Ступин пришел со службы домой и сел обедать. В его холостой квартире было по обыкновению мертвенно тихо; только шипела плита в кухне, да время от времени громко вздыхала Матрена.

Ступин сидел и мрачно насыщался. Аппетита у него настоящего не было, и он апатично жевал язык, любимое блюдо Матрены, которое она прескверно готовила.

Покончив с языком и все еще продолжая ощущать во рту неприятное впечатление от этого блюда, Ступин уселся в кресле и стал читать газету: «Султан издал ирадэ… Митинг в Ливерпуле… Неурожай… неурожай… неурожай… Вчера состоялся первый сеанс шахматной игры… Крушение поезда… выставка птицеводства… Подкинутый младенец… еще подкинутый младенец… раскрытие кражи. Умерший от угара… Бал в Дворянском собрании… Подлог… Ситцевый бал… открытие клуба. Диффамация… Грандиозный пожар… Подлог… Подлог… Подлог»…

— Фу!..

Ступин отбросил газету, закурил папиросу и сказал себе: «Необходимо ориентироваться». Но ничего не выходило: султан путался с неурожаем, балы – с кражами, митинги – с подкинутыми младенцами, а надо всем этим как будто висел угар. К этому присоединялись личные неприятности, разные сомнения, недоразумения, и все это, взятое вместе, порождало в Ступине чувство, которое он называл «несварением души».

«Э, к черту все! Постараюсь уснуть», — сказал он себе и расположился на диване.

Но сон не приходил, а вместо него напала тяжелая полудремота, и Ступину казалось, что он все еще сидит за столом и жует отвратительный язык.

— Какая мерзость! – пробормотал он, не открывая глаз, и повернулся на другой бок.

Страшная чепуха лезет в голову: то он изобретает электрический буфет, из которого по рельсам прикатываются всевозможные блюда, то устраивает корабль, на котором можно и под водой плавать, и по воздуху летать, и по земле ездить…

— Нет, это невозможно! – сказал громко Ступин, вскакивая с дивана. – Надо куда-нибудь пойти… Тут необходим разговор по душе, а то окончательно затоскуешь.

Он отправился к Прыскучевым и скоро звонил у подъезда, где были прибиты рядом две медных дощечки: «Присяжный поверенный Валериан Николаевич Прыскучев», «Врач Нина Ивановна Прыскучева».

— Валериан Николаевич еще не приезжали, — сказала Ступину ловкая, щегольски одетая горничная. – Их давно уже клиенты ждут; скоро уже должны быть.

К подъезду подкатил лихач-извозчик, и с пролетки на ходу спрыгнул Прыскучев, представительный блондин в модной шинели.

— Голова кругом идет! – сказал он, проходя в переднюю и пожимая на ходу руку Ступину. – Только что из суда… с утра, как угорелый.

— Барин, вас ждут…

— А, черт… Мне на поезд нужно: еду во Владимир, — пояснил он Ступину. – Вы подождите минутку; я сейчас, сейчас…

Он сбросил на руки горничной шинель и очутился во фраке с адвокатским значком.

— Просто, не вылезаю из фрака… Поезд отходит в 6 часов; как бы не опоздать…

— Ну, так я в другой раз как-нибудь…

— Я сию минуту отделаюсь… Вы пока с женой… Барыня дома?

— Они приезжали и опять уехали. К обеду хотели быть.

— Так вы с женой пока… я сейчас…

Прыскучев исчез в дверях кабинета, и Ступин услышал оттуда его звонкий, привычно любезный голос:

— Тысячу раз простите! В суде задержали… Мы с вами сейчас, сейчас…

Раздался стук подъехавшей пролетки и затем резкий звонок.

— Вот и барыня приехали, — сказала горничная, торопливо пробегая мимо гостя.

Ступин прошел в столовую, где в ожидании обеда сидели две хорошеньких краснощеких девочки с гувернанткой, особой неопределенных лет, туго перетянутой и напоминающей по фигуре осу. Тотчас вслед за Ступиным влетела, как ураган, Нина Ивановна в пальто, шляпке, с небольшим саквояжем в руках, с красивым от лихорадочного оживления лицом.

— А! – весело воскликнула она, пожимая на ходу руку гостю. – Вылезли из своей берлоги?

Потом подхватила сильными руками одну дочь за другой, приподняла их и расцеловала.

— Здравствуй, Котик! Здравствуй, Снегурка! Здравствуйте, фрейлен… А вы как поживаете? – спросила она Ступина.

— Да, я, знаете…

Но Прыскучева уже исчезла, и ее звучный, свежий голос раздавался из третьей комнаты:

— Я только заехала взять инструменты и сейчас опять поскачу… Маша, Маша!..

— Ну что, хандрите все? – спросили она Ступина, пробегая впопыхах через столовую.

— Да я, знаете, Нина Ивановна…

— Да?

И опять убежала.

— Все ноете? – сказала она, снова появляясь в столовой. – Я уже вам тысячу раз говорила…

— Что именно?

Но ее уже не было; а через минуту она появилась, держа в руках ящик с инструментами.

— Пообедать некогда, — говорила она, торопливо поддевая на вилку кусок селедки. – Неправильные роды и разные осложнения. (Гувернантка вспыхнула)… Фрейлен, вы уж без меня обедайте… Ну, дети, я скоро приеду. Целуйте меня… Чур, не скучать, не капризничать… Федор Степанович, вы пообедайте запросто с детворой, а меня извозчик ждет.

— Да нет. Ведь я. Собственно…

Но Прыскучева, пожав ему руку, уже вышла из комнаты.

— Муж, кажется дома, — кричала она на ходу. – Федор Степанович, муж дома!

Ступин вышел вслед за хозяйкой; в это время Прыскучев провожал уже клиентов.

— Неприменно, неприменно, — повторял он, торопясь отделаться от них. – Вы не беспокойтесь. До свидания. Всего хорошего. Маша, проводи!

— Уф! – воскликнул он, схватывая под руку Ступина и увлекая его назад в столовую. – А жена все не приезжала?

— Нет, она уж…

— Опять уехала? Давайте, хоть водки выпьем; пообедать не успею.

Дети сидели за столом; гувернантка разливала суп. Прыскучев выпил рюмку и тыкал вилкой в селедку.

— А вы что же?

— Да нет, я уж давно…

— Пообедали? Счастливец!.. Батюшки, а ведь меня извозчик ждет!

Прыскучев взглянул на часы и схватился за голову.

— Ай, ай, ай, опоздал! Ну, я бегу, бегу… Вы заходите. Пожалуйста… Скоро я поосвобожусь немножко. Приходите в четверг. Нет. В четверг я занят… В пятницу? В пятницу тоже занят… Лучше на той неделе как-нибудь… Впрочем, на той неделе я должен ехать в Ростов. Ну, словом, заходите… очень рад буду. Вы куда сейчас? Может быть, я вас подвезу?

— Да я, в сущности, не знаю… К Колобовым разве?

— Отлично! Я вас до угла довезу.

На углу Ступин слез с извозчика и направился к Колобовым.

— У вас гости, что ли? – спросил он горничную, увидя переднюю, завешанною одеждой.

— Да-с, в кабинете сидят…

Вошла жена Колобов, вечно больная зубам; она держалась за щеку и говорила, болезненно покряхтывая:

— Слышу из гостиной знакомый голос… Здравствуйте, Федор Степанович. Что давно не бывали?

— У вас зубы?..

— Ох, зубы!.. Вася занят: у него там совещание… ох!

— Так я в другой раз как-нибудь…

— Нет. Что же так… Любаша, скажи Василию Филимоновичу…

Любаша пошла в кабинет, и оттуда через открытую дверь донеслись голоса спорящих; толковали о кирпиче, и слово «кирпич» носилось в воздухе.

— Пойдемте в гостиную… Ох…

Из гостиной Ступин услыхал через стену чей-то незнакомый ему голос, не то рыдающий, не то стонущий.

— Что это? – спросил он в испуге.

— Это – Верочка…

— Тоже зубы?!

— Какие зубы! Она на драматических курсах… Ох…

— Барин сейчас выдут, — объявила Любаша.

Василий Филимонович вошел возбужденный и как-то смешно мигающий.

— Рад, рад! – говорил он, пожимая руку Ступина с растерянным видом. – А у нас совещание: затеваем дом с дешевыми квартирами; но это пока секрет… Сложное дело, сложное дело…

Он делал зигзаги по комнате, потирая в смущении руки и прислушиваясь к голосам, долетавшим из кабинета. В воздухе продолжал носиться кирпич.

— Я уж не буду мешать, – сказал Ступин.

— Да посиди!

— Нет, вам не до гостей: у Надежды Егоровны зубы, у тебя… я лучше в другой раз.

Ступин наскоро простился, и хозяин в благодарность за это стиснул ему до боли руку.

— Ты, брат, все о душе, а мы так больше о кирпиче, — говорил он, провожая гостя в переднюю и желая смягчить неловкость шуткой.

На улице Ступин встретился с Трубаревым, маленьким, юрким человеком, который шел с озабоченным видом, заложа руки за спину и быстро семеня ногами. Трубарев тотчас схватил его за лацкан пальто и высыпал в короткое время такую массу слов, «точно из трубы выкинуло».

— Куда? По делу? Какие дела? Что это тебя нигде не видно? Залез медведь в берлогу и лапу сосет! Читал мою последнюю брошюру? Нет? Много потерял… Мне, кажется, удалось хлестнуть кой-кого. Да ты, должно быть, ничего не читаешь? Все валяешься на диване? Так, братец, нельзя!.. Человек с дьявольскими способностями – и лежит! Обломовщина, батенька, квиетизм, инертность!..

— Ты по-прежнему не говоришь, а плюешься словами.

— Ха, ха! Вот он природный русский юмор!.. Ах, лежебока, лежебока!.. Ну, а я везде бегаю, везде говорю… Надо будить общественную мысль… Когда ты выйдешь из своей постыдной спячки?… Ну, до свидания… Я как-нибудь забегу к тебе… А брошюру прочти!.. Да, стой! Слышал анекдот?

И он на лету рассказал ему анекдот, в котором чередовались слова «получен» и «неблагополучен» и в котором Ступин ничего не понял.

— Ну, я заболтался с тобой… Мне еще в тысячу мест надо… Извозчик! Занят? Ну, черт с тобой!

И Трубарев засеменил дальше, оставив Ступина значительно поглупевшим. Мимо него пронесся на велосипеде сослуживец Протопопов и послал ему воздушный поцелуй.

— Постой! – крикнул Ступин.

Но Протопопов, изогнувшись в дугу и усиленно работая ногами, был уже далеко.

— А, провалиться вам всем! – выругался Ступин.

Пройдя улицу, он завидел Изволина, трюхающего на пролетке.

«Э, вот с кем хорошо поговорить-то!» — обрадовался Ступин.

— Павел Николаевич! – окликнул он Изволина, который раскачивался в пролетке всем туловищем, как пьяный.

Изволин вздрогнул, пробужденный от дремоты, и остановил извозчика.

— А ведь я, ей-богу, заснул сейчас, — сказал он, здороваясь со Ступиным и глядя на него мутными глазами. – Лекции, заседания, совещания, комиссии, комитеты… Только об одном мечтаю: когда мне, наконец, удастся выспаться? В бане два месяца не был!.. Уж вы меня не задерживайте: сегодня общее собрание, на котором я, вероятно, засну… Вот посвалю с себя дела, тогда мы с вами… А пока… Ну, погоняй, братец, погоняй!.. До свидания!.. Всего хорошего!

— Фу, черт! – сказал Ступин, провожая глазами пролетку. – к Кузьминским, что ли, завернуть?

Он взял извозчика и поехал к Кузьминским. Опять вышло неудачно: по вторникам у Кузьминских винтили. Хозяйки не было дома: уехала на заседание психологического Общества слушать реферат «Об основах нравственности». Сам Кузьминский стоял за спиной толстого полковника и смотрел ему в карты; винт был «с уходящим», и хозяин ждал своей очереди.

— Ба! – приветствовал он Ступина. – Ну, как? Живы, здоровы? Пойдемте-ка в столовую, побеседуем.

Он привел Ступина в столовую. Где стоял самовар, налил ему чаю и принялся расспрашивать.

— Так… я что-то заскучал, — говорил Ступин, прихлебывая чай. – Смутно как-то на душе… неразбериха какая-то…

— Да, да, это и со мной бывает…

— Перед глазами точно калейдоскоп: пестро, бессвязно…

— Вот. Вот, именно калейдоскоп!

— Чувствуешь, наконец, необходимость разобраться мало-мальски в этой сумятице, утвердиться на чем-нибудь…

— Именно, утвердиться!

— Ну, и хочется с кем-нибудь поговорить по душам, докопаться, так сказать. До самого корня, уяснить себе: куда же, наконец, мы идем?

— Да, да, вот именно: куда мы идем?

— Петр Иванович, иди: тебе сдавать! – послышался нетерпеливый голос из гостиной.

— Ну, вот видите… вот… Что тут поделаешь? – сказал Кузьминский, разводя в смущении руками. – Да я вам сейчас полковника пришлю: он освобождается…

— Нет, нет… мне ведь тоже, собственно, некогда, — солгал Ступин. – Я лучше как-нибудь в другой раз…

— Петр Иванович, тебя ждут! – послышался еще более нетерпеливый голос…

Ступин ушел, не допив стакана.

— Решительно не знаешь, куда пойти, – пробормотал он, выйдя на улицу, и стал мысленно перебирать знакомых: «К Шапкину разве? Нет, он наскоро высосет твою душу, как паук, все выспросит, все разложит у себя в голове по разным ящичкам и останется по-прежнему безучастным… Раль? Этот во все – во щи, и в кашу – сует свой марксизм… Медведскую с детства ушибло по маковке Европой, и она непременно будет рассказывать тебе, какие за границей все умные и добрые люди; а дочка ее будет твердить, что наука скоро уничтожит всякое зло, начиная с пагубных страстей и кончая мозолями на ногах… право, старичок Ураносов сноснее; скверно только, что он любит докладывать подробно о своем ревматизме да рассказывать свеженькие анекдоты об Иване Андреевиче Крылове… Ба! Зайду-ка я к Шелухину; положим, в нем начинки немного, ну, а все-таки как будто похож на человека. Он хоть не занят по горло, и то хорошо».

Шелухин, пожилой человек, неблагообразной наружности, в бархатном пиджаке, встретил Ступина с распростертыми объятиями.

— Кого я вижу! Ах, родной мой, вас-то мне и нужно! Забыли старика!.. Ну, рассказывайте, как дни текут?

— Хандрю все.

— Что вы, Христос с вами! Работать надо, действовать… Что это на вас нашло?

— Несварение души.

— Ха, ха! Ну, рассказывайте, рассказывайте…

Ступин заговорил о «мутной и пестрой жизни современного человека»; Шелухин поддакивал, кивал головой, участливо брал гостя за руку и приговаривал:

— Ах, родной мой! Ах, золотой!

Положительно, Ступин находил сочувствие и понимание там, где не ожидал. Это сначала удивило его, потом тронуло, и он высказывался все с большим и большим увлечением.

— Ангел мой! – воскликнул Шелухин, окончательно расчувствовавшись, и даже положив руки на плечи Ступина. – Сделайте фельетончик!

— Что?

— Вот все это, что сейчас говорили, возьмите да изложите на бумажке. Вгоните строк в триста, ну в четыреста. Сделайте это для меня. Родной мой, утешьте старика!

— Что за вздор! – сказал Ступин, опешенный.

— Да разве вы нее знаете? Ведь я газету собираюсь издавать.

— Вы?!

— Да, да… вот сейчас в типографию еду. Скоро первый номер выпущу. Серьезная газета… с этаким либерально-консервативным направленьецем… да, с направленьецем. Хлопот теперь по горло; даже по ночам работаю. Напишите, родной! По пятаку за строку, — прибавил он скороговоркой. – Простите, голубка: заговорился я с вами, а мне в типографию нужно… Совсем я с ног сбился на старости лет!.. Так фельетончик за вами! – крикнул он Ступину след. – Да, вот еще что. Родной мой: не напишите ли вы заметочки о резиновых шинах, а? Право, чего вам стоит? А было бы кстати…

— Тьфу! – плюнул Ступин, вырвавшись от Шелухина.

Не заходя больше никуда, он вернулся домой и начал уже снимать пальто, как вдруг его осенила мысль:

— Матрена! – крикнул он сердито. – Собери-ка мне поскорее белье: в баню пойду!

«Повести и рассказы». Книга II, 1901 г.