Дядя Филимон вышел с Николаевского вокзала и сразу разинул рот: это кто же такой на коне-то взгромоздился?

-- Эй, паренек хороший, -- спросил он папиросника. -- Кто же это будет? Генерал какой али товарищ?

-- Александр Третий. Пугало.

-- A-а, так-так... Действительно... -- оказал мужик, снял с головы гречневик, поблестел лысиной, перекрестился и опять надел. -- А у нас Карло Марков в городу в уездном. И борода такая же. Только пеший, так что по грудь. Тоже, говорят, правильной жизни был. А городок наш маленький, можно сказать бедный, дрянь. А не знаешь ли, паренек хороший, как мне Груньку отыскать, дочку? Фамиль моя Филимон Комар, из деревни Болотище. Край наш дикий, лесной, неудобный край.

-- Надо улицу знать, дядя.

-- Она не на улице, она на линии. Иди ты, пишет, тятенька, на линию и все считай. Восемь линий пройдешь, тут я не живу, а на девятой-то в аккурат и тово... В этом доме, пишет, булочная, крендель золотой висит. Тут, говорит, и ищи меня.

Филимон долго путался по городу, наконец разыскал квартиру и с черного хода вошел в кухню. Пусто. Рыжий кот, засунув голову в стеклянную банку, лакал молоко.

-- Брысь! -- крикнул Филимон, и, постояв немного, пошел по коридору, покашливая.

Отворил одну, другую, третью дверь -- никого. В четвертую комнату дверь была открыта. Филимон заглянул туда и замер. В кресле сидела приятненькая барышня, она размахивала рукой, громко кричала в стену и смеялась. Больше в комнате никого не было. Вдруг барышня наморщила брови, дробно затопала ногами в пол и закричала еще громче:

-- Кто? Я сумасшедшая? Ха-ха! Может быть. Ах, так? Ну, погодите... Я вам такое сделаю, что... А очень просто. Я сумасшедшая и есть... Что?.. -- Она вдруг взвизгнула, захохотала и подпрыгнула в кресле.

У Филимона от страха ослабли поджилки.

-- Бешеная! -- сразу догадался он и, подхватив котомку, кривобоко по коридору марш.

А сзади стучали каблучки, и звонкий голос кричал:

-- Кто это? Кто тут ходит?!

Филимон обернулся, ахнул, бросил котомку и кинулся по лестнице. Его схватили двое: в очках и без очков.

-- Стой! Куда?.. Ты, дьявол, что бежишь?!

А сверху скакала сумасшедшая:

-- Держите его, держите!.. Вор!..

-- Ой батюшки мои! -- взмолился Филимон. Он пучил глаза и весь трясся. -- Бешеная!.. У нас на деревне колдуны... Вот так же... Портят... Ой... Пусти! Не держи! Заест! -- Он двинул по очкам одного, по уху другого, ноги у него подсеклись, и он покатился на сиденье по ступенькам вниз.

А навстречу -- девушка с корзиной.

-- Тятенька, что ты? Тятя!

-- Груняша, убегай!.. Бешеная! -- хрипел обезумевший Филимон.

Чай пили втроем в кухне. Филимон все еще с опаской, покашивался на барышню и повествовал:

-- У нас, в нашем селе, колдун на колдуне. А то и бабы которые. Вот у соседа на полосе залом одна ведьма сделала, колосики этак вниз пучочком завязала... Ну, знамо, хозяйку спортили. По-овечьи блеет, сама с собой разговор имеет, навроде тебя...

-- Филимон Иваныч, -- засмеялась барышня, -- значит, я, по-вашему, тоже порченая? Ведь я же объясняла вам, что это -- телефон.

-- Понимаю, -- подозрительно сказал мужик.

-- Это верно телефон, тятенька, -- подтвердила Груня. -- Проводится он по всему городу, и можно говорить. Проволока такая.

Филимон благодушно засмеялся и погрозил дочке пальцем.

-- Пойдемте, Груняша, поговорим при нем.

Филимона вволокли в комнату силой, как к антихристу.

-- Да не бойся, тятя, что ты на сам деле дикий какой... Вот смотри. Видишь, висит штучка, на штучке рогулька, а на рогульке трубка. Вот сейчас вызову... кого бы это?.. Да! Хочешь, Прокофия Киселева, крестника твоего, он в Пассаже служит... Вызвать?

-- Куда ж ты его вызовешь? Чего от дела малого отрывать. Поди сколько сюда прошагает... Лучше мы к нему ужо...

-- Зачем, -- улыбнулась барышня, а Груня стала звонить. -- Он будет разговаривать со своего места. За версту или за две. Даже с Москвой можно говорить.

-- Грунька, брось! -- закричал Филимон. -- Брось чертовщину! Грех! Как это можно, чтоб за версту... скрозь стены. Глотку перекричишь.

-- Кто у телефона? -- нежно начала Груня, оправила кудерышки и с улыбкой поклонилась в стену. -- Здравствуйте, Прокофий Павлыч. (Филимон прыснул в горсть). Ну, как поживаете? Ах, какой вы комплиментщик. Кто? Я? Ха-ха-ха! Ну и просмешники вы, ей-богу. (Борода Филимона тряслась от смеха, он подмигивал барышне и кивал на тараторившую Груню.) А знаете, кто с вами сейчас будет говорить? Мой тятенька, а ваш крестный. Да-да-да! Сегодня. Только что. Я передаю трубку. Тятенька, бери.

Но Филимон крутил бородой и похохатывал:

-- Ну и озорница! Так я тебе, девка, и поверил. А и ловко ты камедь ломаешь... А?

-- На, на, садись, тятенька, -- усадила она его в кресло. -- Говори в трубку-то. Говори: "Здравствуй, крестник".

-- И чего ты, коза, озоруешь надо мной, стариком. Ну, да ладно, потешу тебя Ну... Здравствуй, крестничек!

Вдруг лицо его вытянулось, левая пятка чиркнула по полу, и плечи передернулись.

-- Ково? -- закричал он дрожащим голосом, вращая глазами. -- Прошка, ты? Откедова? Что ты врешь, едят тя мухи! Как ты можешь в трубку залезть, едят тя мухи?! -- Он оторвал трубку и, прищурившись, заглянул в нее. Руки его тряслись.

-- Не отрывай, тятя. Говори, говори... -- сквозь смех приказывала Груня.

-- Нет, ты не настоящий! -- снова закричал Филимон в трубку. -- Это напущено! А ну, скажи: Христос воскрес... Ах, едят тя мухи! Хы... Ну, а как крестну твою зовут?.. Верно, тетка Агафья...

Лицо Филимона сразу прояснилось, на лысине выступила испарина, и клокочущий восторженный хохот уже не давал ему говорить. Он только выкрикивал:

-- Толкуй, толкуй! Ах, едят тя мухи!.. Хы-хы-хы... Верно... О-о! Неужто? Ну, и едят тя мухи... А? Чего?.. Хы-хы... Тьфу, ты, едят тя мухи!.. А ну, скажи, чего у меня на левой ноге есть? Верно, желвак. Прощай, прощай, едят тя мухи, Прокофий Павлыч... Ха-ха-ха, едят тя мухи с мошкарой.

Груня, вся красная от смеха, повесила трубку. Барышня, улыбаясь, затягивалась папироской. Филимон несколько мгновений сидел молча, потрясенный.

-- Да, -- наконец проговорил он. -- Да... Вот так, слеха-воха, музыка!

Лицо его было подавленно и удивленно. Посидев еще с минуту, он глубоко вздохнул, встал, размашисто перекрестился и сказал:

-- Благодарим. Приятно. Ну, барышня, едят тя мухи... Уступи ты мне эту хреновнику, в ножки поклонюсь. То есть вот как нужно, до зарезу. Сидел бы я в избе да покрикивал в трубчонку: и в поле бабам на работе, и в лес, и по волости по всей. А захотел -- с Груняхой али с тобой перекинулся словцом: здорово, мол, барышня, едят тя мухи... Ах, ах... Сидим мы, как кроты, в дыре и ничевошеньки не знаем.

1924