Продремав после обеда около получаса, и по-прежнему чувствуя себя усталым, разбитым, Сергей Петрович Чемерицын лежит в своем кабинете на жестком диване, вытянувшись всем тощим телом, и медленно курит, рассеянно глядя за расплывающимся в скупо освещенной комнате табачным дымом.

Курит, -- и думает о том, что сегодня в гимназии у него опять было столкновение с директором, помешавшемся на том, будто все гимназисты до невероятия распущены. Думает о том, что если бы малейшая возможность, -- если бы было можно пристроиться на службу в городской банк, в редакцию какой-нибудь большой и довольно обеспеченной газеты, куда-нибудь -- надо было бы "с треском" выйти из гимназии. Но уйти некуда: гимназия дает почти три тысячи годовых. Покуда он -- учитель гимназии, -- у него всегда будут уроки в богатых домах, где платят по пяти рублей за час. Уйдешь -- все это потеряно.

Будь одинок, -- плюнул бы на все, ушел бы: нервы не выдерживают. Душа горит.

Или... Или будь Аглая иною. Будь Аглая такой, какой она казалась ему до брака, -- какой она притворялась: бодрой, жизнерадостной, энергичной, трудолюбивой и готовой жить скромно, по-студенчески, и готовой, если понадобится, делать какую угодно работу, не морщась, не жалуясь. Но за два-три года совместной жизни, Аглая переродилась, Аглая опустилась, и... и распустилась. Дом теперь -- полон чужих людей, -- чужих и не нужных. И все труднее работается теперь Чемерицыну дома.

Раньше Сергей Петрович работал по ночам: писал диссертацию. Аглая решила:

-- Но это безумие! Работай днем! Я так устрою, что тебе никто мешать не будет!

И "устроила": работа потянулась через пень в колоду. Потом стала. Доведенная до половины рукопись валяется где-то. И... и на нее глядеть не хочется...

Опять догорела папироса. Надо брать новую. Или не брать? Ведь, собственно говоря, свободного времени нет...

-- Ты не спишь? -- раздается в дверях голос жены. -- Боже, накурил как! Не продохнешь!

Аглая Викторовна входит и садится на кресле рядом с диваном, на котором лежит ее муж.

Одного взгляда на Аглаю довольно для Чемерицына, чтобы его собственное тяжелое настроение еще разрослось: у Аглаи наморщен лоб, ее карие глаза заметно косят, кожа полного лица сделалась шероховатой. И, сидя, Аглая беспокойно шевелит концом туфельки, описывая ногой маленькие круги. Все это -- признаки волнения: Аглая опять расстроилась.

-- Что случилось? -- неприязненным тоном, искоса поглядывая на жену, спрашивает молодую женщину муж.

-- Ничего особенного! -- отвечает она тусклым голосом. И, помолчав, заявляет: -- Боюсь, что Таська умрет от... от гнойного отравления крови!

Чемерицын дергается всем телом, испуганными глазами смотрит на жену, приподнявшись на локте, потом снова опускает голову на подушку и смотрит на потолок.

-- Тебе, конечно, все равно! -- продолжает дрожащим голосом Аглая. -- Но, ведь, я -- мать! Мне мой ребенок дороже всего на свете! И если этот ребенок сваливается, отравившись какой-то ядовитой гадостью...

-- Таська съела что-нибудь ядовитое? -- снова дергается всем телом Сергей Петрович, чувствуя, как холодеют концы пальцев рук и ног.

-- Не съела, но... но вымазалась с ног до головы! Обе щеки себе натерла до крови. Щеки распухли, как подушки! И отрава уже, должно быть, вошла в кровь через поры кожи.

-- Отрава? Откуда у нас в доме может быть отрава?

-- А... а про зубной порошок ты забыл? Ну, а Таська стащила коробочку зубного порошка, и... Хорошо еще, что я заметила вовремя и отняла! А то бы... Поблагодари свою благовоспитанную Янину!

-- Почему Янина "моя", и причем тут она вообще?

-- Она, конечно, ни при чём! Проклятая польская тихоня! А только, когда девка начинает сходить с ума, когда она готова повеситься на шею первому встречному... Когда она бесстыдно штукатурит свою поганую рожу, не стесняясь присутствием невинного ребенка... Таська видела, как твоя Янина размалевывает свое рыло, ну и вот... Нет, -- ты за нее всегда заступаешься! А когда я ей сейчас сказала, что красятся только проститутки, она...

-- Она у тебя спросила, почему же ты румянишься и белишься? Так, что ли? -- усмехается Сергей Петрович.

Аглая Викторовна тихо ахает, бледнеет, потом говорит четко и ясно:

-- Подлец! Ах, какой ты гнусный, грязный подлец!

Сергей Петрович тянется дрожащими руками к портсигару, добывает, папиросу, раскуривает.

-- Ты позволяешь всякой дряни позорить твой дом! -- снова начинает после минутного молчания Аглая Викторовна. -- Неточка Голубева, когда пришла ко мне с визитом в прошлое воскресенье, -- так и ахнула, увидев, с каким декольте, чуть не до пояса, разгуливает у нас -- при детях разгуливает! -- эта грязная тварь, Янина! Чуть не до пояса! Неточка так прямо и сказала: "Хочет, видимо, показать товар лицом?".

Сергей Петрович молчит. Он думает о том, что Янина -- молоденькая бонна, -- всегда тихая, скромная, безответная, -- еще недавно любимица Аглаи Викторовны, -- теперь навлекла на себя ее ненависть. И думает, что это кончится, как кончались все подобные истории: Янина уйдет. Покорная, чистоплотная, любящая детей и честная девушка -- уйдет. А на ее место попадет какая-нибудь новая бонна. И через две -- три недели Аглая возненавидит и эту новую, и будет ее поедом есть, и выживет. И будет твердить:

-- При Янине этого, по крайней мере, не было...

Но, ведь, с этим ничего не поделаешь: раз Аглая Викторовна взъелась на кого-нибудь, -- капут. Она будет точить, пилить, травить... Янину надо несомненно рассчитать. Придется попросить у Шаблюков рублей пятьдесят авансом, чтобы с Яниной расплатиться. Жалко девчонку!

-- Потом, -- продолжает, чертя круги носком туфельки, -- я все молчала! Ведь, когда я говорю что-нибудь, разве ты мне веришь? Ты, ведь, правило себе создал такое: всякой дряни верить. Только не жене... Вот, ты тут спал, а я писала письма. Слышу, что-то подозрительно тихо в столовой... Пошла туда, -- смотрю, -- Финченко держит твою Янину в объятиях и что-то шепчет ей... А Таська смотрит на них во все глаза!

-- Ты-то, в самом деле, видела? -- тревожится Чемерицын.

Финченко -- дальний родственник, бедняк студент. Его мать когда-то помогла немного самому Сергею Петровичу стать на ноги. Теперь Чемерицын держит студента у себя дома, на правах своего человека. Финченко -- трудолюбив и упрям. Еще год, полтора и кончит курс, и станет на ноги. Не дай Бог, -- свяжет себе руки, сойдясь с кем-нибудь, женясь... Но странно: Финченко вообще не ловелас. К женщинам никогда не льнул. Возможно ли, чтобы Финченко позволил себе такую... гадость? Тут, дома, на глазах у всех?

-- Ты это, в самом деле, видела? -- допытывается Сергей Петрович.

Аглая брезгливо пожимает плечами и смотрит мутными глазами на лениво шевелящийся кончик своей туфельки.

-- Вот, когда она тут станет таскаться с брюхом, да начнет устраивать скандалы, тогда и ты увидишь, но будет поздно! -- бормочет она.

-- Я поговорю с ним и с нею! -- говорит, поднимаясь, Сергей Петрович.

-- Так они и признаются?! -- злобно усмехается Аглая Викторовна. -- Глупы они, что ли? Твоя Янина -- в тихом омуте черти водятся! Невинность маргариновая! Проститутка!

-- Ну, ты уж очень!

-- Да, да! Все они, твари, таковы: если не телом, так душою! Проститутка! Проститутка! И хитрая: это она сообразила, Финченко твой, идиот, через два года врачом будет. Вот, она и ловит! Все-все на карту поставить готова! Разумеется, поймает! Он, дурак, жалостливый! Он и тому поверит, что он был ее первым... Ха-ха-ха!

Сергей Петрович нехотя, лениво умывается и медленно одевается. В голове гудит. Душою мало-помалу овладевает странное настроение.

Вот оно, в двух шагах -- окошко. Квартира на четвертом этаже. Внизу -- каменный тротуар. Если... Если разбежаться, распахнуть окно, и... В соседней комнате раздается звонкий смех пятилетней Таськи, чей-то тихий и ласковый говор. Аглая Викторовна, поджимая губы, встает и величественным шагом выходит из кабинета мужа.

* * *

В зале гремит рояль и слышны оживленные голоса. В столовой кухарка Фиона и бонна Янина готовят к ужину. Звенит посуда. Сверкает белизною скатерть. На хрустале и серебре играют блики света большой висячей лампы. Из кухни несется довольно явственно чад жарящейся снеди.

Вернувшийся с урока Шаблюков, утомленный и, должно быть, схвативший простуду Сергей Петрович, извинившись перед гостями жены, прошел прямо к себе в кабинет -- переодеться.

Следом за ним вошел туда же Финченко.

-- Ну, как дела, "хитрый хохол"? -- шутливо спрашивает его хозяин. -- Что вы сегодня угрюмы, как черт?

"Хитрый хохол" угрюмо и зло улыбается кончиками губ, расхаживает угловатыми шагами из угла в угол, неловко и бесцельно потрагивает лежащие на письменном столе предметы.

-- Дела -- ничего! -- говорит он, избегая взглянуть на Чемерицына. -- А только... только, Сергей Петрович, надо мне, значит, от вас выбираться!

-- Это почему? -- удивляется неприятно Чемерицын.

-- Так, -- упрямо трясет головою студент. -- Не могу я больше! Вы меня извините, а, ей Богу, не могу! Думал хоть до конца экзаменов продержаться, -- нет, не могу! Потому что тут у вас Бог знает что творится! Вы меня извините, но когда обижают невинного человека... Да еще девчонку, которая отпора дать не может...

-- Это вы, хохол, про Янину? -- морщась, как от зубной боли, спрашивает упавшим голосом Чемерицын.

-- Про Янину: черт меня дернул -- списал ей слова романса "Посмотри: в лазури ясной...". Знаете? То, что ваша... Аглая Викторовна сейчас разучивает. С того и пошло: Аглая Викторовна и мне, и Янине такую здоровую сцену закатила! И, вы меня извините, такого нагородила... Тычет Янине в лицо: -- Хамка! Хамка! Горняшка, которая в барыни лезет!

-- Стойте! -- еще более морщась, говорит Чемерицын. И лицо его мучительно краснеет, а руки дрожат. -- Стойте, Петя! Только по совести! Какие у вас отношения с Яниной?

-- Гос-споди! -- искренно удивляется тот. -- Какие же могут быть у нас отношения? Да никаких!

-- Вы... вы не ухаживаете за Яниной?

-- Господи!

-- Вы сегодня не... не обнимали ее? В столовой? Когда я спал после обеда?

-- Тю! -- раздраженно откликается Финченко, -- Да, ведь, я утром ушел, а когда вернулся, -- вас уже дома не было! Кто такую чушь нагородить посмел? Какие мои отношения с Яниною? Да вы же знаете: на ваших же глазах все! Хотите, честное слово дам! А вы, ведь, знаете: если я честное слово даю...

Сергей Петрович несколько минут думает.

-- Ну, ладно! -- говорит он измученным голосом. -- Тут, явно, ничего не поделаешь! Для Янины я найду другое место. Вам уходить -- нет резона...

-- Нет, что уж?! -- твердит Финченко. -- Вы только не обижайтесь, Сергей Петрович! Такая, видите, атмосфера у вас в доме... Задыхаюсь я! Право же, задыхаюсь! Спасибо вам за все! Хороший вы человек, Сергей Петрович! Только...

Финченко делает характерный жест рукою. Потом, внезапно оживившись, посветлев, весело восклицает:

-- Черт! Идея! Ей Богу, блестящая идея! Ха-ха-ха!

-- В чем дело? -- тоже улыбаясь, осведомляется Чемерицын, с удовольствием глядя на некрасивые, но полные какого-то особого благородства черты лица "хитрого хохла".

-- Ей Богу, удеру я штуку! Женюсь на Янине! Чтоб я лопнул, женюсь! Вы меня на эту идею и натолкнули! В голову не приходило смотреть на Янину, как на женщину! Просто милое и безропотное, бодрое существо, и больше никаких! А вы мне глаза раскрыли!

-- Вы с ума сошли, хохол?

-- По-нашему -- с глузду съехал? Ха-ха-ха! И пускай!

Им овладевает буйная веселость. Серые глаза искрятся юмором, лицо хорошеет.

-- Завтра же поговорю с Янинкою: ой, хто до кого, а я до Параски! Бо у мене чорт-ма штанив, а у ней -- запаски! Ха- ха-ха! Мне тут кондиция одна навертывается. На лето -- в имение к одному пану. Сто карбованцев на полном содержании. Янинку подготовлю, аттестат зрелости выкрутим. Пущу на курсы. Буду я земским врачом в Кобеляках, она -- акушеркою! Здорово! Нет, побей же меня лиха година, если не здорово! И как это мне в голову не приходило до сих пор? Затуркали вы меня тут? Кислоты уж очень много...

Сергей Петрович закрывает глаза. И... и на миг острая тоска охватывает его. Ему мерещится миловидное личико Янины, ее ясные, светлые глазки, ее такая милая, робко-лукавая и чистая девичья улыбка. Мерещится ее тонкая и стройная девичья фигурка. И рядом всплывает образ Аглаи Викторовны. Взять бы Таську, взять Янину и... уйти, оставив Аглаю.

Сергей Петрович встряхивает головою и упавшим голосом говорит "хитрому хохлу":

-- И -- ну, что же, голубчик? Вам, ведь, виднее!

Из столовой глухо доносится звон струн рояля и голос Аглаи Викторовны.

1914