| |||
Антон Павлович Чехов. Свадьба • Все авторы -> Антон Павлович Чехов. Антон Павлович Чехов. Свадьба Шафер в цилиндре и в белых перчатках, запыхавшись, сбрасывает в передней пальто и с таким выражением, как будто хочет сообщить что-то страшное, вбегает в зал. -- Жених уже в церкви! -- объявляет он, тяжело переводя дух. Наступает тишина. Всем вдруг становится грустно. Отец невесты, отставной подполковник, с тощим, испитым лицом, чувствуя, вероятно, что его куцая военная фигурка в рейтузах недостаточно торжественна, солидно надувает щеки и выпрямляется. Он берет со столика образ. Его жена, маленькая старушка в тюлевом чепце с широкими лентами, берет хлеб-соль и становится рядом с ним. Начинается благословение. Невеста Любочка бесшумно, как тень, опускается перед отцом на колени, и ее фата волнуется при этом и цепляется за цветы, разбросанные по платью, и из прически выбивается несколько шпилек. Поклонившись образу и поцеловавшись с отцом, который еще сильнее надувает щеки, Любочка опускается перед матерью; фата ее опять цепляется, и две барышни, взволнованные, подбегают к ней, обдергивают, поправляют, прикалывают булавками... Тишина, все молчат, не шевелятся; только одни шафера, как горячие пристяжные, нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, точно ждут, когда им позволено будет сорваться с места. -- Кто повезет образ? -- слышится тревожный шёпот. -- Спира, где ты? Спира! -- Цичас! -- отвечает из передней детский голос. -- Бог с вами, Дарья Даниловна! -- кто-то вполголоса утешает старуху, которая припала к дочери лицом и всхлипывает. -- Да разве можно плакать, Христос с вами? Надо радоваться, душенька, а не плакать. Благословение кончается. Любочка, бледная, такая торжественная, строгая на вид, целуется со своими подругами, и после этого все с шумом, толкая друг друга, устремляются в переднюю. Шафера с тревожной спешкой, крича без всякой надобности "pardon!", одевают невесту. -- Любочка, дай я на тебя хоть еще разочек посмотрю! -- стонет старуха. -- Ах, Дарья Даниловна! -- вздыхает кто-то укоризненно. -- Радоваться надо, а вы это бог знает что выдумали... -- Спира! Да где же ты? Спира! Наказание с этим мальчишкой! Иди вперед! -- Цичас! Один из шаферов берет шлейф невесты, и процессия начинает спускаться вниз. На перилах лестницы и на косяках всех дверей виснут чужие горничные и няньки; они пожирают глазами невесту, слышится их одобрительное жужжанье. В задних рядах раздаются тревожные голоса: кто-то что-то забыл, у кого-то невестин букет; дамы взвизгивают, умоляя не делать чего-то, потому что "примета есть". У подъезда уже давно ждут карета и коляска. На лошадиных гривах бумажные цветы, и у всех кучеров руки перевязаны около плеч цветными платками. На козлах кареты сидит чудо-богатырь с широкой окладистой бородой, в новом кафтане. Его протянутые вперед руки с сжатыми кулаками, откинутая назад голова, необычайно широкие плечи придают ему не человеческий, не живой вид; весь он точно окаменел... -- Тпррр! -- говорит он тонким голосом и тотчас же добавляет густым басом: -- Шалишь! (отчего и кажется, что в его широкой шее два горла.) Тпррр! Шалишь! Улица по обе стороны запружена публикой. -- Пода-ай! -- кричат шафера, хотя подавать нечего, так как карета давно уже подана. Спира с образом, невеста и две подруги садятся в карету. Дверца хлопает, и улица оглашается грохотом кареты. -- Коляску шаферам! пода-ай! Шафера прыгают в коляску и, когда она трогается с места, приподнимаются и, корчась как в судорогах, натягивают на себя свои пальто. Подаются следующие экипажи. -- Софья Денисовна, садитесь! -- слышатся голоса. -- Пожалуйте и вы, Николай Мироныч! Тпррр! Не беспокойтесь, барышня, всем будет место! Берегись! -- Слышишь, Макар! -- кричит отец невесты. -- Назад из церкви поезжайте другой дорогой! Примета есть! Экипажи гремят по мостовой, шум, крики... Наконец все уехали, стало опять тихо. Отец невесты возвращается в дом; в зале лакеи убирают стол, в соседней темной комнатке, которую все в доме называют "проходной", сморкаются музыканты, всюду суета, беготня, но ему кажется, что в доме пусто. Солдаты-музыканты копошатся в своей маленькой, темной комнатке, всё никакие могут поместиться со своими громоздкими пюпитрами и инструментами. Пришли они недавно, но уже воздух в "проходной" стал заметно гуще, нет никакой возможности дышать. Их "старшой" Осипов, у которого от старости усы и бакены сбились в паклю, стоит перед пюпитром и сердито глядит в ноты. -- А тебе, Осипов, сносу нет, -- говорит подполковник. -- Сколько лет я тебя уже знаю? Лет двадцать! -- Больше, ваше высокоблагородие. На вашей свадьбе играл, ежели изволите помнить. -- Да, да... -- вздыхает подполковник и задумывается. -- Такая, брат, история... Сыновей, слава богу, поженил, теперь вот дочку выдаю, и остаемся мы со старухой сироты... Нету у нас теперь деток. Начистоту разделались. -- Кто знает? Может, Ефим Петрович, вам бог еще пошлет, ваше высокоблагородие... Ефим Петрович с удивлением глядит на Осипова и смеется в кулак. -- Еще? -- спрашивает он. -- Как ты сказал? Детей еще бог пошлет? Мне-то? Он давится от смеха, и слезы у него выступают на глазах; музыканты из вежливости тоже смеются. Ефим Петрович ищет глазами старуху, чтобы сообщить ей, что сказал Осипов, но она сама уже летит прямо на него, стремительно, сердитая, с заплаканными глазами. -- Бога ты не боишься, Ефим Петрович! -- говорит она, всплескивая руками. -- Мы ищем, ищем ром, с ног сбились, а ты тут стоишь! Где ром? Николай Мироныч не может без рома, а тебе горюшка мало! Поди, узнай у Игната, куда он ром поставил! Ефим Петрович идет в подвальный этаж, где помещается кухня. По грязной лестнице снуют бабы и лакеи. Молодой солдат, накинув мундир на одно плечо, уперся коленом о ступень и вертит мороженицу; пот течет с его красного лица. В темной и тесной кухне, в облаках дыма, работают повара, взятые напрокат из клуба. Один потрошит каплуна, другой делает из морковки звездочки, третий, красный как кумач, сует в печь противень. Ножи стучат, посуда звенит, масло шипит. Попав в этот ад, Ефим Петрович забывает, о чем говорила ему старуха. -- А вам здесь, братцы, не тесно? -- спрашивает он. -- Ничего-с, Ефим Петрович. В тесноте да не в обиде, будьте покойны-с... -- Уж вы постарайтесь, ребята. В темном углу вырастает фигура Игната, буфетчика из клуба. -- Будьте покойны-с, Ефим Петрович! -- говорит он. -- Всё предоставим в лучшем виде. С чем прикажете делать мороженое: с ромом, с го-сотерном или без ничего? Вернувшись в комнаты, Ефим Петрович долго слоняется по комнатам, потом останавливается в дверях "проходной" и опять заводит разговор с Осиновым. -- Так-то, брат... -- говорит он. -- Сиротами остаемся. Покуда новый дом не высохнет, молодые с нами поживут, а там прощайте! Только мы их и видели... Оба вздыхают... Музыканты из вежливости тоже вздыхают, отчего воздух становится еще гуще. -- Да, брат, -- вяло продолжает Ефим Петрович, -- была одна дочка, да и ту отдаем. Человек он образованный, говорит по-французски... Только вот попивает, но кто нынче не пьет? Все пьют. -- Это ничего, что пьет, -- говорит Осипов. -- Главное достоинство, Ефим Петрович, чтобы дело свое помнил. А ежели, положим, выпить, то почему не выпить? Выпить можно. -- Конечно, можно. Слышится всхлипыванье. -- Разве он может чувствовать? -- жалуется Дарья Даниловна какой-то старухе. -- Ведь мы ему, мать моя, отсчитали десять тысяч копеечка в копеечку, дом на Любочку записали, десятин триста земли... легко ли сказать! А нешто он может чувствовать? Не таковские они нынче, чтобы чувствовать! Стол с фруктами уже готов. Бокалы тесно стоят на двух подносах, бутылки с шампанским завернуты в салфетки, в столовой шипят самовары. Лакей без усов, с бакенами записывает на бумажке имена лиц, здоровье которых он будет провозглашать за ужином, и читает их, точно учит наизусть. Из комнат выгоняют чужую собаку. Напряженное ожидание... Но вот раздаются тревожные голоса: -- Едут! Едут! Батюшка Ефим Петрович, едут! Старуха, обомлевшая, с выражением крайней растерянности, хватает хлеб-соль, Ефим Петрович надувает щеки, и оба вместе спешат в переднюю. Музыканты сдержанно, торопливо настраивают инструменты, с улицы доносится шум экипажей. Опять вошла со двора собака, ее гонят, она взвизгивает... Еще одна минута ожидания -- и в "проходной", резко, остервенело рванув, раздается оглушительный, дикий, неистовый марш. Воздух оглашается восклицаниями, поцелуями, хлопают пробки, у лакеев лица строгие... Любочка и ее супруг, солидный господин в золотых очках, ошеломлены. Оглушительная музыка, яркий свет, всеобщее внимание, масса незнакомых лиц угнетают их... Они тупо глядят по сторонам, ничего не видят, ничего не понимают. Пьют шампанское и чай, всё идет чинно и степенно. Многочисленные родственники, какие-то необыкновенные дедушки и бабушки, которых раньше никто никогда не видел, духовенство, отставные военные с плоскими затылками, посажёные отец и мать жениха, крестные, стоят около стола и, осторожно прихлебывая чай, беседуют о Болгарии; барышни, как мухи, жмутся у стен; даже шафера утратили свой беспокойный вид и стоят смирно у дверей. Но проходит час-другой и весь дом дрожит уже от музыки и танцев. У шаферов опять такой вид, точно они с цепи сорвались. В столовой, где покоем накрыт закусочный стол, толпятся старики и нетанцующая молодежь; Ефим Петрович, выпивший уже рюмок пять, подмигивает, щелкает пальцами и давится от смеха. Ему пришло на мысль, что хорошо бы женить шаферов, и это ему нравится, кажется остроумным, забавным, и он рад, так рад, что не может выразить на словах, а только хохочет... Его жена, не евшая ничего с утра и опьяневшая от шампанского, блаженно улыбается и говорит всем: -- Нельзя, нельзя, господа, в спальню ходить! Это не деликатно в спальню ходить. Не заглядывайте! Это значит: пожалуйте поглядеть спальню! Все ее материнское тщеславие и все таланты ушли в эту спальню. И есть чем похвастать! Посреди спальни стоят две кровати с высокими постелями; наволочки кружевные, одеяла шелковые, стеганые, с мудреными, непонятными вензелями. На постели Любочки лежит чепчик с розовыми лентами, а на постели ее мужа шлафрок мышиного цвета с голубыми кистями. Каждый из гостей, взглянув на постели, считает своим долгом значительно подмигнуть глазом и сказать "м-да-а", а старуха сияет и говорит шёпотом: -- Спальня-то рублей триста стоила, батюшка. Шутка ли! Ну, уходите, мужчинам не годится сюда ходить. В третьем часу подают ужин. Лакей с бакенами провозглашает тосты, а музыка играет туш. Ефим Петрович напивается окончательно и уже никого не узнает; ему кажется, что он не у себя дома, а в гостях, что его обидели; он в передней надевает пальто и шапку и, отыскивая свои калоши, кричит хриплым голосом: -- Не желаю я тут больше оставаться! Вы все подлецы! Негодяи! Я вас выведу на чистую воду! А возле стоит жена и говорит ему: -- Уймись, безбожная твоя душа! Уймись, истукан, ирод, наказание мое! Не пропустите: • Антон Павлович Чехов. Задача • Антон Павлович Чехов. Интриги • Антон Павлович Чехов. Старый дом (Рассказ домовладельца) • Антон Павлович Чехов. Холодная кровь • Антон Павлович Чехов. Дорогие уроки Ссылка на эту страницу: |
|
||
©Кроссворд-Кафе 2002-2024 |
dilet@narod.ru |