I

Член суда Виктор Аполлонович Лучинов и жена его Наталья Ивановна по случаю войны и всеобщей трезвости решили отпраздновать свою серебряную свадьбу втихомолку, у себя на даче, и никого не приглашать за исключением самых близких родственников!..

Однако, добрым намерениям супругов не суждено было осуществиться: близкие родственники дали знать дальним, те в свою очередь сообщили о предстоящем семейном торжестве друзьям, друзья оповестили знакомых, и кончилось тем, что еще накануне супружеского юбилея Лучиновы получили более десяти поздравительных телеграмм с кратким извещением: «приедем непременно».

И пришлось праздновать.

Произошло это летом, на берегу Финского залива, среди песков горячих дюн и старых сосен.

Всю ночь из дачи Лучиновых вырывались звуки рояля, поющих голосов мужчин и женщин, свободный раскатистый смех.

В тишине северной белой ночи голоса пирующих четко проносились над спящим простором уныло-задумчивого взморья.

И потом, позже, когда две зори, развернув розовые знамена, золотили холодную сталь залива и освещали небо оранжевыми огнями, веселье все еще было крепким и бурным.

Проснулись птицы, взошло солнце, вспыхнули вершины сосен, красными огнями загорелись окна в мезонине, забренчали колокольцы бредущих по лесу коров, а на обширной террасе дачи Лучиновых все еще пьют, говорят, смеются и поют…

В начале вечера за столами, расставленными покоем и украшенными цветами, закусками и винами, чинно сидели гости, внимательно слушали ораторов, превозносивших юбилейную чету, наслаждались красноречием адвокатов, товарища прокурора Масловского, женатого на сестре Лучинова, мирового судьи Петкова — брата Натальи Ивановны; горячо аплодировали единственному сыну Лучиновых студенту-юристу Лене, приветствовавшему родителей, поздравляли с редким праздником и трех взрослых дочерей Лучиновых, из которых старшая Анна успела уже выйти замуж и развестись с супругом, и все это происходило за столом, носило характер серьезный и торжественный, но в полночь, когда щеки гостей порозовели, а глаза наполнились теплой смеющейся влагой, когда многие уже разъехались и край залитой вином скатерти сполз на пол, когда речи стали произноситься несколькими ораторами одновременно и когда в сладкий пышный крем кондитерского пирога среди цукатов кем-то был воткнут окурок, веселое настроение оставшихся достигло наивысшей точки.

За столом шумели, говорили нелепости, хохотали и дурачились люди не первой молодости, но вино горячило кровь, разглаживало морщины, молодило седину, обманывало старость и люди, достаточно обносившиеся в жизни, чувствовали себя свежими, сильными и счастливыми.

Прокуроршу попросили спеть что-нибудь, и она тотчас же согласилась.

Нина Аполлоновна была когда-то красивой рослой брюнеткой, обладала небольшим, но приятным контральто и слыла за отчаянную кокетку. Теперь она волосы выкрасила в желтый цвет, высокий фрон из искусственных волос удлинил лицо, вокруг глаз рассыпались к вискам иглистые морщинки, а когда она запела, ее голос слабый и тонкий напомнил писк цыпленка, только что вылупившегося из яйца.

— «Не уходи, побудь со мною…» — запела Масловская, кокетливо склонив набок желтую башню волос.

Но на второй фразе голос изменил певице, задрожал, рассыпался горошком и оборвался.

— Не могу без аккомпанемента, — заявила она.

Тогда пирующие обратились к бывшему судебному следователю Степану Степановичу, и выкатился из-за стола маленький круглый толстяк, лысый, с бабьим жирным лицом.

— С удовольствием, — заявил он, — но я не терплю нынешнего репертуара. Давайте-ка, Нина Аполлоновна, старину вспоминать и споем «Не искушай меня без нужды».

И он вошел в комнату, сел за рояль, и запрыгали мягкие, толстые пальцы по клавишам.

Кончилось соло и приступили к хоровому пению. Пели, не вставая из-за стола, и поминутно чокались.

От пирующих веяло прошлым. Когда они смеялись и обнажали искусственные челюсти и сверкающие золотые коронки, их смех со слезой и кашлем говорил о давно пережитой молодости и о бренности человеческого бытия.

II

В пятом часу утра все успокоилось. Местные гости разошлись, а приезжие улеглись спать. Бодрствовали одни только хозяева.

Лучинов вышел в сад, сел на скамью перед клумбой цветов, с удовольствием вдохнул свежий утренний воздух, напитанный сладким запахом цветущей резеды, и задумался.

Виктору Аполлоновичу пятьдесят три года. Он еще довольно бодр, черные глаза еще хранят блеск былой жизни, но без очков Лучинов уже не может читать, а когда смотрит вдаль, предметы сливаются и теряют очертания. Продолговатая узкая бородка и пышные усы, когда-то черные, теперь густо поседели и цветом своим напоминают кавказское серебро с чернью.

Выпуклый чернобровый лоб слился с облысевшим теменем, и, когда Лучинов смотрит вверх или чему-нибудь удивляется, безволосая желтая кожа собирается в сборочку и живая рябь морщин взбегает от бровей до макушки.

Наталья Ивановна на четыре года моложе мужа. Она небольшого роста, шатенка, узкоплечая, круглоглазая, со вздернутым носом и красивым сочногубым ртом.

Она только что освободилась от хозяйских обязанностей, сняла корсет, сбросила с себя все лишнее, накинула легкий кисейный капот, вытащила из головы целый арсенал гребешков и шпилек, распустила волосы и вышла в сад.

Лучинова опустилась на скамью рядом с мужем, глубоко вздохнула, провела рукой по седой пряди, белой полосой резко выделявшейся среди темно-каштановых волос, и собралась в комочек.

— Устала я… едва держусь…

Муж скосил глаза в сторону жены и сказал:

— А ты бы легла спать.

И зевнул, длительно, певуче.

— Сейчас и я пойду, — добавил он.

Наталья Ивановна взглянула на мужа, обняла глазами его сонливую апатичную фигуру и ей сделалось грустно.

Она подошла к мужу, чтобы поговорить с ним интимно, с глазу на глаз, и узнать, доволен ли он праздником и не жалеет ли он, что прожил с нею двадцать пять лет. Как женщине, ей хотелось узнать самое сокровенное, побывать в душе близкого человека, порыться в его сердце, в его мозгу и всюду встретить себя, но холодное, безразличное выражение лица Виктора Аполлоновича направило мысли жены в другую сторону.

За четверть века супруги пережили очень многое. В молодости они любили, ревновали, ссорились, рожали детей, воздвигали семейный очаг, наслаждались близостью и нередко находились на грани разрыва. Но с годами утихли бури, притупились чувства и до дна выкипели страсти. С безрассудной расточительностью расплескивали супруги крепкое вино любви и заменяли его неуверенной дружбой, заставлявшей их судорожно цепляться друг за друга.

Привычка спаяла Лучиновых и обрекла их на пожизненный союз.

И в равнодушных ласках, в бесстрастных словах любви они находили отблески прошлого и в своей безогненной близости черпали необходимое обоим успокоение.

Утро было тихое и сухое. День обещал быть жарким. В густых темных шапках раскидистых сосен попискивала одинокая невидимая птичка. Солнечные лучи пробились сквозь гущу дерев, упали на круглую шаблонную клумбу, и слабенькие северные цветы, доживавшие последние дни, засветились печальными улыбками.

Долго молчали супруги. Виктор Аполлонович, откинувшись на спинку скамьи, почти совсем засыпал, а Наталья Ивановна, низко наклонив голову, крепко о чем-то задумалась и временами тяжко вздыхала.

Лучинов скользнул сонным глазом по сгорбившейся спине жены и ему стало жаль своей спутницы жизни и, преодолевая лень, он протянул руку, обнял жену за плечо и притянул к себе.

Наталья Ивановна и на эту слабую ласку поддалась и прильнула головой к хорошо ей знакомой широкой и мягкой груди.

— Посмотри, — заговорила она тихим и немного грустным голосом, — как красиво горят на солнце маргаритки. А вон те, красные, настоящие рубины.

Виктор Аполлонович нежно проводил ладонью по ее седеющим волосам. Наталья Ивановна прислушивалась к ласке мужа, плотнее прижималась к нему и продолжала в том же мечтательно-грустном тоне:

— Вот так солнце будет золотить деревья и в будущем году и через сотню лет, а мы с тобою?.. Где мы будем? Кто вспомнит о нас?.. Мы уже теперь не те, какими были десять, пять лет назад… Я уже бабушка, а много ли мне лет?..

— Ничего не поделаешь, Наток. Закон природы… — проговорил Лучинов, невольно впадая в тон жены. — Помнишь у Пушкина: «Мне время тлеть, тебе цвести…» говорит поэт, лаская младенца.

— Так-то оно так, Витя, — отозвалась, после некоторого раздумья, Наталья Ивановна, — но ведь это же мучительно видеть и ощущать, как постепенно разлагаешься физически, когда душой и мыслями ты еще совсем молод. Давеча, например, когда за столом остались мы и наши сверстники… Я со стороны наблюдала, и было мне смешно и жутко. Как странно звучал наш смех. Что-то поддельное было во всех наших движениях и в оскале наших вставных зубов. А твоя Нина, с ее желтыми мертвыми волосами… Какой жалкий голосок и как она пела… А мой братец… веселенький, пьяненький старичок… Ужасно. Собралась компания и затеяла пляску живых трупов.

— Ну, Наток, — перебил жену Виктор Аполлонович, — ты уже слишком. Никогда не следует преувеличивать. Совсем мы не такие уже старые, как ты рисуешь.

Лучинову был неприятен этот разговор, хотя в глубине души он сознавал, что в словах жены немало правды. Но зачем напрасно расстраивать себя? Словами молодости не вернешь.

— Ничуть я не преувеличиваю, — возразила Наталья Ивановна. — Я еще вот что скажу тебе: мы стареем не как-нибудь, а с быстротой курьерского поезда. Ты сам мне недавно жаловался на лестницу, что в окружном суде. По ней ты легко взбегал в продолжение двадцати семи лет, а теперь лестница стала до того крута, что тебе приходится отдыхать на площадках. Да, милый, гора нашей жизни становится круче, и вряд ли мы достигнем вершины… А не замечаешь ты, — продолжала она, — как вокруг нас становится просторно? Те, что были постарше, поумирали, а молодым мы наскучили. Даже дети наши постепенно уходят… Нет, я не то сказала… Hе уходят, а понемногу отталкивают нас от себя. Помнишь, как в прошлом году Леонид отвоевал у тебя твой кабинет. А Катя и Женя уже заявили мне, что им нужен мой будуар, потому что он находится рядом с их комнатой, а им негде принимать подруг и знакомых… У нас, — продолжала тихим задушевным голосом Наталья Ивановна, — семь комнат, но я жду, что через год, через два — мы с тобою очутимся рядом с кухней…

— Вздор… — с легкой досадой перебил ее муж, — во-первых, ты сама настаивала, чтобы я отдал Лене кабинет, а, во-вторых, все зависит от нас самих: можем уступать детям и не уступать. Это наша добрая воля…

— Нет, милый, ничего от нас не зависит. Разве от меня зависит вот эта прядь моих седых волос и усталость моя, мои больные ноги? А давно ли я была молода и здорова?

Наталья Ивановна слегка отстранилась от мужа, обеими ладонями закрыла лицо, и продолжала:

— Двадцать пять лет… Лучшая пора жизни прошла. Из прошлого не вернешь ни одного дня, ни одного часа. Роняем последние ценности жизни и близкие становятся дальними…

Голос Натальи Ивановны оборвался, задергались плечи, а затем послышались тихие и жалобные всхлипывания.

Лучинов приподнялся, взглянул на жену, на ее сгорбившуюся спину, узкую и короткую, на вздрагивавшие детские плечи и смешанное чувство раздражения и жалости овладело им и он с досадой подумал: «Этого еще не хватало: юбилейной истерики». А вслух он сказал:

— Наток, о чем это ты? Ну, брось, деточка, будет. Ты устала и тебе надо отдохнуть. Пойдем, голубка, спать.

Виктор Аполлонович нежно взял ее за руки, поднял со скамьи, крепко обнял и поцеловал в губы.

— Эх, ты, слабенькая моя, — ворковал Лучинов. — Вздумала молодость оплакивать. Испугалась старости. Ты о Франце-Иосифе вспомни: мальчику без малого сто лет, а он видишь какой храбрый, с Европой воюет. А мы — какие старики?.. Погоди, еще золотую свадьбу справим.

Виктор Аполлонович почувствовал себя виноватым и старался сейчас ласками и шутками загладить вину свою.

Он вспомнил, что за весь вчерашний день ни разу не подошел к жене, ничем не выразил своего внимания к ней и даже не поздравил ее. И он только теперь понял истинную причину слез жены.

III

После завтрака произошло маленькое столкновение между отцом и сыном.

Принесли почту, Лучинов с жадностью набросился на газеты. Телеграммы с фронта он оставил на после, и набросился на известия о переменах по ведомству юстиции.

В это время на террасу вошел Леонид, только что вернувшийся с купанья. Он приблизился к столу, перебросил простыню с одного плеча на другой и обратился к отцу:

— Папахен, я к тебе по делу, — сказал Леонид с обычной фамильярностью, установившейся в семье Лучиновых. — Я и дочери твои предлагаем вам с мамой занять верх, а мы переедем вниз… Мама согласна, — торопливо добавил он.

Виктор Аполлонович двумя пальцами сдернул с носа пенею, откинулся на спинку стула и, стараясь придать лицу суровое выражение, посмотрел на сына.

Перед ним стоял красивый, тонкий, гибкий юноша с блестящими черными глазами и маленькими черными усиками. На щеках здоровый румянец, губы красные, сочные, как у матери, лоб высокий, выпуклый и весь он дышит юностью, весенней свежестью.

«Вот она, где моя молодость», — промелькнула мысль, и в груди Лучинова шевельнулось и заиграло то нежное, непередаваемое никакими словами, сладостное ощущение, какое только может испытывать отец.

— Послушай, Леонид, откуда у тебя столько наглости? И что за тон такой? И как ты смеешь предлагать нам с мамой подобный нелепости.

Сын поймал в тоне отца искорки доброты, уловил в углах рта и в сверкающих точечках зрачков напускную строгость и сказал:

— Во всем этом, папахен, я не вижу ничего удивительного. Весьма возможно, что через каких-нибудь двадцать пять лет предо мною встанет вот такой точно нахал, как я, и весь похожий на меня, как я на тебя, и будет всячески дерзить… Нет, папанька, без шуток, ведь вам же будет удобней. И ты, и мама жалуетесь на нас, говорите, что мы стучим над вашими головами, что возвращаемся поздно и не даем вам спать. А так будет гораздо покойнее. Мы внизу, а вы…

— Пошел прочь! Слушать тебя противно! — воскликнул Лучинов, отвернулся и принялся за газету.

Леонид вздернул плечи, обидчиво махнул рукой и вошел в комнаты.

А Виктор Аполлонович в ту минуту почему-то вспомнил, как этот самый Леонид всего лет десять тому назад никак не мог выговорить слово «перпендикуляр», а произносил «пеньдикуляр».

* * * * *

Два дня спустя Лучинов с портфелем, набитым бумагами, кряхтя и вздыхая, поднимался по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж принадлежащей ему дачи.

Там уже хлопотала Наталья Ивановна, налаживавшая с помощью горничной туалетный столик.

— Как здесь хорошо, Витя, — воскликнула она, завидя мужа, — выйди на балкон, и взгляни: весь залив виден.

— Зачем на балкон, — ворчливо отозвался Лучинов, — мы залив увидим из любой щели, — благо, верх дощатый… Но где же, чёрт возьми, будет мой стол? Надо же мне куда-нибудь портфель положить…

В голосе Виктора Аполлоновича слышалось явное раздражение.

Наталья Ивановна обеспокоилась.

— О, Боже мой, — сказала она, — ты, Витя, точно чужой… Твоя комната направо. Там письменный стол, кожаный диван и любимое твое кресло. И сердиться незачем: сам дал согласие…

— Я и не сержусь. Но ты слышишь, как я дышу? Чёрт знает, какая трудная лестница. Монблан, а не лестница.

Лучинов ушел к себе, бросил портфель на стол, вытер платком вспотевший лоб и встал у окна.

Долго стоял Виктор Аполлонович перед окном, смотрел на сосну, уродливо разбросавшую искривленные полувысохшие ветви, и думал о том, что будет здесь после его смерти.

Дети продадут дом, разбредутся в разные стороны, а новый владелец ежедневно станет находить в даче недостатки и бранить его, покойного Лучинова.

Виктор Аполлонович глубоко вздохнул, отошёл от окна и повалился на диван…

«Пробуждение» № 3, 1916 г.