Из летнего альбома (рассказ первый).

По бледно-голубому северному небу плыли крутые белые облака. Синее море вздымалось грядами и шумно расплёскивалось по отлогому берегу. На скамейке, в нескольких шагах от черты прибоя, возле купальной будки, сидела молодая дама в светленьком кретоновом платье, с зонтиком, подбитым яркою материею, и с прелестною девочкою лет двух, что возилась тут же на тёплом песке.

Дама эта ничего не делала: она не читала, не работала, -- даже за девочкой как-то мало смотрела, -- мысли её были заняты чем-то совсем другим. Она глядела, слегка прищурясь, на тот далёкий горизонт, где ползли под парусами суда, сверкая на солнце яркими точками; её глаза имели какое-то неопределённое выражение: в них не было сосредоточия, -- это бывает так всегда, когда человек смотрит вдаль. Порою она поворачивала голову в сторону, и вглядывалась в однообразную линию купальных будочек и телеграфных столбов, прижатых к воде сплошною гущею побережных парков. Плечи её тогда подёргивались, она нетерпеливо упиралась ногами в песок, словно хотела встать и уйти. Но она всё-таки не встала, не ушла, она осталась -- и дождалась кого хотела.

Она его издали заметила. Это был высокий плотный господин, с бритым лицом, докрасна опалённым июльским солнцем. На нём было широкое серое летнее платье и соломенная шляпа. Он торопливою походкою подошёл ней и как-то неуверенно протянул руку. Она не глядя подала свою и досадливо смотрела в сторону, когда он поднёс её к губам.

-- Сменили гнев на милость, -- нерешительно произнёс он, опускаясь возле неё на скамью, и посылая девочке поцелуй рукою. -- Что это вам вздумалось писать?

-- Захотела -- и написала, -- возразила она. -- Если вы пришли против желания -- можете уйти.

-- Нисколько. Я обрадовался, получив вашу записку. Я вас вижу только издали, мельком. Не знаю, чему приписать ваше желание меня видеть.

-- Поверьте, что желания (она сделала ударение на слово "желание") у меня нет. Мне надо с вами поговорить.

Он пожал плечами, и склонив голову, приготовился слушать.

Она не решалась начать. Раскрытые губы её слегка дрожали, брови сдвинулись, грудь дышала тяжело и прерывисто.

-- Нам надо окончательно объясниться, -- заговорила она. -- Тянуть такие отношения невозможно. Сегодня муж уехал в город, я как-то стала спокойнее, и решила, что всё равно, лучше кончить теперь -- потом хуже будет.

-- Я не понимаю, о чём вы хотите говорить... Что за натянутый тон?..

-- Другого тона быть не может; я притворяться не умею, не стану, -- не хочу наконец. Как я думаю, как чувствую, так и говорю. Не требуйте от меня никаких определённых рамок, я действую быть может нетактично, но искренно... Прошло время, старого не воротишь, о старом вспоминать нечего...

Он снял шляпу и отёр себе лоб:

-- Ну, да, ты меня разлюбила, -- сказал он. -- Я это чувствую и знаю. Ты теперь ко мне относишься безразлично. Тебе теперь всё равно, что я, что эта скамейка.

-- Ну, не совсем так, -- резко оборвала она, -- я вас видеть не могу. Вы мне противны, понимаете: противны, противны!

Она с таким омерзением посмотрела на него, что он вспыхнул до ушей.

-- Да что же я такого сделал? Чем я виноват?

-- Вы тем виноваты, что вы -- вы! Что вы не человек, не мужчина, вы -- тряпка, бесхарактерность...

-- Успокойся ты, ради Бога... Тебе это вредно в твоём положении.

-- А что моё положение! Какое вам до него дело!.. Вам ни до чего никогда дела нет...

Быть может, другой на его месте встал бы и ушёл. Но он не мог этого сделать. Он знал, что она нездорова, что это, быть может, всё вспышки, болезнь, нервы. Он не имел права отойти от неё; он стиснул кулаки, и заложил ногу на ногу.

-- Ты меня позвала только для того, чтобы говорить такие вещи?

-- А! Вам это не нравится? Слушайте, вам это полезно: вам такого зеркала ещё никто не показывал. Любуйтесь на себя.

-- Надолго муж уехал? -- спросил он, чтобы перевести разговор на другую тему.

Она не отвечала. Грудь её дышала ещё короче, на лице проступили пятна. Он ей был невыразимо противен. Мясистое ухо и загорелая красная шея, нажатая белым воротником, возбуждали в ней отвращение. Он чертил палочкою по песку, и был решительно в недоумении: чего она хочет, чего ей от него нужно?

-- Я вас не обвиняю, -- заговорила она. -- Виновата я, одна я виновата кругом. Я забыла долг, забыла мужа, детей...

-- Да ведь у вас одна только девочка, -- поправил он.

-- Это всё равно: один ли, десять, -- это всё равно...

-- А мужа ведь вы не любите.

-- Во всяком случае, больше чем вас. Вы не понимаете, -- о, вы не понимаете, -- говорила она, ломая руки, -- вы отказываетесь понять, как женщина, полгода назад, могла забыть всё, и долг, и стыд, и самоуважение, броситься на шею мужчины, а через шесть месяцев возненавидеть его! Вы это не понимаете, да!

-- Тише! -- остановил он, -- девочка слушает, смотрит.

-- Пусть смотрит!

Девочка уставилась большими чёрными, как у матери, глазами и переводила взгляд то на одного, то на другого.

-- Пусть смотрит, -- повторила мать, но начала говорить понизив голос. -- Как же вы, мужчины, считаете себя во сто тысяч умнее нас, женщин, вы хвастаетесь наблюдательностью, пишете романы...

-- Разве я пишу? -- попробовал было перебить он.

-- А, я не про вас говорю, вы разве способны на что-нибудь! Ну, а как же вы, при вашем уме и таланте, не можете догадаться, что во мне происходить? Где же ваша опытность, о которой вы трубите на перекрёстках? Эх, вы -- мужчины!.. Никогда-то вы, никогда вы не в состоянии самой простой вещи понять. Что вам каждый подросток-девчонка объяснит, до того вы во веки веков не додумаетесь.

Она говорила это с тою уверенностью, которая никогда не покидает женщину, когда дело коснётся вопроса чувств. Она была убеждена, что это так, что это иначе и быть не может. Её было не переуверить в этом.

А он буквально ничего не понимал. Он машинально смотрел на белые облака и сравнивал ту женщину, которую он любил так за полгода перед тем, и которая его любила, -- с тою, которая сидела тут, бок о бок с ним на скамейке. Ах, какое то время было! Да нет, -- то другая женщина была. То было свежее, молодое существо, с душистою косою, разметавшеюся по подушке, и с таким огнём в глубоких, бездонных глазках! Он горел там, этот огонёк, вспыхивал, искрился, погасал, опять загорался; эти беленькие руки сжимали его крепко-крепко, эти губки говорили ему: "Держать я буду тебя покуда сил хватит, -- а если уйдёшь ты от меня, так не потому, что разлюблю, а потому, что объятья мои будут для тебя не достаточно сильны!.." И сколько часов, сколько дивных часов пронеслось над ними... А теперь? Как подурнела она! Углы рта опустились; глаза по-прежнему горят, но каким-то недобрым огнём. Платья все расставлены, фигура пропала, располнела, а щёки спали... И сколько злости, сколько ненависти в этом лице! Ну, хотя бы каплю, хотя бы только каплю прежнего чувства! Нет, -- словно всё забыто, стёрто из воспоминаний!

-- Да, да, -- заговорила она, -- вот чего нет, и никогда не будет в мужчине, -- это чуткости. Вы по намёку не уловите никогда того, что надо сделать... а вы ещё лучше, гораздо лучше многих.

-- Спасибо за похвалу, -- пробормотал он.

-- Скажите, -- начала она, обдавая его резким, чёрствым взглядом, и вся повернувшись к нему, -- скажите: зачем вы сюда приехали? Ведь я вас просила, я умоляла не ездить. Зачем вы приехали?

-- Я счёл бесчестным поступить иначе, -- я не мог оставить вас одну.

-- Я бы вам писала.

-- Мне мало этого.

-- Я не одна здесь: муж со мною.

Его передёрнуло, но он ничего не сказал.

-- А вы, какую вы пользу можете мне принести? Ваш вид, голос, фигура, походка -- всё мне действует на нервы. Вы каждый день стараетесь мне попасться на глаза... Да по какому праву?

-- Я люблю вас! -- чуть не крикнул он.

-- Хороша любовь! Если вы любите для вас моё слово должно было быть законом. Я сказала, что не хочу, чтобы на лето вы ехали вслед за нами сюда.

-- Но это свыше моих сил!

-- А мою болезнь, весь ужас моего положения, причиною которого вы, одни вы, -- это вы ни во что не считаете? Да вы должны у ног моих ползать, счастливым быть, что я хотя изредка позволю вам дышать одним воздухом со мною... Ах, это ужасно, ужасно!

Она выхватила из кармана платок, прижала к глазам, её всю забило. Зонтик выкувырнулся из её рук на песок. Девочка опять на неё в испуге уставилась.

-- Милая, да полно! -- попробовал он её утешить.

Но где же ей. было слушать его утешения! Она вся отдалась своему горю: он склонилась головою на спинку скамейки и рыдала, рыдала...

-- Ах, какая ты... да полно, -- беспокойно говорил он, оглядываясь вокруг.

К счастью, на всём побережье никого не было; только вдали, совсем вдали, виднелась длинная фигура мистера Уэлькенса, на этот раз по невообразимой случайности оставившего свою подзорную трубку дома. Он недвижно смотрел на волны, и не намеревался двинуться с своего поста.

Наконец она успокоилась и вытерла насухо глаза; верхняя губка её покраснела и вспухла. Она подняла зонтик и снова его распустила, он успел как-то сам сложиться.

-- Вы должны уехать, -- сказала она неуспокоившимся голосом. -- Вы уедете завтра же. Слышите?

Он хотел взять её за руку, она его отстранила.

-- Хорошо, я уеду, -- ответил он, -- но я должен знать причину, почему вы настаиваете на этом.

-- Ах, вы всё-таки не поняли. Ну, слушайте: я виновата, -- я виновата перед мужем, перед этою девочкою, наконец, перед собою. Я сделала гадость, я изменила мужу. Надо, чтобы было за это искупление...

-- Да погоди: ну вот всё кончится у тебя, тогда мы разойдёмся, ты меня забудешь, заживёшь счастливо...

-- Счастливо? С вашим ребёнком? Да он мне будет каждую минуту напоминать о моём позоре...

-- Да, ну об этом надо было раньше думать, -- подавляя в себе кипевшее бешенство, сказал он.

-- О, я одна и буду нести всю тяжесть наказания! -- мелодраматически возразила она. -- Ребёнок будет жить на счёт мужа, он его будет кормить, воспитывать, ласкать, как своего, -- а я буду перед ним всю жизнь лгать и лгать.

-- Но я могу давать вам деньги на воспитание...

-- Я вам швырну эти деньги в лицо! -- крикнула она. -- Как вы смеете это говорить!.. Вы знаете, что я для вас обманула мужа, который во всяком случае честнее вас.

Он хотел ей сказать, что как же год тому назад она выдерживала бурные сцены с мужем, потому что он завёл на стороне какую-то барыню; он хотел ей напомнить, что быть может она и бросилась-то к нему потому, что была обманута мужем, когда желание мести заговорило в ней сильнее других чувств. Хотел он всё это ей сказать, да удержался.

-- Я завтра уеду, -- повторил он.

Она помолчала. Он встал, хотел было вздохнуть, но счёл это лишним.

-- Куда вы? -- спросила она.

-- Домой, -- ответил он.

-- Подождите, -- сказала она.

Он сел на прежнее место.

-- Послушайте, -- промолвила она дотрагиваясь до его руки. -- Вы на меня не се́рдитесь?

Он удивился этой перемене: голос её был гораздо мягче, да и лицо добрее.

-- Вы не понимаете, -- продолжала она, -- что меня злит в вас. Меня злит ваше бессилие.

-- Какое бессилие?

-- Вы не можете захватить меня... Я не подчинена вам... Меня злит, что вы покойны. Ночью муж не спит, возится со мною, когда мне нездоровится, а вы спите у себя на даче -- вам хоть бы что... Вы ничем не показываете надо мною своей силы. Я хотела бы любить такого человека, который бы владел мною безгранично.

Он не выдержал, и улыбнулся.

-- А я бессилен, я не могу вырвать тебя от мужа? Я тебе сколько раз говорил: брось его, разойдись с ним.

-- Он мне девочки не отдаст. А я не могу без неё.

-- Да, ну так что же делать?

-- Ах не знаю я, -- ответила она, и прижалась к нему крепко-крепко.

Он с некоторым беспокойством глянул вдоль берега. Англичанин пропал, должно быть пошёл за трубкою. Он целовал её в пробор, который пришёлся как раз возле его губ, целовал маленькие, тёплые ручки, чувствовал её голову на плече...

-- Что же, ехать мне завтра? -- спросил он с недоумением.

Она подняла голову.

-- Как хочешь. Подожди ещё два дня. Впрочем, нет: лучше уезжай. Не знаю...

Он взял её за обе руки.

-- Да скажи ты мне одно: любишь ты меня ещё, или нет?

Она прямо и серьёзно посмотрела ему в глаза.

-- Не знаю. Десять минут назад я тебя ненавидела.

-- За что?

-- Тоже не знаю.

-- Так что же мне делать? -- вышел он из себя.

-- И этого не знаю.

Она встала, подозвала девочку, и взяла её за руку.

-- Во всяком случае, -- сказала она, -- приходи вечером пить чай. Муж к тому времени вернётся. Тогда и поговорим.

-- О чём?

-- О твоём отъезде... Голубчик, ты не сердись, я не знаю, что со мною. Только я всё это говорю искренно...

Она протянула руку, которую он поцеловал, и пошла к небольшой калитке, что белела под густою чащею берёз. Платье её мелькнуло между кустами и скрылось.

Он постоял, сжал значительно губы и пошёл вдоль берега, стараясь идти по влажному песку, который был твёрже.

-- Странная женщина, -- проговорил он, безучастно смотря на англичанина, старательно выпятившего свою трубу в неопределённое пространство, -- и повернул к себе на дачу. Голова его горела, он был очень взволнован.

А она, пожалуй, сказала правду, что мужчина не в состоянии понять самой простой вещи: мужчина всё или анализирует, или бесится...

1888