Жизнь -- море, горькое и соленое.

Стоишь на берегу и смотришь: морские волны бегут-бегут, падая и вновь приподымаясь на цыпочки, чтобы заглянуть, куда их гонит буря.

Но вот повернул ветер, и покатились седые волны к обратным берегам.

Жизнь -- море, человек -- волна. Вот так же и мистер Веретенкин, о котором будет наш рассказ.

* * *

Жил в городе не мистер, а просто Гаврила Веретенкин, столяр. И без того курносый, а ужасно любил нос кверху задирать. На русские порядки фыркал: мол, столько времени прошло, а толку нет. При всем том он имел на левом глазу небольшое бельмо, а на лбу шрам от неизвестной причины. Усы книзу, рыжие, зубы большие. Выпить уважал, но в меру.

Однажды он встретился в пивной с портным, -- из Америки за женой приехал. Уж очень нахваливал Америку, -- наверно, врал. Слушал Гаврила Веретенкин, слушал -- и потянуло его за океан, вынь да положь.

И случилось так, что этот самый Гаврила Митрич Веретенкин, столяр, действительно попал в Америку.

Нам, писателям, не очень-то много отводится в печати места. Поэтому, не вдаваясь в излишние подробности, попробуем предположить, что Гаврила перепорхнул через океан, как в сказке, не на аэроплане, а на самом обыкновенном ковре-самолете. Такое предположение, надо думать, никому в убыток не будет.

На самом же деле, между нами говоря, Гаврила Веретенкин, -- ах, какой башковитый человек! -- представьте, ехал на заграничном корабле в качестве четвертого помощника повара. В его обязанности входило резать цыплят, ошпаривать их кипятком и выдергивать перья, а также -- чистить потроха.

Чистит -- а сам думает:

"Враки какие, что лучше СССР для русского человека нет. А на мой вкус, Америка в двадцать пять раз лучше. Ужо-ко, сколько денег накоплю. Мне бы только в Нью-Йорке кума встретить".

А вот и Америка. Гавань, остров Либерти. На высоком столбе прекрасный статуй стоит женского образца -- Свобода.

Очень хорошо.

Но тут такая неудача постигла его, что ужас. Представьте, оказывается, Гаврила совершенно не умел по-английски говорить. Ну там съестного купить -- это кой-как мог. Взойдет в лавчонку, тыкнет в ситный, тыкнет в колбасу и деньги на прилавок.

Питается, по улицам взад-вперед, кума разыскивает. А кума нет, потому что очень огромный город, этот самый Нью-Йорк.

Проелся Гаврила Веретенкин окончательно, даже последнее пальто проел, и стал нищ, как на живодерне кляча. Правда, насчет еды плохо, зато хоть каждый день головной убор меняй: на отвале, где в кучах мусора разыскивал Гаврила что-либо съедобное, валялись разных фасонов кепочки и шляпы. Иные очень новые.

-- Вишь, черти, богатый народ какой. Этакие шляпы в навоз швырять... Нет, погоди с Америкой шутить. Мне бы только за местишко уцепиться -- все верну. И куда же это кум запропастился?..

Но день ото дня становилось хуже. Горе безъязыкому! На заводах не принимают, везде полно. Три дня не ел, водой питался. Украл как-то булку, у барыни из корзинки на базаре выудил, сожрал с остервенением, опять три дня не ел.

И уж такое отчаяние овладело им, швырнул розового цвета кепку с пуговкой и пошел топиться. Стонет, сморкается, судьбу клянет, думает: "А не сподручней ли в петлю головой?"

Бывают чудеса, да не такие. Только он подумал, как приятней на себя руку наложить, глядь -- кум в охапку его сгреб.

-- Гаврила!..

-- Кум!.. -- и оба заплакали.

Но плакали недолго, каких-нибудь минуты две. Потом стали смеяться, потом хохотать.

Кум оказался очень крепкий, веселый, одет, как барин, вероятно, при больших деньгах. Вот она, Америка!

-- Пойдем выпьем на радостях, -- сказал кум.

-- Я три дня не кушал, -- сказал Гаврила. -- Даже из-за голода репутации лишился, у какой-то буржуазной барыни булку допустил украсть.

Оглядел кум Гаврилу со всех сторон очень чувствительно -- да, парень отощал -- и прямо в ресторацию.

Потребовал кум два завтрака. Подали два завтрака и к каждому вина, так уж в карточке положено, называется -- "меню". Но вина немного, для русского человека едва душу окатить. Съели, выпили. Кум сейчас пальцем человека, а ну-ка, дескать, еще. Человек помотал головой: нельзя.

-- Да что ты с ним канитель-то разводишь, -- крикнул Гаврила, -- ты требуй!

Кум человеку по-английски, дескать, так и так, вот землячок приехал, нельзя ли тайно. Нет, нельзя. Но ведь они могут заплатить вдвойне, втройне. Тогда человек припугнул полицией. Приятели встали и ушли.

-- У нас, в Штатах, такой закон опубликован, что виноградное вино подается в малых дозах только при обеде или при завтраке. А больше ни-ни, -- вразумлял Гаврилу кум. -- И в продаже нет. Но из создавшегося положения имеется верный выход.

Зашли в другую ресторацию, опять потребовали два завтрака, съели, выпили.

-- Пойдем по порядку дальше. Идея верная.

В следующей ресторации кум только вилочкой потыркал в пищу, а винишко выкушал. Гаврила съел и выпил. Стало веселей, чуть в голову, чуть в ноги бросилось.

-- Насчет удовлетворения аппетита, я наелся, -- сказал кум, слегка рыгнув, -- размер же выпивки надо сильно увеличить.

Гаврила с гордостью прислушался, как складно рассуждает кум, вытер усы, сказал:

-- Я тоже голосую за.

В четвертой ресторации кум только выпил. Гаврила же кой-как вилочкой потыркал в пищу и -- тоже выпил.

-- Теперь к тому подходит, что я могу песню разыграть, -- подмигнул бельмом Гаврила. Но кум погрозил ему указательным перстом, Гавриле же показалось, что кум грозит двумя перстами и люстра под потолком качаться начала.

В пятой ресторации только выпили, а пищу -- котлеты с макаронами -- Гаврила Веретенкин запхал в карман.

-- Ах, как весело в Америке, -- сказал он и хотел заплакать.

-- Пойдем, -- сказал кум. -- Тут больше не дадут, а желательно давление паров усилить. Механику учил?

Еще зашли в шестую и седьмую ресторацию. Седьмая -- была последней, потому что Гаврила закричал на человека:

-- По какому праву качка допускается? Я требую ошвартоваться... Эй, сыпь к бережку!.. левый борт!.. Крути, Гаврила!.. Стоп!..

Кум зажал ему рот и успокоил:

-- Ты на корабле, что ли? Здесь исключительно твердое место, как гранит.

Но все качалось.

* * *

Вышли на холодок, на улицу. Шли очень прямо, бодро, В обнимку, разумеется. Гаврила легонечко икал и похохатывал, склонив голову на кумово плечо. Шли прилично, твердо, но народ от них отскакивал, как от ледокола лед, а тротуар юлил туда-сюда.

Не прошли и десяти шагов, сгреб их за шиворот толстый полисмен, накинул на руки светлые цепочки и подвел к какому-то столбу. Гаврила все еще продолжал икать, полисмен же что-то пролаял в самый столб, в трубку, и не успел по-настоящему закрутить усов, как подъехал очень чистенький автомобиль.

-- Уж не за нами ли? -- радостно оскалил Гаврила большие зубы. -- Ах, приятно до чего проехаться. Вот это культура!..

-- Прошу, -- сказал полисмен и что-то спросил у кума.

-- Чего он бормочет-то? -- осведомился Гаврила.

-- Спрашивает, с подножкой желаем в автомобиль влезать или без подножки.

-- С подножкой! -- закричал Гаврила. -- Вели с подножкой! В кои-то веки покутить пришлось, да чтоб без подножки... Глупый какой вопрос. Пожалста!!

Подножка опустилась, сначала залез Гаврила, за ним и кум. Всю дорогу Гаврила смеялся, целовал кума, пел:

Ппа привычке кони знают,

Где сударушка живет...

-- Гуляй на-а-ша-а!! Гаврила, крути!

И вместо участка -- это удивительно! -- прикатили прямо во дворец. Да не дворец, рай господень, потому что встретили их самые благородные женщины в белых, как у ангелов, халатах и еще доктор, бритый и в очках. Лицо тоже интеллигентное. Осмотрели у гуляк все статьи, пульс пощупали.

-- Пожалста, -- сказал Гаврила, -- очень рад.

Он сразу сметил, что попал в самое приличное общество, и решил вести себя как можно вежливей.

-- Пожалста! Мерси! -- сказал он, стараясь придать голосу нежную звучность и ласковость. -- У меня нервы ужасно тронутые и круженье головы после пищи. Но это наплевать, не обращайте вашего внимания. Мерси вторично.

Пол, очень твердый, паркетный, не качался, и все было на своих местах.

И по бархатной дорожке ввели Гаврилу Веретенкина в комнату. Там ванна. Попросили Гаврилу раздеться. Ему стало стыдно женщины, и он притворился, что не понимает. Тогда женщина, в белом, как у ангела, халате, быстро его разула, Гаврила подумал:

"А черт с ней, мне жениться на ней не приходится. Наплевать, разденусь"... -- и сказав:

-- Пожалста! Мерси! -- вмиг разделся.

Она взяла его грязнейшее белье, подала свежее и скрылась.

Перекрестился Гаврила, уселся поудобнее в теплую водичку и загоготал.

Ему показалось, что его зубы стали еще длиннее, а губы сделались короткие: рот не смыкался от улыбки. Ах, ах, приятно до чего... Интеллигентно...

Сидит Гаврила, водичку этак руками разгребает, подтрунивает над своим блаженным положением.

-- Скажите откровенно, -- рассуждает он сам с собой, -- вот я, какой-то столяришко пучеглазый, залез в ванну и сижу. Захочу, пузыри начну пускать, захочу -- не стану. Ну, страна! Вот те и всемирный капитал эксплуататоров...

Нет, что ни говори, а американская культура -- первый сорт. И очень неприлично, что в русских газетах прохватывают американцев почем зря: дескать, буржуазная нация, дескать, подлые миллиардеры. А вот подобных писак да агитаторов приволочь бы за лохматые волосья, да носом и наторкать в ту самую посудину, где Гаврила Веретенкин наслаждается.

С преогромным удовольствием натирал себя Гаврила мыльной губкой, говорил:

-- Все хорошо, все культурно, одного не хватает: веничка. А жару много... похвостаться бы.

Вышел свеж и чист, как груздок в росе, оделся в чистейшее первосортное белье и нажал кнопку, как приказано.

-- Пожалста... Мерси, -- сказал Гаврила вошедшей белой женщине. Его лицо сияло восхищенной улыбкой, нос еще больше закурносился, закрученные кончики усов полезли в ноздри.

-- Извиняюсь, -- начал он, -- английский разговор нуль, тьфу, нету, -- старался он изъясниться как можно понятней, тряс головой, щелкал пальцем по языку, жестикулировал. Интернационал, культура, трест, смычка, -- припоминал он разные иностранные высокие слова, а сам все кланялся и говорил -- мерси.

Женщина тоже что-то лопотала: сказала: "Интернациональ -- тьфу!"

"Американская белогвардейка", -- сразу догадался столяр Гаврила, а женщина взяла его за рукав и отвела в отдельную комнату об одном окне.

Кровать, стол, стул, зеркало, а на столе -- ужин, и в финтифлюшечке цветы.

-- Пожалста, -- сказал Гаврила, поужинал, выпил две кружки кофейку, перекрестился и на боковую.

-- Гаврила! Ты ли это? -- говорил Гаврила самому себе и посматривал на зеркало. А в зеркале -- Гаврила.

-- Хы! -- не утерпел он и хихикнул. -- Вот бы наши деревенские дурни поглядели, как за границей даже пьяных чествуют. Вот это обращение. Эх, дурак я, дурак... Не мог раньше пьяным прикидываться: замест голодовки кажинные сутки, как граф Шереметьев, спал бы. В чистых подштанниках, на двух простыньках. Ну, Америка, дай ей бог здоровья... Да чтобы я!.. Да чтобы в Россию! -- он наморщил лоб и с презрением плюнул.

Лежал-лежал Гаврила -- не спится, хоть убей. И опять заколыхался плавно пол, и поползли Гавриле в голову искусительные мысли. Пыхтит Гаврила, улыбается.

"А нешто позвонить в электрическую кнопку да заграбастать американскую женщину поперек талии? А любопытно, заорет или не заорет?"

Гаврила прыснул смехом, дрыгнул под одеялом ногой, сказал:

-- Без переводчика, кроме скандала, ни черта не выйдет, -- перевалился на бок, промямлил: -- Покойной ночи вам, любезный кум... где-то ты... г-г-д... -- и захрапел.

Снился Гавриле знатный сон. Будто он толстобрюхий фабрикант при цепочках, при часах, с тросточкой и угнетает рабочий класс.

* * *

А разбудили его бесконечные звонки и грохот в дверь. Открыл Гаврила -- двое толстых, гладких и свирепых: морды-- как у довоенного времени всероссийских "фараонов". Что же это такое приключилось неизвестное? Даже умыться, даже лба перекрестить не разрешили, сгребли и прямо вниз.

А внизу большая комната, а в комнате не так огромен стол, на столе зеленая скатерть, за столом важный человек с широкой цепью на груди -- судья.

На стульчиках люди, кум.

Подошел Гаврила к куму на цыпочках, как кошка, спросил шепотком:

-- В чем дело?

-- Сейчас будут судить. Здесь строго. Крепко спал?

Гаврила крякнул, махнул рукой, сел, как на гвозди, и заерзал. Лицо было помятое, угнетенное, подбородок дрожал.

Не успел Гаврила по-настоящему в себя прийти, как судья огласил постановление, а кум перевел:

"За появление в нетрезвом виде в людных местах города на основании таких-то статей таким-то лицам объявляется выговор с возложением на них расходов и судебных издержек".

-- В чем дело? Сколько? -- окрысился Гаврила, и вихры на его голове задвигались. -- В чем дело?

-- А вот, -- сказал кум, -- тут счетик подан. Вот твой, -- и стал читать.

-- Слушай:

1) Вызов автомобиля.....50 центов

2) Подача автомобиля.....3 доллара

3) Опускание подножки..... 50 центов

-- Какой это подножки? -- прохрипел Гаврила, сверкнув бельмом.

-- Забыл?

-- Чтоб их черт побрал!

-- Слушай:

4) Медицинская помощь.....3 доллара

5) Ванна......1

6) Белье.....9

7) Ужин.....2

8) Номер и постельное белье.....3

9) Судебные издержки.....3

Итого -- 25 долларов.

Гаврила выслушал, запыхтел, сжал кулаки:

-- Чтоб они все подохли и со свободным со статуем со своим! Скажи им, окаянным дьяволам, что я неимущий класс, рвань, нечем мне платить.

Тогда через переводчика спросили Гаврилу: а не знает ли мистер Веретенкин каких-нибудь ремесел? Ну, ясное дело, Гаврила знает, он же опытный столяр-краснодеревец, он... Довольно, отлично. В таком случае пусть мистер Веретенкин проследует на улицу.

Мистер Веретенкин наскоро поцеловался с кумом, проследовал на улицу, сел в автомобиль (подножку не опускали) и покатил по бесконечным, бешено гудящим улицам. У мистера Веретенкина все время замирало сердце: вот-вот на их автомобиль налетит другой и -- всмятку, вот-вот они сами передавят всех.

-- Эй!.. гляди, гляди!! -- выкатывая глаза, кричал он диким голосом, но машины искусно виляли так и сяк, мягко скользя друг возле друга, как в аквариуме рыбы.

И когда выехали на свободу, за город -- тут уж нечего опасаться под автомобиль попасть, -- мистер Веретенкин дал полную волю злобе. Вот так счетец загнули ему -- 25 долларов! -- нечего сказать. А он-то восхвалял Америку, а он-то думал, что здесь даже и пьяному почет. Да ежели б он знал, он бы в этой самой ихней ванне такое безобразие допустил, что...

Он так был возбужден и так выразительно ругался, что даже сидевшие с ним в автомобиле американцы засмеялись.

-- Нет, вы понимаете, товарищи, какой абсурд! -- обрадовался Гаврила и начал с азартом тыкать пальцем в грудь то одного, то другого соседа. -- Двадцать пять долларов, а?! А много ли мы выпили-то, а? Это при программе-минимум, товарищи! А что же будет при сурьезном поведении, ежели придет фантазия на максимум напиться? Понимаете по-русски, нет?

Американцы взмыкивали, кивали головами, неизвестно в каком смысле подмигивали Гавриле Веретенкину. А с Гаврилы ручьями русский пот.

* * *

И сразу Гаврилу на работу. Увели в столярный цех, дали буковые бруски стругать. У Гаврилы чертеж, циркуль, карандаш, все инструменты. Провел мистер Веретенкин по брусу рейсмусом черту, и рубанок завизжал, кидая на пол кудри стружек. Эх, закурить! И только за кисет, надсмотрщик цыкнул и грозно пальцем закачал. Мистер Веретенкин изумленно поднял брови, а кисет -- в карман. Повертел головой туда-сюда, никто не курит, а народу в мастерской сотни полторы. Ну, порядки... порядочки у них...

Глядит мистер Веретенкин: то один, то другой руку поднимает. Как поднимет -- сейчас надсмотрщик острый рубанок подает, а затупившийся давай сюда, точить. "Эге, -- сообразил Гаврила, -- да у них, у дьяволов заморских, даже невозможно отлучиться, чтоб стамеску или рубанок самому наточить... Ах, эксплуататоры!.. Ну, ладно... Лишь бы долг отработать, только меня в Америке и видели"...

Но долг отработать оказалось не так-то уж легко.

Через две недели, в праздник, приехал кум навестить Гаврилу. Самому же Гавриле в город за черту -- ни-ни: сажени три забор, ворота, часовой с ружьем.

Желчно жаловался мистер Веретенкин куму -- зеленел, желтел, заливался краской: -- Не-е-т, к черту!

Кум справился в конторе, вернулся, говорит приятелю:

-- Ты, Гаврила Митрич, не серчай. Баланс твой: дебет -- кредит. Проработал ты две недели и без малого свой долг покрыл. Пять долларов за тобой. Но зато наел за это время на десять долларов, плюс квартира, электричество, кипяток, услуги -- четыре доллара. Итого-- десять, да четыре -- четырнадцать, да пять долларов неотработанных -- девятнадцать. Эту сумму ты и должен покрыть трудом.

-- Что, еще девятнадцать долларов?! -- вскипел мистер Веретенкин и хотел ударить кума по уху. Но хорошо, что вовремя сообразил: при чем тут кум?

Двинул Гаврила ногою табуретку, запыхтел.

-- Ну, спасибо за угощенье, кум -- сказал он. -- Век буду помнить насчет завтраков твоих.

-- Ничего, -- ответил кум, вздохнув, -- глядишь, через месяца три-четыре весь долг покроешь. И я бы тебе посоветовал воздержаться насчет еды. Здесь, в Штатах, строго. Ну, а как, я все забываю тебя спросить, жив ли в нашем селе кабатчик-то бывший, Семен-то Петров?

-- А подь ты к черту! -- прошипел Гаврила и в отчаянии уронил на стол горькую голову свою.

Сжалился над Гаврилой кум и в следующую субботу выкупил его. Вот мистер Веретенкин и на воле. Завтракать они больше не ходили, а кум повел его к себе.

Кум снимал небольшую каморку где-то на самых городских задах, у гвоздильного завода. Американская женщина при нем, эстонка. Как же так? Ведь у кума на родине, в деревне, баба, натуральная жена, и ребенок есть. Хотел Гаврила замечанье сделать, духу не хватило, как-никак, все-таки кум главным благодетелем ему. Нет, нехорошо, нехорошо. А эстонка все наскакивает на кума, как на гусака индюшка, и все по-своему, по-своему, по-американски, так вот и язвит его. Хотя Гаврила ничего по-ихнему не понимал, а учуял сердцем -- шпыняет баба мужика: за кой, мол, черт еще этого обормота притащил к себе, то есть его, Гаврилу Веретенкина. Со стыда сгорел Гаврила, да лучше б он под забором ночевал. Нет, не нравится Гавриле американская жизнь! Ну, ладно, что-то будет дальше.

А дальше было...

* * *

Повел его кум осматривать столицу. Мистер Веретенкин первый раз как следует по городу пошел. Вот так это город, сто верст в длину, двести в ширину, домов, домов! -- а улиц нету, все разные авеню идут. Есть такая авеню, что и не выговоришь, длина -- страсть, ежели в трезвом виде пешком идти -- двое суток прошагаешь.

-- А это Бруклинский мост называется, -- сказал кум. -- На нем вся волость наша упоместиться может с коровами и с лошадьми.

-- Мост знатный, -- сказал мистер Веретенкин и добавил: -- Нет, мне не нравится: длинный очень. И висит.

Тут кум заулыбался по-серьезному.

-- Эх, ты! Ничего-то не нравится тебе, -- сказал он. -- А давай поедем в увеселительный садочек. Уж вот там чудеса! Посмотрю я, останешься ли ты после саду недовольный.

Сначала под землей, затем поверх крыш помчались в увеселительный садок. На ходу колбаски пожевали, сырку, того, сего. Кум было заикнулся: "А не худо бы, мол, в ресторацию зайти, идея верная". -- Что? Как?! Куда?!

И кум сразу прикусил язык.

Темный осенний вечер был, но в саду светло, как на пожаре: лампочек, огоньков, фонтанов, там ракеты, здесь ракеты, и огненные колесья, и бенгальские огни!

Били они турку по голове, и на качелях качались, и четыре раза мороженое кушали, и в цель стреляли, -- называется тир, -- кум балерине в самый пупок попал, после чего кукла минуту плясала. Потом залезли на двух деревянных кобыл.

-- Держись! -- крикнул кум.

Тут Гаврилина кобыла так начала скакать, дергать и подпрыгивать, что у мистера Веретенкина сразу же слетела шляпа, его растрясло всего, и заболел живот.

-- Чтоб тебе без покаянья околеть! -- спрыгнул мистер Веретенкин с кобылы. -- Ну, лошадка!

Кум захохотал, и вся толпа захохотала -- шляпы, кепи, цилиндры, котелки. И рожи у них у всех черные, ненатуральные какие-то.

-- Пойдем теперь на башню, -- сказал кум, -- увидим самый лучший номер, боевик. Взглянем и -- домой.

Они стояли на берегу залива. Впереди -- чернильный мрак, из мрака, из воды лезла кверху башня.

И вот -- они на самом верху, в круглой комнате. Над ними невысокий купол. А внизу, под ногами, неизвестно что: просто дырища, провал, зияет черное.

-- Гигантское колесо называется, -- объявил кум. -- Садись на пол, рядышком со мной, и делай, что я буду делать. Не пугайся. Диаметр колеса двадцать пять сажен. Внизу вода.

Мистер Веретенкин сразу испугался: ну, наверное, опять подвох какой-нибудь.

На них надели резиновую спецодежду, а ворот на шее накрепко заделали, чтоб дух не выходил.

-- Садись, не опасайся, -- подбодрил кум, сел на пол, а ноги свесил в провалище, в тьму, в бездну.

Мистер Веретенкин тоже сел на пол, бок о бок с кумом, тоже спустил ноги в провалище, в бездну, в мрак. Приятелей привязали к ввинченным в пол кольцам. Мистера Веретенкина забила дрожь.

-- Снимите шляпы! Дайте их сюда.

Они сняли шляпы.

-- Когда будете готовы, нажмите кнопку, -- сказал по-английски распорядитель.

Кум взглянул на друга. Друг дрожал.

-- Можно нажимать кнопку? -- спросил кум.

-- Нажимай, анафема, дьявол тя дери... Нажимай! -- проплакал мистер Веретенкин. Он ждал, что вот его, связанного, сейчас ошарашат по черепу, или фукнут нюхательным табаком в глаза, или еще какое-нибудь американское зверство допустят.

Кум нажал кнопку, трогательно сказал:

-- Прощай, дорогой товарищ! Погибель нам пришла.

И вдруг они помчались вниз, в бездну, как с горы. Мистер Веретенкин ахнул, хотел крикнуть "караул", но захлебнулся: вода, взбулькиванье, замерла душа. "Боже, боже, -- отчаянно блеснуло в голове погрузившегося в море мистера Веретенкина, -- вот и утопили..."

Но гигантское колесо, очертив в море быструю дугу двумя друзьями, как куском графита, выбросило их на воздух и подняло вверх. Они вновь рядышком сидят в той же комнатке, целы, невредимы. Мистер Веретенкин все еще пускал пузыри и, выкатив глаза, отдувался.

-- Ну, спасибо, -- сказал он, снимая спецодежду. -- Игра хорошая -- живых людей топить. Да что я, котенок слепой, что ли?

-- Американцы очень любят этот трюк, -- сказал кум.

-- Гори она огнем, твоя Америка!

* * *

Однако внизу, в парке, помирились.

С понедельника стал мистер Веретенкин на работу: в консервный завод деревянные ящики выделывать. И день, и другой работает, и третий. И неохота бы работать -- сердце не лежит, сердце но родине затосковало, по России, -- а работать необходимо: как без денег обратно морем плыть, не наниматься же ему опять цыплячьи головы рубить на пароходе.

Но тут случился случай, прямо скверный случай, неожиданный. От этого проклятого случая у Гаврилы сразу двух зубов не стало. Но зато... Впрочем, давайте по порядку...

Дело вышло ровным счетом на пятый день, как поступил мистер Веретенкин на завод, и ровным-ровнехонько в одиннадцать утра. Гаврила, как всегда, работал очень быстро, усердно: встанет к верстаку и до перерыва, как прилип.

Только в пятый день, с самого утра, что за чудо -- разговоры, разговоры по всей огромной мастерской между рабочими пошли, кто-то прокричал в углу, какой-то вскочил на верстак и вроде митинга. Гаврила нуль внимания, знай себе работает, у них свое, у него свое, на всякий митинг не наздравствуешься. Еще усердней Гиврила на работу приналег, а они все по-своему -- ла-ла-ла да ла-ла-ла. Слушает-послушает Гаврила, ничего понять не может. Только видит -- громче закричали, все до одного работу бросили и тычут по направлению к Гавриле кулаками, пальцами, киянками. Гаврила -- нуль внимания, мол, вали-вали....

Тут подошел к нему в фартуке человек -- на голове у человека ремнем волосы подвязаны, глаза как пули, рот как чемодан. Человек вырвал из рук Гаврилы долото, со всего маху бросил на пол и заговорил толстым голосом, а сам смотрит Гавриле выше глаз, вот замолчал, хлопнул Гаврилу по плечу и ждет ответа. Как ни напрягал Гаврила слух, как ни ворочал колесами в мозгу, ничего не понял. Но чтоб не показаться русским дураком -- наверно, какое-нибудь постановление голосуют -- он мотнул головой и кротко сказал:

-- Приемлемо...

Тогда большеротый погрозил Гавриле кулачищем и зашагал к своим, что стояли выжидающей толпой у выходных дверей. А Гаврила поднял долото и за работу. Большеротый обернулся, как двумя пулями прошил Гаврилу взглядом и -- к нему. Гаврила не заметил. Гаврила усерднейше обделывал проушину, с носу пот струился. Часы пробили одиннадцать, рабочие распахнули дверь, затопали ножищами и с песней -- вон. Гаврила-- нуль внимания, Гаврила знал, что перерыв бывает не в одиннадцать, а в час. Но большеротый размахнулся, гаркнул и ударил Гаврилу в зубы. Гаврила перекувырнулся через голову и двинул пятками в чужой верстак. Встал Гаврила на карачки, огляделся -- пусто.

По всему заводу гудели призывные гудки, а в раскрытые двери рванулось разровненное пение и рев тысячной толпы, как морской прибой.

-- Ага... да это забастовка!.. -- Гаврила сплюнул кровь и, как пожарный конь в набат, помчался к своим, крича:

-- Урра! Урра! Да здравствует Советская власть!!

Он сразу врезался в толпу, растворился в ней и сам для себя перестал существовать. Капли слились в ручьи, капли к капле, ручей к ручью, и людские волны хлынули. Куда? Не все ль равно, куда: вниз, под уклон, а может, в гору, вверх, вперед. И где-то там солнце, звучит труба, и красные флаги плещут.

Пусть много языков на свете, но язык восстания один:

-- Вперед. Долой... Товарищи... Победа!

...Прибой, вал, отлив, прибой... Поток в последний раз хлестнул, но дрогнул и отхлынул прочь. Поток рассекся на ручьи, ручьи на капли, а капли -- что значит капли? -- Слякоть, нуль, ничто.

И Гаврила -- опять Гаврила. Сам не зная куда, он несется по уклону вниз, как с родимой скалы камень. И раз за разом, больней, больней -- по спине, по шее, по макушке головы -- трижды вязко ударила его тугая резиновая палка. Черный жандарм пришпорил коня и дальше, а мистер Веретенкин без памяти упал.

* * *

Его разыскал рабочий, тот самый, у которого глаза как пули, рот как чемодан. У рабочего забинтована голова, завязан кровавой тряпкой палец. Он возвращался из больницы, поднял Гаврилу и, прихрамывая, привел к себе.

Нет, рабочий очень хороший парень, и глаза у него человеческие, в них борется тупое отчаяние и стыд. Рабочий всячески ухаживает за Гаврилой, подбегает к окну, грозит во тьму кулаками, опять возвращается к Гавриле, берет его руку и гладит ее мягко, нежно, побратски. Они толкуют на разных языках, но, кажется, речь понятна обоим. "Ленин, Ленин, о-о-о!" -- бормотал американец, прищелкивая языком, подсвистывал. Мистер же Веретенкин говорил мало: он лежал на спине, щупая языком десну, где дружеской рукой выбиты зубы, и вздыхал. На душе у него соленая тоска.

-- Нет, граждане, -- уныло говорит он в низкий потолок. -- Вы и бунтовать-то по-настоящему не можете... Уеду... ну вас!..

Вскоре, действительно, мистер Веретенкин, как морская волна, помчался к обратным берегам, в Россию.

1926