I

Однажды летом, в средине августа, наш плот, миновав благополучно бушующие пороги красавицы Бии, пристал у лесного кордона, притаившегося средь зеленеющих лесов левого, низменного берега. Как раз напротив, на противоположном берегу, вздымались кверху мощным увалом Ажи-горы. Одетые зеленым ковром сочных трав, с молодым кудрявым березняком по террасам и складкам увалов, эти горы уходили вниз и вверх по реке, и видно было, покуда глаз хватал, как то здесь, то там льнули к ним, словно дети к матери, многочисленные заимки. А вот за тем увалом, верстах в трех отсюда, разбросился своими домишками аил алтайца Сурубашкина. Точно с разбегу наскочил на гору, да дух заняло -- не добежал до вершины, и остановился на полдороге: "хорошо и тут". День был, после вчерашнего дождичка, ясный, солнечный. Все блестело необычайно свежими, сочными красками, точно сегодня законченная, еще не успевшая подсохнуть, картина. И гладь успокоенной здесь реки с отраженным куполом голубого неба да зеленеющими берегами, и величественный массив Ажей-гор с игрушечными заимками свободолюбивых староверов -- все это, млея на солнце, словно замерло в сладкой истоме, словно молилось без слов, одними, чуть внятными, вздохами да благоуханием каждой былинки и травки.

Мы стояли на берегу и любовались.

-- А не худо бы поесть да чайку напиться,-- сказал один из нас.

Крикнули рабочим:

-- Эй, на плоту!

Те зашевелились, высыпали на берег и стали направлять костры да котелки настораживать. Но в это время к нам подошел господин в форме лесничего и, познакомившись, пригласил к себе.

-- Ну, как? Не скучаете здесь? -- спросил я.

-- Привычка, знаете... А потом, дела так. много, что и скучать некогда. Почти все лето в седле: участок огромный, а везде надо побывать -- там пожар, там порубка, здесь лес продать надо...

-- Кабинетский?

-- Да...

-- Кусочек добрый.

-- Чего лучше. А потом у меня маленькое хозяйство: коровы, лошаденки, огород. У меня и дыни, и арбузы, и всякая всячина. Вот сегодня "помочь": траву кошу, сено на зиму заготовляю. Не желаете ли поглядеть? Картина для вас, горожан, эффектная... Палаша, живо самовар! -- крикнул он пробегавшей девке.

-- Чичас...-- вильнула хвостом, убежала.

Невдалеке, меж редкого молодого соснячка, пестрели яркими цветами группы мужиков и баб -- местных черневых татар. Большинство их стояли или, растянувшись, валялись в тени, но, завидя нас, зашевелились, вскочили и с ожесточением принялись махать косами.

-- Лодыри. Пока стоишь -- работают, отошел -- кончено дело... А вечером все придут водку пить да угощаться; кто вовсе не работал и тот придет...

Подошли вплотную.

-- Помогай бог!..

-- Пасибо, пасибо! -- все враз крикнули.

Мужики в белых холщовых штанах и рубахах с кумачными выпушками на плечах и под мышками, а бабы либо в ярких ситцевых, либо в холщовых, .вроде рубах, платьях.

Смуглые, в большинстве чумазые, неряшливые, с черными глазами и волосами, высокие, сильные -- они были красивы под лучами солнца и пестрели своими белыми, желтыми, голубыми и красными нарядами, как цветки средь буйной, густой травы.

Постояли, полюбовались. А чрез четверть часа сидели за самоварчиком и о том о сем калякали.

-- А вот не угодно ли яблочков сибирских покушать... только, извините, всего два осталось,-- предложила хозяйка и вынула из шкафа настоящие яблоки.

Мы ахнули:

-- Как!.. Неужели?.. Сибирские?!

Мы о сибирских яблоках знали только понаслышке. А некоторые сибиряки сибирскими яблоками зовут обыкновенную картошку.

Попробовали. Вкусно.

-- Вот с работами мимо пойдете,-- загляните,-- сказал лесничий,-- это под Сайдыпом, верстах в пятнадцати от Бии, у Глаголева.

-- Непременно. А кто такой Глаголев?..

-- Старик очень почтенный. Бывший чиновник.

Петр Николаевич, товарищ наш, человек немецкой складки, учинил лесничему форменный опрос относительно глаголевского сада и записал в книжку. Так как мы угостились преотменного вкуса и крепости медовой брагой, языки наши как следует поразвязались, и мы болтали без умолку, подтрунивая над Петром Николаевичем.

А тот потел, фыркал, косясь на нас через пенсне убийственным, с лукавой улыбкой, подслеповатым взглядом, и пунктуально, шаг за шагом, снимал опрос. Когда он дошел до собак и, при всеобщем хохоте, стал записывать их клички, мы поняли, что пора идти спать.

Да кстати и брага в кувшине усохла изрядно.

II

День проходил за днем, мы продвигались с работами версты по четыре в сутки. С каждым шагом перед нашими глазами развертывались все новые и новые картины, одна другой лучше, красочней.

Когда идешь по незнакомой горной реке, никогда не угадаешь, какую еще панораму она откроет тебе... Ну, хотя бы вон тот зеленый увал, спустившийся в реку, как голова допотопного зверя, поросшая, словно гривой, остроконечным пихтачом.

Смотришь и по аналогии рисуешь себе зеленеющую цветами и травами поляну, виденную раньше вот за таким же увалом.

Подошел, заглянул и ахнул! Опять новое, опять неожиданно-прекрасное, еще не виданное.

Горы свесились тут своими оголенными каменными глыбами и отвесной стеной ушли в воду, а река, торопливо обогнув "носулю" увала, бросилась на эту каменную грудь и, ударившись, рассыпалась белой пеной, захохотала, заискрилась под лучами солнца и понеслась дальше, волна за волной, опрокидывая на пути оборвавшиеся с утеса камни. А утес стоит да

стоит, улыбается добродушно многочисленными очами пещер и вымоин, да, словно брови, хмурит он на челе своем морщины, подернутые мохом времени.

А дальше опять аил, за ним покуривающая сизым дымком заимка...

Вечереет. Солнце вот-вот спрячется в горах. Понесло холодком. Запахло рекой и пряным запахом хвойного леса.

Плот наш то еле двигается по гладкой поверхности вод, то, попав на стрежь, несется как бешеный.

-- Как этот бом [отвесный, скалистый берег, по которому идет тропа] прозывается? -- спрашиваю лоцмана.

-- А кто его знает... Бом, да и бом... Быдто прозвища нету...

-- Ну, как нету!..-- слышится с греблей.

Говорит бородатый человек в плисовой рубахе, шляпа набекрень. Пришел "с Росеи" за счастьем в Сибирь.

-- Второй год здесь толкаюсь, по Бии, к татарам поприсмотрелся... Они народ любопытный, у них, мотри, кажинному ручейку, кажинной балочке прозвище дадено: камень", к примеру, и весь-то с кулак, шапкой прикрыть, расщеперился надвое, вроде вилашек -- у них прозвище: "аир таш"; скала ушла в поднебесье, да козырем верхушечка натулилась -- у них опять кличка: "карлач-уязы" -- ласточкино гнездо, значит. Они, брат, все примечают, любят земельку свою, всему названье дают... Как в святцах...

И, вынув из кармана горсть кедровых орехов, погрыз-погрыз да еще сказал:

-- А то и песню сложат хорошую... Едет-поет, идет-поет... Что видит, про то и поет: река -- про реку, девка -- про девку, орла высмотрит -- про орла песня сложена... Доброй души люди, что и говорить...

-- Что и говорить,-- подхватил другой дядя, сибиряк,-- с таким народом жить можно... Ничего...

А лоцман спросил:

-- Ну, а как же насчет Глаголева господина?.. Пойдете, што ль, по яблоки-то?.. Поутру как раз на то место потрафим...

-- А далеко до него от берега-то?..-- полюбопытствовали.

-- Ка-а-ко далеко,-- ответил лоцман,-- эдак, как тебе сказать-- не соврать, версты четыре либо пять, не боле...

-- Ой, больше... Как же лесничий добрые пятнадцать верст считает?

-- Мало чего тебе лесничий наскажет... Поди сам-от и не был там... А я скрозь это место знаю... защурясь пройду.

-- Не врешь?..

-- На вот тебе... Пошто врать, мы не врем...-- Обиделся, посмотрел поверх наших голов на видневшиеся вдали беляки и лоцманским, особым голосом, закричал:

-- О-о-п!.. Ударь лева-а!.. Еще раз-о-ок!.. Оп!..

Плот пролетел возле самых беляков, качнулся, затрещал в связях.

-- Надо иматься, однако... темнеть зачало... Чуть было на камень не натакались. Ишь взмыривает, пропастина...

И опять заревел:

-- О-о-оп!.. Давай к берегу-у-у!.. Бей речно!! Бей сильно!!! Еще!! Оп!..

Плот лениво завернул к подрезистому приглубому берегу, и минут через десять мы уже сидели возле костров, кипятили чайники и сговаривались о завтрашней прогулке в фруктовый глаголевский сад.

III

На другой день с полден мы вчетвером направились в экскурсию. Перекусили кой-чего всухомятку, да с тем и пошли; далеко ль тут: час туда, час обратно, да там часа два -- к обеду как раз вернемся.

-- Так версты четыре, говоришь?

-- Четыре либо пять,-- откликнулся лоцман.

Поверили: человек резонный.

-- Вот я вам все обскажу, слушайте: вот так прямехонька через речонку -- курице по брюхо, -- Куют прозывается -- а там заимка... Как заимку пройдешь, все вправо держись, все вправо -- упрешься в гору; а как гору перевалишь, тут тебе и Глаголев господин... Его, брат, сразу узнаешь... Бородища -- во, по пояс... Поди сивый стал теперича... По бороде сразу приделишь, кто таков... Ну, в час добрый... Со Христом!..

Впереди шел Владимир, высокий, лет двадцати малый, с покатыми, как у борца, плечами и в короткой не по росту рубахе, за ним жизнерадостный, коренастый Вася с энергичными глазами и чуть пробивающимися усиками. А мы с Петром Николаевичем плелись сзади. Петр Николаевич был малый добрый, товарищ хороший, но трус, каких мало. И, кроме сего, обладал секретом нагонять тоску даже на самую бесшабашную компанию.

-- Василий Петрович, Василий Петрович, -- говорит он нудным голосом, -- а как думаете, тут есть медведи?

Тот молчит, словно не слышит.

-- А, Василий Петрович... Есть?

Чтобы отвязаться, Вася кричит раздраженно:

-- Есть, есть!.. Они тут еще с прошлого года вас караулят...

А вот и речка. Поискали-поискали брод -- нашли, перебрались по камушкам. А Петр Николаевич -- человек упрямый -- пошел напрямик. И нам видно было, как он, подобрав полы азяма, скакал поперек речки.

-- Гоп-ля... Гоп-ля... Гоп!.. -- и как раз угодил в омут, чуть не по пояс. Выругался, выполз на берег. Сидит, отливает из сапог воду, кричит:

-- Господа, обождите меня... Я сей-ча-а-а-с...

Дождались, опять пошли. День был пасмурный. Дул ветерок. По небу бежали, торопясь к востоку, низкие облака. Пахло дождем и сыростью. Прошли версты две. А вон и заимка. Да не одна, а целых, кажется, пять. Речка, крутясь и извиваясь, опять пересекла нам дорогу, но, слава богу, возле самых заимок чрез нее налажен из двух сплоченных бревен мост- Бревна ослизли, а берега высоки и круты, да и речонка пыжится тут, переваливаясь по камням, как и заправская. Хоть страшно было, а перешли, кто ползком на четвереньках, благо заимочники не видят, а кто похрабрей -- на ногах. Поручней не было. Заимочник до этого еще не додумался, а может, нарочно такой мост наладил: мы, дескать, ни в ком не нуждаемся. Да и то сказать: сюда, в этакую глушь, кроме урядника, никто почти из посторонних-то и не заглядывал никогда. А урядник ежели и появится за недоимкой да проползет лишний раз по ослизлым бревнам, эка невидаль! За это ему жалованье от казны идет. Итак, мы возле заимок.

IV

-- Молодуха, эй, молодуха! -- крикнули мы доившей корову женщине. Повернулась, встала. Высокая, статная, с приятным смугло-розовым лицом и бойкими приветливыми глазами.

-- А как нам на заимку Глаголева пробраться?

-- Глаголева? -- переспросила она нараспев.

-- Да.

-- Порфирья Яковлевича, што ль?

-- Да, да.

-- А вам зачем? -- заулыбалась, сверкнув белыми, один к одному, зубами.

Мы стояли, опершись на изгородку, и тоже улыбались столь неожиданному допросу. Потом сказали цель нашего путешествия.

-- А вы кто такие будете?

Опять допрос.

-- Мы исследуем Бию: глубины промеряем, планы с порогов снимаем, пробуем, нельзя ль пароходы по реке пустить...

-- А-а-а... Водяные землемеры, значит, будете?..

-- Вроде этого...

-- Так-так... -- задумалась.

Тут одно облачко разорвалось надвое, и солнце ленивыми лучами стало заливать, не торопясь, окрестность. Вот вспыхнула серебром речка, улыбнулись белые, чистенькие домики заимки, зарделся ярко зеленеющий лес на цепи холмов. И вдруг, что за чудо! вместе с радостным лучом солнца раздались откуда-то, совсем близко, печальные звуки похоронного пения. Мы вздрогнули, переглянулись, -- посмотрели по сторонам. Да, вот оно что! Там, за речкой, в полугоре, стоят в неподвижных, понурых позах люди, человек двадцать. Двое, нагнувшись, копают землю лопатами, а остальные поют да плачут. И чем ярче светило солнце, чем наряднее одевались под его лучами леса и горы, тем безутешно плакало пение. Баба отставила подойник. Мы спросили ее:

-- Что это?

-- А девочку заимочники хоронят... Луки Митрича дочку... Сгорела вчерась, сердешная...

-- Большая?

-- Да лет этак десяти поди будет... Ох, родименькая моя, о-о-ох... Глашенька ты моя... Ягодка моя борова-а-я...

Женщина замигала часто-часто, скорбью покрылось лицо ее, засморкалась, прикрылась передником и жалобным голосом запричитала.

Из заимок, то здесь то там, бежали, ловко перепрыгивая через соседние изгороди парни и девки, молодые мужики и бабы, а старики со старухами степенно выступали из калиток, и все, с опечаленными лицами, спешили туда, к тому залитому солнцем зеленому увалу, где хоронили девочку.

-- Ох, милые мои, побегу... ох, побегу... Ох, Глашенька ты моя...

И, причитая, направилась к калитке.

-- Она родная, что ли, тебе?

-- Не родная, да лучше родной... Мы здесь -- все родные.

Пошли рядом с ней.

-- Как же сгорела-то она?

-- Да как... Знамо, грех!.. Отец-то с матерью в город за товаром уехали вчерась,-- торговцы они, -- посейчас еще нету их, бабушка одна слепая. Сами-то не ране как в воскресенье приедут. Ну, а девочка-то, знамо, ума нет, разложила костер во дворе, картошку варить себе с бабушкой к ужину, ан платьишко-то у ней возьми да и займись полымем...

Баба засморкалась, сморщилась вся, всхлипнула раз-другой и, успокоившись, продолжала:

-- Взнялась огнем вся, несчастненькая, да с перепугу, видно, и языка лишилась. Подала голос, когда уж почернела вся... Промаялась ночь-то, а к утру вот и представилась... Ласковая такая да обходительная была. Все заимочники в голос ревели возле нее всю ноченьку... Да где тут... Не свят дух, не поможешь...

-- А доктора нет поблизости?

-- Како тут доктора, попа-то и того нет, вишь, сами хороним. Вот батьке с маткой горе-то будет!..

Остановилась, посмотрела на нас заплаканными глазами и сказала:

А вы вот по ефтой дорожке так и идите, все по заколку, по заколку, никуда не задавайтесь, ни вправо, ни влево... Дойдете до Комаровой заимки, а там и к Глаголеву дорогу спросите...

-- А далеко еще до Глаголева-то?

-- А кто е знат... У нас не меряно... Верст поди с десяток набежит...

-- С десяток?! -- удивились мы.

-- А кто е знат... Може, и мене... Ну, прощайте, пока...

Мы постояли с минуту и пошли дальше.

-- А вы яичек свеженьких не купите, либо шанежек, -- крикнула нам вдогонку и, когда мы отказались, опять прозвенела серебристым молодым голосом:

-- Ну, в час добрый!

И бегом -- заторопилась к могилке.

V

Пока дорога шла у подножья холмов, по сухому месту, подвигались вперед быстро, но вот, одно за другим, стали попадаться небольшие болотца. Дорога совершенно терялась в них, а для пешеходов по обочинам налажены были, чрез бегущие тут ключи, переходы из жердочек. И, по мере того как болота попадались все чаще и чаще, путь становился трудней. Каждый из нас запасся по дороге хорошим колом и, балансируя, как по канату, перебирался по жердочкам чрез опасное место.

-- Гоп-ля, гоп-ля-гоп! -- выкрикивал отчаянно Петр Николаевич и на самом вязком месте неуклонно срывался в болото.

Отстал от нас изрядно:

-- Эй, господа... я быстро не могу... я человек близору-у- кий...

Приходилось ждать.

А солнышко опять спряталось за тучи, и начал накрапывать дождик. На душе стало грустно и от только что виденной картины, и от плохой дороги, и от обложенного свинцовыми облаками неба. Ноги ныли, нервы от постоянного напряжения устали, стучало сердце. А время шло да шло. Уж скоро четыре часа, а заимки что-то не видно. Вот тебе и пять верст!... Стали ругать лоцмана, заочно посылая его ко всем чертям.

-- Господа, заимка! -- крикнул Владимир, шедший саженях в пятидесяти от нас.

-- Далеко?

-- Нет... Версты две будет... С гаком...

-- Тьфу, черт ее задави!..

Идем дальше, ругаемся.

Вдруг залилась собака, за ней другая.

-- А ведь мы, господа, верст восемь добрых отбрякали, -- сказал кто-то.

Собаки набросились, точно с цепи сорвались, и, несмотря на окрики и цыканье девчонки, сидевшей под окном домика, они до тех пор наскакивали на нас, задрав хвосты и скаля острые зубы, пока не съездили одну из них вдоль спины жердью.

-- Девочка, а девочка!

-- Ну, чо надо?.. -- пропищала та.

-- Глаголеву заимку знаешь?..

-- Ну, знаю...

-- Как пройти туда?

-- Вон, э-эвона крыши-то выглядывают из леску...

-- Тут и есть Глаголев?

-- Как бы не так... Нет, брат, до него еще пошагаешь. Это только еще Наумовска заимка. Дойдешь, спросишь...

-- Как Наумовска, что ты мелешь.?. -- возмутились мы,-- нам же сказали, что от Бии верст пять до Глаголева...

-- Вот те и пять... Нет, брат, пошагаешь... Отседова верстов поди восемь будет...

Мы расхохотались ей прямо в глаза:

-- Ничего ты не смыслишь, деваха!..

И пошли по дороге вперед. А побитая собачонка изловчилась-таки подкрасться сзади и сцапать за ногу отставшего Петра Николаевича. Хамкнула и, поджав хвост, быстро отскочила в кусты. Тот ахнул диким голосом, торнулся носом, вскочил, опять упал и тогда только закричал, как заплакал:

-- Господа... погодите... я пенсе обронил...

Но ждать мы не желали.

Вася крикнул:

-- Скорее идите... Вы нас погубите... Ночь на дворе, а тут волки бешеные рыщут по болотам...

-- Серьезно?! -- стонет Петр Николаевич и, не дождавшись ответа, подбирает повыше полы и рысью догоняет нас.

Действительно, стало темнеть: время предосеннее.

VI

Сразу же за заимкой болота кончились, и дорога, опущенная буйным кустарником, пошла в гору и скоро врезалась в молодой лиственный лес, за которым синели вдали таежные дебри. Шли быстро. Страшно хотелось есть, но желание скорей достичь цели подбавляло нам силы и бодрости. Подсмеивались над собой, над шустрой девчонкой, над лоцманом, и все были уверены, что видневшаяся вдали заимка и есть не что иное, как глаголевский рай.

А вот и лесок. Стоит себе, притих, нахмурился.

Дорога опять стала грязной, и мы направились возле нее, по опушке.

Ранняя здесь осень успела уже наложить руку на теряющие свои ризы леса. Перед этим были два-три утренника. Кой-где поблекла травка, стали желтеть помаленьку да осыпаться листья берез и осин. Зато боярка да бузина с рябиной стояли разрумяненные всеми цветами теплых тонов от ярко-кирпичного до густо-фиолетового, почти сизого. И гроздья их свешивались красными шапками, как бы приглашая сорвать и отведать впитанные ими лучи солнца, запах ветра да соки земли.

Костяника так рдела на яркой зелени лесной травы, что даже и в сумерках бросалась в глаза своими холодными, алыми, как кровь, ягодками. Срывали и ели, чтоб утолить жажду. Вдруг лесок разбежался в стороны, и сразу, по склонам увала, встала перед нами заимка. Все здесь жило, двигалось. Множество коров толкались тут возле домов и домишек. Сновали собаки, храпели, помахивая хвостами, лошади. Бабы с подойниками и ребятишки суетились, галдели. Мужиков не было видно. Впрочем, под окном одной заимки бородатый дядя обихаживал, с молотком в руках, сенокосилку. Кой-где в окнах мерцали огоньки. А тут же почти рядом, в ложбине, за мостиком чрез речку, виднелся обнесенный новым дощатым заплотом участок земли и среди него два "справных" -- дома.

Мы сразу догадались:

-- Наконец-то Глаголев.

Очень обрадовались. Вася подбоченился, заулыбался и, чтоб попробовать голос, запел весело:

Кончен, кончен дальний путь...

Мы тоже, кто как умел, подхватили и, радостные, направились было к тем домам, но Петр Николаевич, человек во всех отношениях премудрый, сказал:

-- Не лучше ль нам справиться, пустят ли туда ночевать?.. Эй, тетенька, а тетенька! подойдите-ка на минутку.

Тетенька одернула подол, подошла. А потом подошел и волосатый дядя.

-- Ведь это, если не ошибаюсь, Глаголева заимка?

Мы стояли, улыбались и нетерпеливо ожидали утвердительного ответа.

Баба молча почесала зад, а дядя кашлянул в кулак, зевнул не торопясь, взглянул на нас искоса, спросил:

-- А вы кто такие сами-то?

И опять пришлось "начинать сначала".

-- Да эта заимка Глаголева, что ль? -- почти крикнули мы.

-- Которая?..

-- Да вот...

Повернул опять, не торопясь, голову, посмотрел прищуренными подслеповатыми глазами на белый заплот, и так же медленно перевел глаза на. нас:

-- Вот эта? -- указал рукой.

-- Ну да?! -- горячились мы.

-- Дак вы кто такие сами-то?..

-- Тьфу!.. Тетенька, милая, хоть ты скажи, бога ради...

Та утерла проворно нос указательным пальцем и бухнула:

-- Нет, еще до Глаголева упрешь, мотри... Рубаху-то выжмешь...

Мы так и присели от изумления и тупой злобы ко всему на свете.

Петр Николаевич пожелтел сразу -- что случалось с ним всегда, когда он злился, -- и, взглянув чрез пенсне в плутоватое лицо бабы, унылым голосом, не без яда, сказал:

-- Чтоб вам, тетенька, типун на язык за ваши слова.

Та, усмехнувшись, ответила:

-- В ефтом разе уж мы не виноваты... А только что до Глаголева еще верст пять будет...

Мы стали втроем совещаться -- как быть, а Петр Николаевич продолжал в том же духе:

-- А у вас, тетенька, муж есть?

-- Неужели -- без мужа... знамо, есть...

-- Чтоб у него борода отсохла, тетенька...

-- Вот дурной... Да чо ты, в уме?.. Ха-ха-ха... Ну и • дурно-о-ой...

-- Да ка-а-к же, -- хнычет Петр Николаевич, -- обида ведь: перли-перли, верст десять пробухали; я глубину всех болот перемерял, в речке выкупался, иззяб, кушать хочется, и вдруг -- пять верст еще... У-ю-ю-ю.. -- и Петр Николаевич сокрушенно закрутил головой...

Мнения разделились. Я да Вася во что бы то ни стало решили доползти до Глаголева, -- все одно: день потерян, а путешествие в тайге ночью интересно новизной впечатлений, -- а двое других настаивали переночевать здесь, чтоб утром, чуть свет, тронуться в путь.

Мотивировка их сводилась всего к двум словам:

-- Ночь... тайга...

А для нас двоих, наоборот, это-то и служило приманкой. Наконец нам удалось склонить Владимира, а за ним должен был подчиниться решению большинства и Петр Николаевич.

Распрощались.

-- А то ночевали бы... у нас ноне слободно: хозяина нет... -- сказала тетка, обхватив руками прущую наружу грудь, и насмешливо улыбнулась.

Однако пошли.

-- Мотри, никуда не свертывай... Они будут, сверточки, а вы все прямо, все прямо; да на леву сторону все посматривайте... Огонь на горе увидите -- тут тебе и Глаголев живет.

Когда прошли шагов двадцать, Петр Николаевич, хлопнув ладонью сначала по одному карману, потом по другому, вынул записную книжку с карандашом и, остановившись, крикнул, стараясь придать игривость своему плаксивому голосу:

-- Эй, тетенька!..

-- Ну, чо еще?..

-- А как ваша девичья фамилия?-

Мы шагали втроем дальше; а тетка рассыпалась мелким смешком и весело закричала:

-- А подь ты от меня!.. Стеклянные твои глазы... Просмешник...

Мы хотели было раскатиться хохотом, но, вспомнив, что Петр Николаевич человек премудрый и что не зря же он допытывает тетку, от смеха, по молчаливому уговору, воздержались.

VII

У заимки, в полугоре, сумерки только что наступили, но в низине, куда мы спустились, чувствовалось, что чрез полчаса, много -- час, наступит ночь.

Ну и отлично. Дорога шла лугом, и по бокам ее, то здесь, то там вздымались душистые стога′ свежего сена. Вон туман стелется, цепляясь за кусты: должно быть, у горы болотце. Пронеслось над нами стадо уток, за ним -- другое. Вася вскинул ружье, но опоздал. Опять стог, огороженный жердями. А вдали, куда бежит дорога, что-то чернеет. Мы знаем, что это тайга.

По поляне попадаются деревья, в одиночку и целыми ост- - ровками. Налево, рядом с ними, темные увалы холмов. Где-то стучит топор. Это, наверное, доканчивают просеку рабочие землемера, межующего землю -- так сказали нам на заимке. Идем быстро и, чтоб не скучно было, поем песни.

Вдруг дорога разлетелась в разные стороны: одна вправо, другая влево, а третья -- меж ними. Пошли прямо, как учила нас тетка. Но дорога скоро разбилась опять на три, из них одна, что поменьше, круто завернула влево. Вот тут-то мы и призадумались. Пошли на разведки.

А кругом становилось темней да темней.

Левая перешла скоро в просеку, с вешками посредине, и там затерялась куда-то, правая -- вязла в болоте, пошли по средней.

Стало холодеть. Справа тоже показались горы. А в небе ни звездочки: серое-серое, неприветливое, висело оно над нами. Шли мы хмурые, не уверенные -- туда ли идем.

Опять утки. Вася прицелился. Глухо раздался выстрел и замер; а чрез секунд пять вдруг пред нами в горах что-то

грохнуло и мягкими, рокочущими звуками покатилось-покати- лось, дальше да тише, и, не успев замереть, с новой силой загрохотало вправо, рассыпалось, притихло, перебросилось влево, там грохнуло и таким же мягким, все убывающим рокотом унеслось вдаль и пало где-то в тайге.

Мы стояли как зачарованные и слушали:

-- Вот так эхо!

Опять выстрелили и слушали вновь.

Потом сильными голосами взяли аккорд:

-- А-а-а!!

Укатились звуки, замерли, и вдруг, в разных местах, одна за другой, гармонией откликнулись горы. Это было так необычно, так трогательно и красиво, что мы повторяли еще и еще, забыв о дороге. Однако пошли. Наш путь пересекла какая-то хорошо проторенная дорога, а сажен через сто -- другая. Черт знает сколько дорог!

-- А ведь мы, господа, заблудились!..

-- Ну, вот еще...

Но все мы чувствовали, что, наверное, сбились с пути... А сумрак ближе да ближе. Вот кончается скоро поляна, и тайга поглотит нас всех.

Вася сзади кричит:

-- Обождите, пистоны я потерял сейчас!..

Плохо. В тайге без ружья плохо.

Петр Николаевич почувствовал это сильнее всех и первый побежал на помощь Васе.

Искали с полчаса: все сажен на десять выползли, найти не могли. Сожгли полкоробки спичек.

-- Я, господа, дальше не пойду, я лучше вернусь, -- говорит Петр Николаевич и, не получив ответа, предлагает: -- Давайте-ка, пока не поздно, залеземте до утра в стог...

Но мы схватываем его под руки и толкаем вперед.

Поляна кончилась, пошел перелесок, за ним -- тайга. Темная-темная, приняла она нас, но мы люди бывалые -- не боимся, идем.

Стало так темно, что мы больше не видим друг друга, только два белых картуза сереют, да слышится хлюпающие шаги по грязной, после дождя, дороге.

-- Стоп!.. Ух, язви те!.. -- Слышится время от времени недовольный голос Петра Николаевича: должно быть, натыкается на деревья да пни.

Заухал, заржал где-то филин. А ему откликнулся другой.

-- Животная ночная... -- Сказал Вася и спросил: -- А вы, Петр Николаевич, животная какая?

Тот, помедлив, жалобно отвечает:

-- Денная...

-- А зачем же вы на ночь глядя пошли?..

-- По глу-упости... Я думал, что близко... Кабы знал -- не пошел бы.

Впереди всех хлюпает Владимир.

-- Господа, -- кричит он, -- дорога пропала!..

Подошли. Ползает на четвереньках и щупает руками землю. Мы очутились на какой-то сплошь истоптанной копытами поляне. Ползаем сами, щупаем, ничего не можем понять...

-- Сюда, господа, сюда!.. -- опять кричит Владимир, -- нашел!..

Спотыкаясь и падая, бежим на голос. Верно, дорога... Но не другая ли? Ну, да теперь все равно. Идем. Чувствуем, что сваляли дурака, не оставшись ночевать на заимке.

Кто-то из нас сказал:

-- А ведь эта дорога идет, пожалуй, на прииски, что по Лебеди... Верст сто пройдешь и жилья не встретишь...

В тайге что-то хрустнуло.

-- Не медведь ли?!

А ружья нет, без пистонов оно -- палка.

-- Ребята, медведь!!

И мы сразу, что есть силы, заорали, чтоб напугать.

-- Это я-а-а... -- стонет в ответ Петр Николаевич. -- Где тут дорога-то?..

Вдруг, среди тьмы, откуда-то сверху, с увала, что с левой руки, яркий женский голос:

-- Э-го-о-о-ой!..

-- Огонек, огонек на горе...

-- Где?..

Погас огонь и больше не появлялся.

Мы принялись кричать все враз...

Голос не откликался.

-- Глаголев!.. Глаголев!..

Слышим:

Э-э-э-эй!.. -- кричит опять женщина, где-то далеко-далеко, чуть слышно и как будто в другом уже месте.

-- Гла-го-лев!.. Гла-го-лев!..

Молчание. Кричали полчаса. Ни звука...

Вася зарядил ружье, насыпал в капсюлю пороха,, а Владимир поджег. Ружье плюнуло полымем, грохнуло, заорало. Но вновь тишина, и только слышно было, как тяжело дышали наши груди.

-- Это -- русалка...

Кто-то сказал глупость -- а мороз подрал по коже, чакнули зубы.

-- Русалочка, милая, захохочи!.. Зачем и куда завела ты нас? -- шутил Вася.

-- Я бы предложил, господа, идти налево, прямо к тому месту, откуда кричали... -- сказал Петр Николаевич.

Но, сообразив, что ночью по незнакомой тайге ходить опасно --- можно погибнуть, -- решили идти вперед, не теряя дороги:

-- Авось дойдем, хоть к утру, до какой-нибудь заимки. Голод совсем пропал, только ноги дрожали, да в груди ползали злоба и жуть.

VIII

Когда мы, достаточно измучившись, начали мало-помалу терять мужество, встал перед нами неприятный вопрос:

-- Что же делать?

Назад идти, на заимку -- безрассудно: в такой тьме не

найти даже стога сена. Ночевать в тайге -- без ружья опасно. И кроме того, стало холодно. Положение было не из приятных. Решили: ощупью подвигаться вперед. Хоть на душе у нас было больно плохо, но там где-то на дне, как уголек в золе, чуть мелькала надежда: авось! Молча шли кой-как вперед. Останавливались, прислушиваясь к тайге. Но ни звука, ни шороха. Да полно, есть ли тайга-то? Так темно и тихо... Не погиб ли я? Существует ли что-нибудь возле меня, кроме тьмы, тишины и жути. А может быть, сон?

-- Господа... -- тихо спрашиваю я.

Отвечают. Это хорошо. Хоть дрожащими голосами ответили, а на душе стало легче.

-- Господа, --- стараюсь говорить громко, -- давай-ка нащупаем березу, найдем бересты, факелов понаделаем и с песнями пойдем вперед.

Предложение принимается, и через минуту Петр Николаевич кричит:

-- Ее-сть береза...

Вот зажгли факел, за ним вспыхнул впереди другой. Тьма расступилась, запрыгала. Всюду поползли черные тени от нас самих, от стволов и пней. Береста фыркала, трещала, а густой дым клубился ввысь, сливаясь с чем-то черным, бездонным. Сгрудились все, пошли проворно, пока горят огни. Вдруг видим: прет на нас из тьмы какое-то серое чудище, храпит.

-- Стой, стрелять буду! -- Слышится незнакомый окрик...-- Вы кто такие?!

А у нас возьми да, как на грех, факелы и погасли.

И опять стала тьма. Ох, какая зловещая была минута.

Ббах!! -- грохнул вдруг выстрел... Ббах!!! -- другой.

-- Да ты ошалел?! -- как зарезанные заорали мы...

-- А вы кто такие? -- Опять злой голос прорезал тьму, совсем близко от нас.

-- Где Глаголев живет?

-- Я вам такого Глаголева покажу, что унеси бог тепленьких!.. -- загремел голос, и слышно было, как сломилось ружье, как вставились в стволы свежие патроны.

-- Мы не жулики, мы вот кто...

-- А-а-а, -- более дружелюбно протянул голос и добавил совсем мягко: -- А то, кто е знат... Вот прошлым летом, также, было укокошили нас... С приисков, должно...

Трясущими от волнения руками зажгли факел. Глядим -- стоит перед нами верховой, здоровенный, на белом коне, мужик, и угрюмо щупает нас глазами, держа наготове ружье. Заметив, должно быть, две форменные фуражки -- успокоился окончательно.

-- А я с соседней заимки, с версту подале отсюда. Промеж нас, вишь, уговор с Глаголевым: ежели у него ночью выстрел -- я к нему должон на помощь, а у меня -- он ко мне... Так это вы стреляли-то даве?..

-- Где ж Глаголев-то?..

-- А вот на горе, против нас... Каких-нибудь сто печатных сажен....

-- Сделай милость, проводи, полтину дадим...

Согласился:

-- Ну, я впереди, а вы не отставай, держись прямо за Лошадью... А то тут ключик... Айда!

Такими ослепительными улыбками сияли наши физиономии, что, кажется, было б светло и без факелов. Шли, хохотали, рассказывая заимочнику наши злоключения.

Хохотал и он.

-- Еще как вы на зверя не натакались...

-- А есть тут? -- хриплым шепотом спросил Петр Николаевич.

-- Тут-то? Ха-ха... Сколь хошь.

Петр Николаевич вздрогнул всем телом и зашагал ближе к лошади, пугливо косясь по сторонам. Наконец миновали ключик, поросший колючими кустами кочкарника, и уперлись в гору.

-- Глаголе-ев!.. Эй, Глаголев... -- закричал всадник.

Мелькнул вверху огонек, и женский голос ответил:

-- Что-о-о?

-- Ты, Аннушка?

-- Я...

-- Вот гостей пымал... Господа к вам идут в гости... Сады смотреть... Сам-то старик спит?

-- Нет еще...

-- Ну так вот, примайте...

И, обратясь к нам, сказал:

-- Ну, давайте деньги... Вот по этой тропке царапайтесь вверх. Как раз в калитку.

Я порылся в кошельке и сунул провожатому в руку полтину. Тот завозился в седле, чиркнул спичку и внимательно осмотрел монету: не надули бы!

-- Ну, благодарим... Прощайте-ка.

И, отъехав, крикнул сквозь тьму:

-- А я, грешным делом, так и подумал, что вы, со временем, варначьте. Ха-ха-ха!.. Уж извините...

IX

Наконец-то. Перед нами домик окна в четыре. Крылечком выходит во двор, застроенный сарайчиками, клетушками, навесами. Хотя наружная дверь была настежь, однако доступ в сени преграждался низенькой, странного устройства, калиткой, а за ней, по пояс скрытые, стояли, сгрудившись, трое: высокий с огромной окладистой бородой старик, молоденькая, лет шестнадцати, девушка да пожилая женщина. Старик держал фонарь и, сделав руку козырьком, пристально разглядывал нас. Лица их были бледны, глаза светились тревогой и любопытством.

-- Вы кто такие, господа?..

Здороваемся, называем себя...

-- А-а... так-так... Милости просим, милости просим... -- а сам калитку не отмыкает. Начался допрос: как про него узнали, почему заблудились, кто стрелял? Наконец протянул, перегнувшись через калиточку, руку:

-- Ну, здравствуйте-ка... Вот теперь пожалуйте. -- Вынул из скобок запор, отворил дверцу.

-- Аннушка, внеси ружьишки-то в комнату...

Та, конфузливо улыбнувшись, взяла стоящие в углу три ружья и, хихикнув, скрылась в комнаты, а старик сказал:

-- Вы, милостивые государи, изрядно-таки напугали нас... вишь, какой гостинец был для встречи приготовлен... Уж извините... Живем в страхе... Место глухое... Вот также прошлым летом.

И он рассказал, как их чуть не убили какие-то проходимцы с золотых приисков.

Это не вы ли нам голосок подавали? -- спросил Вася девушку. Та суетилась, накрывала на стол, возилась возле самовара.

-- Я... -- улыбнулась, стрельнув глазами.

-- А мы вас за русалочку приняли. Почему ж вы не откликнулись нам, злодейка?

-- Потому, как Порфирий Яковлевич не велели. Мы по первости подумали, что евоный сын с города едет, Михайло... А потом слышим -- нет: чужие, да много...

-- Не только кричать... хе-хе-хе, -- смеялся старик, -- я и огонь-то велел в дому погасить... В тайге опаска не вредит... А народ всякий бывает... Иной хуже зверя...

-- Сколько верст до Бии считаете? Мы оттуда шли...

-- Семнадцать...

-- Семнадцать? Ллловко!!

Мы с таким волчьим аппетитом набросились па свежее роскошное сливочное масло, на чай, на душистый, только что подрезанный мед, что, -- не знаю, как товарищам, -- а мне было-таки стыдненько.

Нас засыпали вопросами. Мы отвечали, сами спрашивали, много смеялись, но что отвечали и о чем спрашивали -- хорошенько не помню, очень хотелось спать. Да и товарищи изрядно позевывали.

Помню только очень хорошо, как среди чая Глаголев куда- то исчез с ключами и фонарем и минут через десять явился с яблоками в корзине.

Все мы очень дивились, всячески рассматривали яблоки: и на ладони взвешивали, и на свет смотрели. Наконец стали

есть. Петр Николаевич, по обыкновению своему, священнодействовал. Через полчаса мы разбросали на полу свои "азямы" и кой-какую хозяйскую "Лопатину", грохнулись как попало и уснули богатырским сном.

XI

В путь двинулись, неся по очереди два пудовых ящика меду. Потом, на полдороге этот мед мы трижды прокляли, так как ящики оттянули нам руки. Мой ящик был связан лычной веревкой с большой петлей. Я умудрился петлю надеть на шею, и ящик всё время тянул меня вперед, нагибая к земле. Я пыхтел, спотыкался на кочки, но все-таки кое-как подвигался. Дорога была скверная, и ее тоже пришлось проклясть трижды.

Назад шли ровно пять часов.

Домой пришли втроем: Вася остался у молодой красивой заимочницы -- купить свеженьких яичек, да шанежек...

-- Эй, позовите-ка сюда лоцмана!

Пришел. Взглянул на нас -- смекнул, в чем дело -- стоит, виновато улыбается. Глаза бегают.

-- А сколько верст отсюда до Глаголева?

Молчит, смотрит на нас, улыбается. Потом снял картуз, изо всех сил поскреб темя, опять надел и тогда только, с виноватой ужимочкой, ответил:

-- Да верст поди шесть... Либо девять...

Мы взялись за бока и покатились со смеху.

А лоцман, поцапывая по очереди то бока, то спину, бубнил:

-- Кто е знат... Знамо, не меряно... Все говорили быдто, что четыре.

есть. Петр Николаевич, по обыкновению своему, священнодействовал. Через полчаса мы разбросали на полу свои "азямы" и кой-какую хозяйскую "Лопатину", грохнулись как попало и уснули богатырским сном.

X

В путь двинулись, неся по очереди два пудовых ящика меду. Потом, на полдороге этот мед мы трижды прокляли, так как ящики оттянули нам руки. Мой ящик был связан лычной веревкой с большой петлей. Я умудрился петлю надеть на шею, и ящик всё время тянул меня вперед, нагибая к земле. Я пыхтел, спотыкался на кочки, но все-таки кое-как подвигался. Дорога была скверная, и ее тоже пришлось проклясть трижды.

Назад шли ровно пять часов.

Домой пришли втроем: Вася остался у молодой красивой заимочницы -- купить свеженьких яичек, да шанежек...

-- Эй, позовите-ка сюда лоцмана!

Пришел. Взглянул на нас -- смекнул, в чем дело -- стоит, виновато улыбается. Глаза бегают.

-- А сколько верст отсюда до Глаголева?

Молчит, смотрит на нас, улыбается. Потом снял картуз, изо всех сил поскреб темя, опять надел и тогда только, с виноватой ужимочкой, ответил:

-- Да верст поди шесть... Либо девять...

Мы взялись за бока и покатились со смеху.

А лоцман, поцапывая по очереди то бока, то спину, бубнил:

-- Кто е знат... Знамо, не меряно... Все говорили быдто, что четыре.

1914