Когда вечером Тихон Петрович возвращается домой со службы, по его звонку дверь отпирает Феня, недавно взятая новая прислуга, молодая и миловидная девушка, своею опрятностью напоминающая немочку. Вместе с Фенею в прихожей находится и Валя, с первого же дня очень подружившийся с новою прислугою.

— А ты, папа, — шепчет Валя многозначительно, — обедать будешь один!

— Почему, детка? — осведомляется Тихон Петрович, — Мама разве ушла?

— Тсс, не кричи! — предостерегает отца мальчик. — У мамы головка болит! Мама разделась и легла!

— Кто там? — слышится из спальни слабый голос Маруси. — Это ты, Тиша? Ио чем это всегда шепчетесь у меня за спиною?

Голос крепнет, в нем явно слышатся раздражённые нотки. Ступая осторожно, на цыпочках, Тихон Петрович входит в спальню. Там — полумгла. Смутно видна убранная кисейным пологом постель Маруси. На подушках — голова молодой женщины, обмотанная полотенцами. Пахнет уксусом, Воздух спертый, душный.

— Что с тобою? — участливо осведомляется Тихон Петрович, приближаясь к постели жены.

— Ничего! — умирающим голосом отвечает Маруся.

— Как — ничего? — удивляется Тихон Петрович. — Валя говорит, что у тебя голова болит!

— Д-да, болит! Ужасно болит!

— Простудилась, что ли? Температура как?

Вместо ответа, Маруся пожимает плечами и изнеможенно закрывает глаза.

— Пирамидон пила? — допытывается Тихон Петрович.

— Пирамидон? — как будто не понимая вопроса, переспрашивает Маруся умирающим голосом. — Ах, да! Нет, не пила!

— Почему нет?

— Так! не… не поможет!

Опять скорбный вздох, изнеможенный взор. Потом Маруся прерывающимся голосом шепчет:

— Я без тебя не хотела… говорить… ей!

— Кому? — удивляется Тихон Петрович.

— Этой… как ее? Ну, Фионе!

— Фене? — еще больше удивляется Тихон Петрович. — Чего ты ей не хотела говорить? Почему?

— Потому, что я могла не выдержать. Если бы она мне ответила по обычаю дерзко…

— Феня?

— Д-да! Я бы Бог знает до чего дошла, Тиша! Мои нервы больше не выдерживают! Не могу, не могу больше!

— Да в чем же дело? Что такое сделала Феня?

— Она знает, что я не выношу крепких духов! Я столько раз ей говорила, что не выношу, не выношу! Но эта грязная тварь плевать хотела на меня! Она меня ни в грош не ставит! С тех пор, как Николай Иванович при ней сказал, что она совсем похожа на барышню, — она совсем спятила! Разве она признает меня за хозяйку в доме? Разве кто-нибудь вообще меня признает за хозяйку в доме? Опять же, вчера какой-то там… пришел, а она, Фенька, дверь открыла. А он ее, тварь, паршивую горничную, спрашивает:

— Супруга вашего могу видеть? Это что же значит? А?

— Постой, Маруся! Ты о духах начала! Значит, Феня душится крепкими духами, запаха которых ты не переносишь?

— Да, да! И духи… и… и… все, все. Этот визитер счел ее не за прислугу, а за хозяйку. Да. Значит, теперь все, решительно все считают, что она — твоя жена! А я как же? Не могу, не могу!

Тихон Петрович морщится болезненно и устало.

— Деточка! — говорит он. — Постой! Я решительно ничего не понимаю! Ты уж как-нибудь по порядку! Феня, очевидно, чем-то провинилась. Я хочу знать, чем именно!

— Всем, всем! — почти кричит Маруся. злобно сверкая глазами.

— Обвинение слишком неопределенное! Формулируй точно!

— Воровка она!

— Что украла?

— Деньги! Да, да! Откуда у неё деньги берутся, чтобы по целым фунтам конфеты покупать?

— Конфеты? А ты откуда знаешь, что ока конфеты покупает?

— Потому что эта тварь, бравируя, Валечку закармливает! Опять же, на что Анна Андреевна не любит в чужие дела вмешиваться, а и та заметила!

— Что заметила Анна Андреевна?

— А то и заметила! Я себе набрала светло-серого, — она себе набрала светло-серого. Почему? Потому что хочет тебе понравиться! Знает, что ты любишь светло-серый цвет! А Анна Андреевна и говорит: «Конечно, ваш Тихон Петрович — примерный муж. А только он все же мужчина…». А Милочка, так та прямо поражается: «Как это ты, — говорит, — Мэри, позволяешь этой раскрашенной деве тротуарной перед твоим мужем мелким бесом рассыпаться? Все, все замечают! И, опять же, Марья Львовна, та прямо говорит: «Я, — говорит, — на вашем месте никогда бы в доме шпионку не держала!»

— Шпионку? — теряется Тихон Петрович. — Феня — шпионка?

— Шпионка, шпионка! — злобно кричит Маруся. — Ей хочется и то понимать, о чем мы с тобою иной раз по-французски говорим. А я шпионку в доме держать не хочу, не хочу! И не буду, не буду!

Крик переходит в визг, Маруся бьется в подушках, стонет, стихает и только скорбно шепчет:

— Ах, болит! Ах, лопнет! Ах, хоть бы скорее только!

— Успокойся! — ласково уговаривает ее Тихон Петрович. — Зачем волноваться?! Ну, разумеется, если Феня такая…

— Такая, такая!

— Если обвинения справедливы, то, конечно, нам придется с нею расстаться, хотя, признаться, я так измучился неурядицами с прежними прислугами, что, право…

— Ну, да! Ну, конечно! — вспыхивает Маруся. — Если развратная девчонка перед вами и грудью, и плечами, и бедрами вихляет, если она вам чуть в рот вскочить не хочет, то, понятно, как же вам расстаться? Конечно, нашли сокровище! А жена законная? Ха-ха-ха! Кто же теперь с законною женою считается? Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

У Маруси — истерический припадок. Впрочем, он скоро проходит. Тихон Петрович советует успокоиться, не волноваться, предоставить ему разобрать дело спокойно после, ну, хоть завтра.

Но Маруся томно шепчет:

— Нет, нет! Уж лучше разом! Отстрадать, и успокоиться!

Тихон Петрович отправляется в столовую и зовет туда Феню. У Фени испуганный и смущенный вид. Губы её побелели и руки дрожат.

Тихон Петрович, как человек методичный, выкладывает все обвинения по порядку.

— Вам, Феня, барыня говорила, что она не переносит крепких духов, что от крепких духов у неё обмороки бывают, а вы душитесь!

— Я? — вспыхивает Феня, как маков цвет. — Побей меня Бог, барин! Да откуда же мне духи брать, да еще крепкие?

— Но сегодня вы надушились! Я и сам слышу!

— Так это же, барин, Валечка баловался! Барыня отдали ему пустой флакон от своих духов. А Валечка набрал в флакон воды, да и брызнул…

Тихон Петрович ежится: в самом деле, пахнет, слабо, чуть слышно пахнет от Фени — любимыми духами самой Маруси.

— Откуда вы берете деньги, Феня, чтобы покупать конфеты? — напустив на себя строгий вид, допытывается Тихон Петрович,

— Конфеты? Какие конфеты? — недоумевает Феня.

— Те самые, которыми вы Валечку угощаете!

— Господи! — ахает Феня, всплеснув руками. — Один всего раз и угостила, и то самой маленькой конфеткой. Как мы тогда с Валечкою вместе за сухариками для барыни бегали, а в кондитерской — новый хозяин. Обходительный такой! — Будьте, говорит, нашей постоянной покупательницей, барышня! — Да и сунул мне три конфетки. Я одну себе, а две — Валечке. Одну он по дороге еще скушал, одну дома…

Валечка подтверждает сказанное.

— Барыня не желала бы, чтобы вы носили платья из светло-серой материи! — продолжает несколько неуверенно Тихон Петрович.

— Слушаюсь! — покорно соглашается Феня. — Оно, конечно, это платье светло-серое еще месяц я бы проносила, как оно еще не совсем порвалось…

— Стойте! Вы, кажется, на днях купили или заказали себе светло-серое платье?

— Никак нет! Которое с запрошлого года! Барышня Серафима Ивановна Пинчукова подарила свое старенькое…

— Потом, — совсем неуверенно говорит Тихон Петрович, — видите ли, Феня! Вы — совсем молодая девушка! М-м! Мне неловко входить в такие подробности, но… Но я категорически против того, чтобы в моем доме румянились, белились, притирались…

У Фени глаза полны слез и губы дрожат.

— Видишь, Валечка?! — с горьким упреком говорит она насупившемуся мальчику . — Тебе играть хотелось, а мне…

— При чем тут Валя? — недоумевает Тихон Петрович.

— Это я ее… накрасил! — угрюмо говорит мальчик. — Давай, говорю, Феня, я тебе лицо так раскрашу, как мама!

Тихон Петрович сам чуть бледнеет. Брови его сдвигаются.

— А… а откуда ты румяна и белила добыл?

— У мамы в туалетном столике! — тяжко вздохнув, признаётся мальчик. — Только я самую капельку взял! Там еще много осталось!

Тихон Петрович сердито машет рукою на мальчика:

— Иди, займись чем-нибудь! Феня! Займите его, пожалуйста!

И уходит в свой кабинет. Там он перебирает в памяти весь ход событий. Совершенно случайно вспоминает: Феня служит три недели. Милочка уже полтора месяца назад уехала в Крым. Значит, она не могла говорить ничего Марусе насчет Фени. Значит, Маруся…

Солгала! — хочется сказать Тихону Петровичу. Но вместо этого резкого слова он выговаривает другое:

— Вообразила.

…Однако, есть еще обвинение в шпионстве. Обвинение серьезное. Держать шпионящего человека в собственном доме… Нет, покорно благодарю! Однако, каким же образом Феня шпионит? И что шпионит? Ах, да! У кого-то допытывается значение каких-то французских слов. Надо спросить ее самое, зачем ей понадобилось это!.. Феня!

Не без труда удается допытаться, в чем дело. Оказывается следующее:

Галантный приказчик-балагур из соседнего магазинчика, где Феня покупала вчера ленточку для косы за двадцать копеек, сказал:

— Эта ленточка, мамзель будет вам не какое-нибудь обыкновенное что-нибудь, а настоящий французский кэльк-шоз!

И, вот, заинтригованная Феня пришла и у самой Маруси спросила, что значит «французский кэльк-шоз».

Вечером происходит объяснение, с личной ставкой, со свидетелем в виде Валечки.

Маруся криклива. Когда одно её обвинение за другим рушится, она волнуется и, перебивая, кричит визгливо:

— Ну, да! ну, конечно! Эта тварь поганая — хитрее змеи! Да! Гадюка!

— Маруся!

— Да, и она проститутка! И у нее целый полк любовников! И она наш честный дом обращает в….

С уст Маруси срывается такое крепкое словечко, что Тихон Петрович болезненно морщится.

— И если вам ваша любовница дороже жены, — визжит вне себя Маруся, — то я, конечно, конкурировать с грязною площадною тварью не могу, не могу! Я уеду к мамаше! И я… я отравлюсь! И, кроме того, я удавлю, да, удавлю Вальку! Чтобы эта грязная тварь, ваша любовница, не научила и его всяким гадостям!

— Маруся! Маруся!

Но Маруся уже бьется в истерике. И кто-то из соседей настойчиво звонит у парадной двери, допытываясь, что случилось, кого в доме режут или грабят.

Призванный швейцар милостиво соглашается разрешить рассчитанной Фене за полтинник переночевать у него: нельзя же, в самом деле, выгонять молодую девушку ночью?

Утром Феня торопливо собирает свои вещи. Тихон Петрович сидит дома: ведь, Маруся больна, и надо отпустить Феню и принять новую горничную, которую обещалась экстренно прислать спрошенная по телефону справочная контора.

Феня сдает все вещи по списку. Не хватает трех стаканов, одной вилки, маленькой салфеточки,

— Пусть она этими вещами подавится! — из-за двери кричит Маруся.

Но Феня напрягает память, зовет Валю, и тогда выясняется, что один стакан лопнул при мытье, в присутствии самой Маруси, другой стоит сейчас в комнате Вали: Валя «раскрашивает картинки», и ему понадобилась вода. Третий только вчера разбил приходивший утром Николай Иванович.

Вилка разыскивается: кто-то засунул ее в щель в диване. Оттуда же извлекается и салфеточка. Нет только тряпки. Феня покорно соглашается, чтобы за пропавшую тряпку было высчитано из её жалованья. Торжественно высчитывается:

— Тряпка была куплена за двадцать копеек. Прослужила шесть, не то семь месяцев. Теперь оценивается в… Во сколько можно ее оценить? В десять? В пять копеек?

Фене смешно:

— Ставьте, барин, все двадцать! — говорит она.

Смешно и… и страшно стыдно и самому Тихону Петровичу.

— Оставьте, Феня! — говорит он тихо. — Бросьте! Вы сами видите, что…

— Вижу! — тихо отвечает Феня. И вдруг её глаза наполняются слезами. — Жалко! — бормочет она.

— Чего жалко, Феня? Места? Другое найдете!

— Нет, что место?! — отмахивается она. — Валечку жалко! И … и вас жалко!

Что-то горячее волною наплывает на сердце Тихона Петровича. Хочется что-то сказать, но… Нет, не надо!

Когда все счеты покончены, и Феня прощается, Тихон Петрович украдкой сует Фене десятирублевую бумажку. Феня отнекивается, Тихон Петрович настаивает. Феня берет деньги.

… Феня рассчитана. В доме водворяется Настя. Она — то, что называется «мордоворот». Через две недели ее изгоняют, ибо обнаруживается, что она пьет, как сапожник, и ругается, как извозчик, и учит сквернословить Валечку.

Когда идет выдворение Насти, Маруся мельком говорит:

— Та, как ее? Ну, Фиона, что ли… Та хоть была воровка и тоже развратная тварь, но она, по крайней мере, не пьянствовала и не сквернословила! Уж что правда, то правда!.

После Насти служит солдатка Ириша. Её муж — пехотинец. Но на кухне почему-то по вечерам оказываются представители российской армии всех сортов оружия, не исключая и авиаторов. И однажды между высоким казаком и толстым драгуном происходит форменное сражение. После этого Иришу выгоняют, а Маруся вспоминает:

— Вот, когда эта, как ее? Ну, Феська, что ли? Ну, когда она служила, то хоть тоже была развратница, но, по крайней мере, виду не показывала! Рядилась, бегала куда-то, а дома — ни-ни! Что, правда, то правда! Если бы только не воровала…

Месяца через четыре, рассчитав седьмую или восьмую прислугу, которая действительно обворовала весь дом, Маруся вздыхает и говорит:

— Конечно, если бы ты, Тиша, своим ухаживанием за тою, как ее? Ну, за Фенькой… Если бы ты ей не набил глупостями голову, если бы она не вообразила, что я — нуль в доме, а настоящая хозяйка она… Ну, с нею можно было бы ужиться! Все-таки, что ни говори, она ни пьяницей не была, ни воровкой, ни развратницей! Что, правда, то правда!

Тихон Петрович отмалчивается.