«…Как силен не высказываемый заговор людей о том, чтобы скрыть сознание своей несвободы…» – так записал в блокноте человек, который больше всего боялся это скрывать.

Самая скромная в мире могила – без имени и фамилии, без дат рождения и смерти, без памятника, без скамеечки, чтобы посидеть рядом и помянуть, – всего-навсего чуть возвышающийся над землей вытянутый прямоугольник с невысокой травой и вкраплениями простеньких полевых цветов, выросших из залетных семян. Под этим холмиком покоится человек, чей дух, не упокоенный ничем, бросил его напоследок к российским равнодушным рельсам, приведшим на станцию Астапово.

Почти сорока годами раньше Лев Толстой был потрясен самоубийством Анны Пироговой, которая из-за несчастной любви бросилась под поезд. Так в нем начался роман «Анна Каренина».

В 1966 году Жаклин Кеннеди в своей нью-йоркской квартире мне сказала:

– Знаете, в тот момент в Далласе я вдруг почувствовала себя, как Анна Каренина под поездом…

В 1968 году мой друг, бывший моряк, чилийский Джек Лондон, как его называли, – Франсиско Колоане затащил меня в незамысловатое публичное заведение в Пунта Аренас, недалеко от Огненной Земли, где он в юности был влюблен в столь же юную утешительницу одиноких мужчин. Ей он хотел помочь выпутаться, но она умерла от туберкулеза. Хозяйка, которая во время оно тоже была утешительницей, встретила Франсиско, как близкого родственника, – сходили на кладбище, поплакали, повспоминали. Над кроватью одной из обитательниц заведения висела фотография, выдранная из книги. Я не поверил глазам – это был Лев Толстой, босой, в белой рубахе, заложивший руки за пояс. «Кто это?» – спросил я. «Отец», – кратко ответила женщина. «Но мне кажется, что это Лев Толстой», – стараясь быть как можно тактичней, настаивал я. «Ну и что? А почему он не может быть моим отцом?» – резко оборвала разговор женщина. Она не читала «Анны Карениной». Но прочла по-испански другой роман Толстого «Воскресение», подаренный ей мотористом из Макао, и в истории Катюши Масловой увидела саму себя.

Вот какую дочь Толстого я нашел в Патагонии. Великое искусство – это всегда великое отцовство. Толстой сам сказал об этом в одном из писем: «…не говорите мне про нее (про Анну. – Е.Е.) дурного или, если хотите, то с menagement (осторожностью. – Е.Е.) – она все-таки усыновлена». Усыновляя, или точней – удочеряя, он удочерял множество женщин не только настоящего, но и будущего. Пастернак писал, обращаясь к Христу: «Слишком многим руки для объятья Ты раскинешь по концам креста». Причина непонимания романа «Анна Каренина» современниками (даже Салтыковым-Щедриным, который трактовал его содержание как абсурдное) была в том, что объятия романа были раскрыты не просто для многих, а для всех сразу. Иван Иванычу, конечно, лестно, если хотят обнять его лично. Но, если вместе с ним хотят обнять и Петра Петровича, которого Иван Иваныч люто ненавидит, ему станет смертельно обидно. Одинокого человека – Толстого – понял другой великий одинокий человек – Достоевский, назвавший «Анну Каренину» совершенством. Но большинство человечества, а может быть, всё, без исключения, – это тоже одинокие люди. Именно поэтому раскинувший руки по концам креста Толстой принял в объятия слишком многих – от той женщины из Пунта Аренас до Жаклин Кеннеди. Творчество великого художника – это письмо сразу всем.

Если Флобер говорил о мадам Бовари: «Эмма – это я», то Толстой мог то же самое сказать об Анне Карениной. Сибаритские черты его жизни – в Стиве Облонском, его былой офицерский шарм – во Вронском, его полуидеалистическое-полупрактическое правдоискательство – в Левине, но все-таки Толстой – это не они, а именно Анна.

Кутила, съевший не одну тысячу английских бифштексов, он стал убежденным вегетарианцем, заболев духовным голодом. Великосветская красавица Анна заболела голодом по любви. Глубоко религиозный Толстой стал антиклерикалом, и его отлучили от церкви за «ереси». Религиозная Анна, как и он, разрывается от удушающего ее отвращения к лицемерию. Уже почти решившаяся на самоубийство, она видит, как крестится ее сосед в поезде. «Интересно бы спросить у него, что он подразумевает под этим», – с злобой взглянув на него, подумала Анна».

Толстой высоко ставил понятие «семьи» как некой нравственной личной церкви, но разочаровался и в ней, ибо за ширмой так называемого «взаимного уважения» увидел гибель любви. Вспомним, что говорит об этом Анна: «Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где была любовь». Отдавший дань светской столичной болтовне, Толстой бежал в Ясную Поляну в поисках «опрощения», но и там среди своих близких и крестьян увидел не простоту, а столь отвратительное ему усложнение жизни ложью. И Анну Каренину раздражают перед самоубийством почти все лица, проходящие перед глазами: «Зачем они говорят, зачем они смеются? Всё неправда, всё ложь, всё обман, всё зло!..»

Георгий Адамович проницательнейше догадался, чем Толстой превосходил всех других, даже самых талантливых писателей, – он ставил чувства людей выше событий и утверждал чувства как главный, скрытый от глаз, механизм истории: «Пушкин – это русская империя, это русская культура в ее имперском величаво-стройном преломлении, а Толстому ни до каких империй (и глубже – вообще до истории) дела нет, потому что он занят мыслями, которые до них родились и, наверно, их переживут… В романах Толстого может показаться устарелой, отжившей только их оболочка – как отчасти это произошло с «Анной Карениной», – но не сущность. Их общее безответное «Зачем?» останется без ответа и в двадцать пятом или в тридцатом веке».

Как-то я прочел, что, начиная с шумерских времен, на земном шаре было 18 тысяч войн. Если мира нет в семьях даже из нескольких человек, как может быть мир в семье многомиллионного человечества? Это Толстой начал понимать еще в молодости, под севастопольскими пулями.

Он, в отличие от многих писателей, бесстрашно начал развеивать романтический ореол вокруг самого понятия «война» и в севастопольских рассказах, и в «Хаджи-Мурате», и на лучших страницах «Войны и мира». Да и в своей сочной сатирической песне, которую он написал, может быть, с помощью своих дружков офицеров, да и солдатушек-ребятушек, таким же хитрым макаром, как солдат бабе щи варил из топора, а потом распевал эту песню под чарку водки где-нибудь на брустверах во время краткого междупулия.

Может, это прозвучит совсем неожиданно, однако, похоже, что у истоков «авторской песни», несмотря на его сложное, любовно-осторожное отношение к поэзии, стоял не кто иной, как граф Лев Толстой. Не нужно большого воображения, чтобы представить не только сочинителем, но и прирожденным исполнителем толстовской, к сожалению, забытой «Песни про сражение на реке Черной…» не кого-нибудь, а Володю Высоцкого, в его молодой лихой форме. Балладная повествовательность, вкрапления прямой речи, язвительная афористичность – всё это через столетие станет отличительной чертой песен-монологов таганского барда.

Виктор Шкловский с присущей ему остротой сопоставлений заметил, что зарево московского пожара 1812 года, полыхающее на страницах «Войны и мира», Толстой увидел с Малахова кургана в Севастополе во время Крымской войны. Бестолковщина, свидетелем которой был Толстой в сражении на реке Черной, легко прочитывается в описании Аустерлицкого сражения. А у самой толстовской песни оказалось далекое и живое эхо. «Гладко было на бумаге…» – это, чуть изменив Толстого, мы не без основания повторяем гораздо чаще, чем хотелось бы. Из песни слова не выкинешь. А из песни, написанной Львом Толстым, тем более.

 Песня про сражение на реке Черной 4 августа 1855 г. 

 Как четвертого числа 
 Нас нелегкая несла 
 Горы отбирать. 

 Барон Вревский генерал 
 К Горчакову приставал, 
 Когда подшофе. 

 «Князь, возьми ты эти горы, 
 Не входи со мною в ссору, 
 Не то донесу». 

 Собирались на советы 
 Все большие эполеты, 
 Даже Плац-бек-Кок. 

 Полицмейстер Плац-бек-Кок 
 Никак выдумать не мог, 
 Что ему сказать. 

 Долго думали, гадали, 
 Топографы всё писали 
 На большом листу. 

 Гладко вписано в бумаге, 
 Да забыли про овраги, 
 А по ним ходить… 

 Выезжали князья, графы, 
 А за ними топографы 
 На Большой редут. 

 Князь сказал: «Ступай, Липранди». 
 А Липранди: «Нет-с, атанде, 
 Нет, мол, не пойду. 

 Туда умного не надо, 
 Ты пошли туда Реада, 
 А я посмотрю…» 
 
 Вдруг Реад возьми да спросту 
 И повел нас прямо к мосту: 
 «Ну-ка, на уру». 

 Веймарн плакал, умолял, 
 Чтоб немножко обождал. 
 «Нет, уж пусть идут». 

 Генерал же Ушаков, 
 Тот уж вовсе не таков: 
 Всё чего-то ждал. 

 Он и ждал да дожидался, 
 Пока с духом собирался 
 Речку перейти. 

 На уру мы зашумели, 
 Да резервы не поспели, 
 Кто-то переврал. 

 А Белевцев-генерал 
 Всё лишь знамя потрясал, 
 Вовсе не к лицу. 

 На Федюхины высоты 
 Нас пришло всего три роты, 
 А пошли полки!.. 

 Наше войско небольшое, 
 А француза было втрое, 
 И сикурсу тьма. 

 Ждали – выйдет с гарнизона 
 Нам на выручку колонна, 
 Подали сигнал. 

 А там Сакен-генерал 
 Всё акафисты читал 
 Богородице. 

 И пришлось нам отступать, 
 Р…... же ихню мать, 
 Кто туда водил.  

 
 Астапово 

 Иногда так мне хочется 
 спрятаться в детство, 
 а вот в старость не хочется спрятаться никогда. 
 Иногда подмывает до чертиков 
 броситься в бегство, 
 а откуда – не знаю, 
 и вовсе не знаю – куда. 
 Ты подарок-проклятие, 
 жизнь моя необратимая, 
 и лишь в сторону дернусь, 
 в лодыжки впиваешься цепью тугой. 
 Не хочу притворяться, 
 что ты мне вконец опротивела, 
 но хочу я другого себя, 
 да и жизни другой. 
 Ну а жизнь усмехнулась: 
 «Ты сам тосковал о свободе? На!» 
 и, какая была под рукой, 
 мне такую свободу дала. 
 Слава Богу, есть дом и семья. 
 Слава Богу, есть родина. 
 Почему же в душе иногда, 
 будто в ней ни кола, ни двора? 
 Я вот-вот и сорвусь, 
 и всё сразу мной будет оставлено. 
 Вот я в поезд вскочил, 
 как сиятельный граф подучил, 
 и колеса на стыках отстукивают: 
 «Астапово», 
 и кидаюсь я спрыгнуть, 
 но поезд уже проскочил…