На острове, который каждая нация называет по-своему, лежит крепкий, стройный городок. Похоже, будто кто-то сильный взял кусок большого европейского города и осторожно положил его на каменный откос острова. Великолепные дома, асфальтовые улицы, многоязычная и пестрая нарядная толпа -- все это так далеко от того, что видел я на противоположном конце острова, где рядом с унылым лагерем для русских беженцев, ютящихся в полинявших палатках, многозначительно белеет целый лес крестов с русскими именами.

Там голые камни и тоска, здесь шумный праздник и сплошные рестораны, блестящие экипажи, крикливые автомобили, а по воде, у берега, бесчисленные стаи быстроходных лодок и моторов.

Как легкую песчинку по руслу многоводной речки меня увлекает людской поток. Крики, шумы и гам, чужой язык, чужие лица и глаза, беспечные улыбки, опрятный вид панелей, соблазнительная роскошь магазинов -- все это в душе моей лишь углубляет безотчетную обиду и подчеркивает нашу всероссийскую, всеобщую нищету и грязь, приниженность и скорбь, разлитую по всему миру, который поглотил и рассосал теперь миллионы русской бури.

И вот на узком перекрестке улицы, где толпа сгустилась и замедлила движение, я вдруг слышу детский окрик на родном мне русском языке:

-- Давайте -- сапоги почищу!

И приказывающий стук сапожной щетки об ящик подчиняет меня.

Я гляжу под ноги и вижу поднятое вверх задорно улыбающиеся личико с нежной белизною кожи, на которой так заметна уличная пыль.

-- Ты русский?

-- Ну, конечно! -- весело ответил он, умело и бесцеремонно овладевая моей правой ногой.

-- Откуда ты?

-- Из Ярославля...

-- А где твои родители?

Вместе со щеткою в руке он махнул в неизвестном направлении, и гам прохожих заглушил его ответ.

Я низко наклонился к нему. Из-под воротника рубашки выглядывала нетронутая солнцем частица его трогательно-бледной шейки. Это почему-то мне напомнило о моем сыне, когда ему было восемь лет. Теперь ему тринадцать и все эти пять лет я его не видел. Одна острей другой тревоги ворвались мне в душу: родина так далека, так далека и безвестна жизнь в ней... Где он?.. Жив ли?..

Я снова стал расспрашивать мальчика. Он отвечал отрывисто и нехотя, и все же я узнал, что он сын директора государственного банка, что мать его лежит в параличе -- у нее убили двух старших сыновей. Отец остался заложником в Москве -- что с ним сталось -- неизвестно. Теперь англичане "сняли русских" беженцев с пайка и все они остались без куска хлеба и должны работать...

-- Теперь все должны работать! -- гордо заключил мальчик и весь ушел в старательную чистку моих сапог.

-- Но ты грамотный? -- спросил я снова.

-- Конечно, грамотный. Но теперь учиться некогда, да и книжек для ученья нет здесь.

-- Ну, а ты хотел бы где-нибудь учиться?

Мальчик посмотрел на меня с тою иронической улыбкой, которая изобличала в нем презрение к моему нелепому вопросу. Он не ответил и потупил глаза к моим сапогам.

Я видел теперь только его тонкие брови и длинные, как у девушки, ресницы, часто заморгавшие, видел вдруг появившееся розовое пятнышко на бледной щеке и не решился больше спрашивать его.

И когда снова меня подхватила и унесла толпа, я все оглядывался назад, останавливался и порывался вернуться к оставленному на панели мальчику, будто это сын мой, которого вот-вот раздавит равнодушная, чужая, ничего непонимающая о России разноплеменная толпа.