно, отвлечения, как пафос – понижения, а сарказм – размывания; иначе воздух слишком уплотня­ется и затрудняет дыхание у широкой публики. Так, можно сказать ненароком, для возвращения к повседневной дремотности, печаль и гнев радикального либерала Сербского разменяли на как бы глубокомысленные реплики и мелочную склоку в его клинике.

Тем не менее судьба к нему благоволила и еще не раз давала повод отличиться. И он, человек долга и чести, никогда не упускал случая проявить то, что его коллеги почтительно и немного смущенно величали гражданс­ким мужеством. В начале февраля 1911 года, он, возмущенный политикой министра народного просвещения Л.А.Кассо, вошел в число наиболее энергичных и непримиримых организаторов коллективной отставки преподавателей Московского университета. Передавая клинику своему штатному ассистенту Н.Е.Осипову, он заявил: «Бывают моменты, когда интересы общественного блага стоят выше интересов науки». С того дня он упорно именовал себя бывшим профессором Московского университета и ни разу не посетил свою клинику.

Сразу же после увольнения Сербского его врачи устроили собрание, на котором постановили покинуть университет после назначения нового директора клиники. Впоследствии выяснилось, что приват-доцент А.Н.Бернштейн, возглавлявший созданный по его инициативе Центральный полицейский приемный покой для душевнобольных, ездил тогда же в Департамент полиции, дабы исхлопотать для себя освободившееся место Сербского. Однако министр народного просвещения Кассо утвердил экстраординарным профессором и директором клиники Ф.Е.Рыбакова, состоявшего при ней в качестве сверхштатного ассистента и не присутствовавшего на февральском собрании сотрудников Сербского. Второй сверхштатный ассистент И.Д.Ермаков (будущий психоаналитик и пропагандист учения З.Фрейда) с радостью принял предложение начальства занять должность штатного ассистента. Остальных сотрудников Сербского приютил у себя (на кафедре психиатрии Московских Высших женских курсов) Баженов.

Свое отношение к событиям в Московском университете Баженов высказал в открытом письме Рыбакову 4 сентября 1911 года: «Общественное мнение вообще и наше врачебное, в частности, не должно оставаться равнодушным к тому, что, с одной стороны, целый ряд учителей наших ради сохранения авторитета и чести университета и достоинства профессорского звания принесли жертву, которую можно назвать героической, а с другой – нашлись лица, которые, не имея, конечно, в нормальные времена никаких шансов занять кафедру по выбору, не побрезгали принять ее по назначению из рук того же министра. <…> Акты самовластного вандализма, которыми ознаменовалось министерство Кассо, возможны лишь в такой стране, где не организовано общественное мнение и где у власти есть основание рассчитывать, что в обществе найдутся всегда люди, которые по слабодушию, беспринципности, моральной халатности или небрезгливости в свое время не откажут ей в своей поддержке».

В тот же день, 4 сентября 1911 года, в Политехническом музее торжественно открылся 1-й съезд русского союза психиатров и невропатологов, созванный в память Корсакова. После вступительного слова председателя съезда, бывшего заведующего кафедрой нервных и душевных болезней В.К.Рота бывший профессор Сербский произнес неблагонамеренную речь. Начал он с риторического вопроса, своевременно ли собрался съезд, когда принцип нестеснения царит только в психиатрических больницах, тогда как в обыденной жизни «над вольной мыслью всецело властвуют неугодные Богу насилие и гнет», а закончил каламбуром: «Минуют невзгоды, пройдут все эти, как их называют французы “глупые случаи” (des cas sots), а истина будет гореть лишь ярче». Восторженная публика устроила ему овацию.

Как только пристав, обязанный следить за благонадежностью психиатрических докладов, осознал игру слов (Кассо и des cas sots), он тут же запретил дальнейшие выступления и закрыл съезд. На следующий день Сербскому пришлось давать объяснения судебному следователю, а бывшему ординарному профессору Роту – самому градоначальнику, после чего заседания съезда возобновились. Журналистов на него больше не допускали, газеты, поместившие на своих полосах речь Сербского, конфисковали, а на газету «Утро России», напечатавшую открытое письмо Баженова новоявленному профессору Рыбакову, был наложен крупный штраф.

По завершении съезда Сербский выпустил в свет «Краткую терапию душевных болезней» (М., 1911), а затем самую важную свою работу – исправленное и значительно дополненное по сравнению с первым изданием (1907) руководство к изучению душевных болезней «Психиатрия» (М., 1912). Всего лишь один еще раз, в начале октября 1913 года, выступил он в либеральной прессе с разоблачением психиатрической экспертизы, проведенной профессором И.А.Сикорским по фальсифицированному делу М.Бейлиса. Больше он ничего не публиковал.

Бывший директор психиатрической клиники доживал свой век в бедности, ибо он – как истинный бессеребренник – вышел в отставку, не выслужив пенсии. Почечная недостаточность вследствие хронического нефрита у него постепенно усугублялась, и 23 марта (5 апреля по григорианскому календарю) неистового 1917 года 59 лет от роду Сербский умер в своей квартире по Большому Афанасьевскому переулку в доме №3.

Похоронили его на Новодевичьем кладбище в воскресенье 26 марта. В последний путь усопшего провожали его бывшие ординаторы и ассистенты, члены Общества невропатологов и психиатров, где он состоял председателем после смерти Рота, участники Московского психиатрического кружка «Малые Пятницы», где он тоже имел честь быть председателем, профессура, вместе с ним покинувшая свои кафедры в 1911 году, и администрация Московского университета. Ег. коллеги особенно сокрушались оттого, что скончался он, как они полагали, на заре новой свободной жизни, но никто из них не мог предвидеть, что имя его будет присвоено однажды психиатрическому учреждению тюремного типа – институту, который унизит себя преследо­ванием инакомыслящих.