I.

   Шура Садовский бежал бегом из училища домой. Путь был не близкий, а есть хотелось до смерти, и не мудрено: сегодня он проспал и второпях забыл свой завтрак в столовой на столе.

   Бедняга еле высидел последний час и теперь, не разбирая дороги, мчался вперед, толкая прохожих.

   -- Куда лезешь? Не видишь, что ли, людей! -- раздался возле него тоненький детский голосок. Шура от неожиданности вздрогнул, остановился и взглянул на говорившего.

   Перед ним стоял босой мальчишка, в тиковом халатике, с нечесаными космами волос; у ног его лежала разбитая четвертная с расплесканным квасом.

   Шура живо оправился от страха и в свою очередь крикнул:

   -- Как ты смеешь грубить? Погоди, я тебя проучу!

   -- Ты-то? Еще куражиться! -- наступил, со сжатыми кулаками на него мальчишка. -- Смотри, какой прыткий, бутыль разбил, да еще прав!.. Нет, брат, мне за это вот как достанется! -- и мальчик пребольно ударил Шуру.

   Мальчик был тщедушный, маленький, с бледным, изнуренным личиком, противник же его здоровый, рослый. В один миг Шура повалил мальчика и сам ударил его, приговаривая:

   -- Вот я тебе драться, вот я тебя!

   Ребенок бился под Шурой, но не мог высвободиться, пока тот сам не счел свою расправу оконченной.

   С видом победителя поднялся Шура с земли и зашагал по тротуару, не взглянув даже на своего врага.

   Аппетит его совершенно прошел, он шел медленно, думая о случившемся; как, однако, он ни старался оправдаться в собственных глазах, на душе у него было нехорошо, а перед глазами мелькало бледное лицо побитого мальчика.

   Домой он пришел не в духе, поссорился с сестрой, нагрубил няне и не дотронулся до кушанья, несмотря на то, что к обеду были все его любимые блюда.

   Он даже не мог вечером, как следует, учить уроки, -- до того неотвязно преследовало его воспоминание о драке на улице.

   -- Ну, что за важность, что побил мастерового мальчишку, вот тоже невидаль!

   Так ему и надо, пусть не лезет с кулаками; не я начал, он первый!.. -- оправдывался Шура, но на душе не становилось легче.

   На другой день он встал раньше обыкновенного и отправился в школу; пройдя мимо дома, где вчера произошла неприятная встреча, он остановился, точно ожидая кого-то. Из ворот выходило много людей, но среди них не было того, кого он желал видеть.

   Возвращаясь из училища, он опять остановился у ворот, и опять тщетно.

   Так прошло три дня. Наступило воскресенье. Шура не мог успокоиться и задумал во что бы то ни стало отыскать мальчика и извиниться перед ним за свою горячность и обиду, которую он причинил ему.

   Придя к знакомому дому, он вошел во двор и стал беспомощно оглядываться. Дом был большой, грязный, населенный рабочим людом.

   -- Кого, батюшка, надо? -- окликнула Шуру старушка.

   -- Мальчика одного.

   -- Как звать-то его, кормилец? У нас их тут много: одних подмастерьев, поди, с полсотни наберется.

   -- Я и сам, бабушка, не знаю, как его зовут.

   -- Как же так найти-то, не зная имени?..

   -- Он такой бледный, маленький, еще четвертную с квасом разбил в четверг, -- перебил ее Шура.

   -- Ах, ты родимый мой, да это никак столяра Нишка! Пойдем, пойдем, кормилец, вот сюда, по этой лесенке вниз. Его отец у меня живет в жильцах, а Нишка-то с четверга ведь болен, лежит, не пьет и не ест ничего.

   Шура последовал за словоохотливой старушкой в подвальный этаж по сырому, почти темному, коридору, из которого вели несколько дверей в квартиры.

   Старушка открыла одну дверь, и мальчик очутился в большой низкой комнате, с заплесневшими стенами и маленькими, в уровень с землей, оконцами, через которые с трудом проникали солнечные лучи.

   В комнате жило много народу, каждый копался в своем углу; очевидно, в ней было много жильцов... на полу валялись щепки, стружки, опилки, пахло клеем и краской.

   "Господи, как могут тут жить люди?" -- промелькнуло у Шуры, растерянно разглядывавшего окружающих.

   -- Вот сюда, батюшка, сюда! -- сказала хозяйка и подвела его к заднему углу.

   При виде наваленного на деревянную постель тряпья, на котором лежал знакомый ему мальчик, Шура почувствовал, как у него сдавило горло и к глазам подступили слезы; смигнув их, он смущенно подошел к Нишке и протянул ему руку.

   Слабая улыбка мелькнула на больном лице ребенка; он пожал руку Шуры и тихо, тихо проговорил:

   -- Ведь я знал, что ты придешь! Все лежу да думаю: когда он придет, днем или вечером? Нет, думаю, днем, вот так и вышло.

   -- Что, больно я тебя прибил? -- спросил дрожащим голосом Шура, усаживаясь к нему на постель.

   -- Ты-то не очень, да вот папка больно бил... Он, беда, какой крутой.

   -- За что же он бил тебя?

   -- А ты, говорит, не балуйся, когда за делом идешь! Четвертная, вишь, не наша, мы ее у соседей взяли, ну и надо было за нее гривенник отдать... за это-то папка и осерчал больше. С тех пор и лежу, головы поднять не могу.

   Каждое слово Нишки острым ударом отдавалось в сердце Шуры, но что он мог теперь сделать?

   -- Прости меня, Нишка!

   -- Вот смешной, чего прощать, нешто ты на исповеди, что тебя прощать надо! -- и больной опять улыбнулся своей печальной улыбкой.

   Через четверть часа мальчики болтали между собою, как старые знакомые, вокруг них, оглядывая нарядного гостя, собрались дети жильцов; одна крошечная девочка, посмелее других, подошла к Шуре, и начала тыкать пальчиком в его блестящие пуговицы, к общему удовольствию всей компании.

   Шура узнал от Нишки, что его отец столяр и его обучает тому же, но сыну не нравится это ремесло и он не любит работать, за что ему часто достается. Прежде отец был добрый, баловал даже его, Нишка учился в начальном городском училище, но с тех пор, как померла мать, дела стали хуже, редко когда перепадает работа, и то больше починка, отец сделался злым и часто даже без причины бьет его.

   -- Если бы можно было сделаться хорошим портным, то ли дело! -- прибавил Нишка, -- да навряд ли, папка ни за что не отдаст в ученье!..

   К обеду Шура вернулся домой веселый и ласковый по-прежнему.

   "Нишка меня простил", -- думал он. -- "Я знаю, как вести себя дальше. У Нишки нет порядочной пищи... что же? я буду отдавать ему свои завтраки и лакомства, а когда он выздоровеет, пожалуй, мама и к себе пригласит; до тех пор буду молчать!

   Каждый день из школы Шура, хоть на пять минут, забегал к приятелю, отдавал ему тартинки, бутылочку молока, конфетку или яблоко, приносил ему картинки, оловянных солдатиков и книжки с рассказами. Нишка принимал все это с восторгом, в особенности книжки.

   На дворе стоял конец мая; погода была великолепная, деревья все уже распустились; школы закрылись, всюду начались каникулы. Теперь Шура мог просиживать у своего друга часами.

   -- Нишка, мы на дачу нынче не едем, -- сказал однажды Шура, -- но на три недели едем гостить к дяде в деревню; ты не будешь скучать без меня?

   -- Ах, буду! -- вырвалось у больного, и слезы навернулись на его впалые глаза.

   -- Что же мне делать? -- говорил задумчиво Шура, -- Не ехать нельзя, не позволят. Я тебе книг принесу и игрушек, время для тебя незаметно пройдет, а я пока и приеду.

II.

   У Шуры была сестра Нюта, двумя годами моложе его. Брат и сестра любили друг друга, все делили пополам между собою и не имели тайн один от другого.

   Нюта знала все про Нишку и часто отдавала Шуре для приятеля апельсины и карамельки, которые получала для себя.

   Нюта имела массу игрушек, трех котят, собаку-гордона и канарейку. Недавно Шура подарил ей красногрудого клеста, на которого девочка не обращала внимания: она его не любила, во первых, потому, что он чуть ее Кинечке не выклевал глаз, во вторых потому, что он был драчун великой руки и никак не хотел сделаться ручным.

   -- Приедем в деревню, я его непременно выпущу на волю, -- говорила она часто брату.

   Приблизился день отъезда. Шура ходил хмурый, ему жаль было оставить приятеля. Роясь в своих вещах, чтобы выбрать что-нибудь для Нишки, он случайно взглянул на окно, где, стояла клетка с клестом.

   -- Нюте птица все равно не нравится, возьму ее и подарю Нишке, вот бедняга обрадуется!

   Шура побежал искать сестру, но она ушла гулять; ждать ее было слишком долго.

   -- Она позволит, -- решил он, взял клетку и пошел к товарищу.

   Нишка все еще лежал; истощенный организм ребенка не мог поправиться вследствие голода и сырости помещения.

   Семен, отец Нишки, понимал это, но чем он мог помочь беде? Он был рад Шуриным посещениям, никогда не мешал мальчикам разговаривать и играть.

   -- Отгадай-ка, что у меня тут в салфетке? -- влетел запыхавшись Шура, держа высоко над головой клетку с прыгающей птицей.

   -- Не знаю, право не знаю! Покажи! Что мучаешь!

   Шура поставил свою ношу на табуретку перед постелью и торопливо развязал салфетку. Глаза блеснули у больного неподдельным восторгом, щеки покрылись густым румянцем.

   -- Неужели ты это мне принес? -- мог он только сказать.

   -- Тебе, тебе, дружище! Да вот еще тут три фунта конопляного семени; хватит, пока меня не будет, а там и дальше не дадим помереть с голоду.

   Нишка исхудалой рукой проводил по проволоке клетки, восхищаясь каждой частью ее. -- Крыша-то, крыша, точно настоящая, и дверцы тоже! И жердочки обточены, и чашечки стеклянные... -- восклицал он беспрерывно.

   Придя домой, Шура хотел первым делом рассказать все Нюте.

   В передней его встретила няня.

   -- Слышал, Шуринька, кто-то унес с окна клеста; верно с улицы взяли. Я забыла окно-то закрыть: у нас тут низко -- всякий мальчишка достанет, а теперь Нюточка, моя голубушка, убивается, плачет.

   Мальчик ничего не ответил няне и прошел в детскую; на диване сидела Нюта и, всхлипывая, говорила:

   -- Я бы его ни за что не выпустила, ни за-а-что-о!..

   Шуре вдруг сделалось стыдно и, покрасневши до ушей, он вместо того, чтобы чистосердечно сознаться, прошептал только:

   -- Ведь он тебе не нравился, ты его не любила.

   -- А теперь люблю, те-е-перь он мне нравится!

   "Лучше не сказать сегодня", -- подумал Шура, -- "пожалуй еще отнимет у Нишки, а он так радовался... нет не скажу!"

   К обеду Нюта совсем успокоилась, но Шура чувствовал себя нехорошо: ему было так же гадко на душе, как в тот день, когда он поколотил Нишку. Он старался во всем угодить сестре, играл с нею, читал ей вслух и не ссорился с ней.

   Няня даже надивиться не могла, что это с ним сделалось.

III.

   На другой день рано утром дети поехали по железной дороге к дяде в деревню; девочка, никогда прежде не видавшая сельской природы, любовалась всем и шумно выражала свою радость; брат же, наоборот, сидел скучный и задумчивый.

   -- Шура, здоров ли ты? -- спрашивала у него с волнением мама.

   -- Здоров, мамочка!

   -- Отчего ты такой скучный?

   -- Вовсе нет!

   -- Не жарко ли тебе? -- приставала мама.

   -- Право мне ничего, мамочка!

   -- Верно устал с дороги, -- решила она.

   Но Шура оставался все таким же грустным: его мучила мысль, что он взял потихоньку чужую вещь, а сознаться в этом ему было стыдно.

   Так прошло четыре мучительных для Шуры, дня. Он даже побледнел и похудел.

   -- Не поехать ли нам домой, Шурочка? -- обратилась к нему в один вечер встревоженная его видом Татьяна Львовна, мама его. -- Не дай Бог, если ты здесь захвораешь; я думаю, завтра с первым поездом соберемся.

   Шура, меняясь в лице, стоял перед матерью. Внутренний голос шептал ему: "Сознайся, и все пойдет по старому, мама наверное простит, она такая добрая!" Но гордость шептала: "Не говори! В чем тебе виниться? Ты взял вещь ненужную для доброго дела!"

   -- Что же, мальчик мой -- спросила, гладя его густые волосы, мама.

   -- Мамочка, не уезжай, прости, голубушка, ведь клеста я взял, не сердись! Прости меня, родная... -- и, спрятав пылающее лицо на груди матери, он горько заплакал.

   Мама ничего не ответила, крепко обняла голову сына и осыпала ее горячими поцелуями. Шура долго рыдал, рассказывая в то же время все подробности своего знакомства с Нишкой и что побудило его взять птицу. Чем больше он говорил, тем легче у него становилось на душе; он робко, но доверчиво взглянул на мать.

   Лицо мамы было ласково и серьезно.

   -- Видишь, Шура, ты поступил нехорошо, взяв не принадлежащую тебе вещь, хотя бы и для благой цели. Нельзя чужими деньгами подавать милостыню; ты и сам, друг мой, понял это. Обещай же мне, Шура, никогда, никогда этого не делать, потому что первый ложный шаг иногда причина ложной жизни!

   -- О, обещаю, обещаю! -- и Шура с такой любовью взглянул на Татьяну Львовну, что та ни минутки не усомнилась в правдивости обещания.

   -- Да, дружочек, я посмотрю, нельзя ли что-нибудь сделать для твоего приятеля. Судя по твоим словам, он хороший мальчик, может быть его болезнь не так еще серьезна. А Нюте ты купишь на свои деньги другого клеста и извинишься перед ней!

   За чаем дядя не узнавал племянника: так он сделался вдруг весел и болтлив; мальчик рассказывал забавные школьные истории, над которыми Татьяна Львовна, дядя, няня и Нюта хохотали до слез.

   Незаметно промелькнули две недели; в середине третьей гости собрались обратно в город. Собрался с ними и дядя по каким-то делам.

   Едва успели приехать, переодеться, как Шура уже бежал в знакомый подвал.

   С бьющимся сердцем открыл он дверь, направился в задний угол и... в испуге остановился: на тряпичной постели лежал не прежний бледный, хорошенький Нишка, а какой-то исхудавший мальчик, с горячечным красным лицом, воспаленными глазами и растрепанными космами. Шура с трудом узнал своего приятеля; в ногах у него, точно застыв в немом горе, сидел столяр Семен. Клест тоскливо пищал.

   Шура окликнул Нишку, но тот, очевидно, не узнал его, он пробовал заговорить с Семеном, но тому было не до разговоров.

   "Боже, что же теперь делать? О, Господи, помоги Нишке, дай ему здоровья..." -- молился потихоньку Шура, и слезы крупными каплями покатились из глаз его.

   "Не поможет ли мама?" -- осенила его вдруг счастливая мысль, и он пошел домой.

   Татьяна Львовна с большим участием выслушала сына и, не откладывая долго, поехала к Нишке вместе с дядей, который был доктором.

   Ее, как и Шуру, поразила обстановка, в которой жил бедный ребенок, и глубоко тронул вид его. Семен рассказал господам, что Нишке сделалось худо, как только Шура уехал: он впал в забытье и часто бредил приятелем.

   -- Я позвал доктора, давал лекарство, но ничего не помогает, -- прибавил он с отчаянием.

   Кирилл Петрович, Шурин дядя, между тем, внимательно выслушивал и ощупывал Нишку.

   -- У него сильное истощение организма, -- сказал он, окончив осмотр. -- Надо непременно переменить помещение и давать ему питательную пищу, без этого он вряд ли поправится.

   -- Где же мне взять-то? -- воскликнул Семен, -- когда еле-еле на хлеб хватает. Работы совсем никакой! Хотел в дворники идти, так места нигде найти не могу, да как уйдешь? Без меня некому и водицы ему подать.

   -- Вот вам пока несколько рублей, купите, что там надо! Я завтра зайду, может быть, что-нибудь придумаю для вас, -- сказала Татьяна Львовна.

   -- Ну что? -- встретил Шура маму и дядю на лестнице.

   -- Ничего, брат, хорошего мало! Ты вот не мешай нам с мамой, мы подумаем; авось что-нибудь вдвоем и выдумаем; недаром говорится: один ум хорошо, два лучше! -- и дядя прошел в столовую.

   За обедом Шура тревожно поглядывал на мать и дядю, но оба молчали и были очень серьезны; так мальчик лег спать, не узнав ничего.

   На другое утро, когда дети еще были в постельках, мама зашла к Шуре, села к нему на кроватку и сказала:

   -- Шурочка, участь твоего друга решена, дай ему только Бог поправиться скорее. Ты знаешь, дядя лишился недавно единственного сына, жену он потерял, когда ты еще был грудным ребенком; за исключением нас у него никого нет. Ему очень грустно в своем большом, пустом доме, вот он и решил взять к себе Нишку, и когда он поправится, то хочет отдать его в какое-нибудь учебное заведение; это, впрочем, зависит от мальчика, к чему он будет способен.

   Шура повис у матери на шее и, целуя у мамы руки и лицо, не находил слов, чтобы выразить свою радость; дядя же в это утро отправился к Семену.

   Трудно себе представить радость последнего, когда он узнал, что и он поедет в деревню и будет иметь от Кирилла Петровича постоянное жалованье и не должен будет расставаться с сыном.

   Через несколько дней Шура провожал на железную дорогу своего друга. Нишка хотя пришел в себя, но был еще очень слаб; дядя уверял, что это не беда. Семен ходил козырем, держа в руках клетку с клестом и с любовью поглядывая на хлопотавшего около Нишки Шуру.

   Нишка поправлялся на чистом деревенском воздухе, здоровье вернулось к нему, и он крепчал не по дням, а по часам. Не прошло и двух недель со дня его приезда, как он уже сидел в кресле, а через месяц гулял под руку с отцом или Кириллом Петровичем по саду.

   Прошли лето, зима, наступила весна. После экзаменов вся семья Садовских приехала на каникулы в Кирилловку, к дяде.

   Шура с трудом узнал в плечистом, краснощеком крепыше бывшего Нишку; Кирилл Петрович сам занимался с мальчиком; Нишка оказался умным, понятливым и прилежным. Кирилл Петрович решил заняться его судьбой.

   Осенью Нишка поступил в школу и так прилежно учился, что Кирилл Петрович решил через год отдать его в гимназию. Мальчик прекрасно выдержал экзамен во второй класс и поступил в ту же самую гимназию, где учился Шура.

   Так как Нишка был мальчик скромный, добрый и прилежный, то Татьяна Львовна сама предложила брату, чтобы он не отдавал его пансионером, а оставил его жить у нее, так что мальчики не расставались.

   Кирилл Петрович всею душою привязался к Нишке и любил его не меньше своих племянников; он часто приезжал из деревни и гостил у сестры, и каждый раз убеждался, что заботы его о заброшенном бедном ребенке не пропадают даром.

   Шура и Нишка блестяще окончили гимназию и оба поступили на медицинский факультет; дружба между товарищами с годами еще более увеличилась, их называли не иначе, как неразлучками.

   Нишка часто вспоминает начало своего знакомства с Шурой и говорит, что каждый раз, когда он видит ребенка с четвертной кваса, перед ним, как живая, встает картина его первой встречи с Шурой.

   Клест давно умер, но чучело его красуется на письменном столе Нишки.

   Семен жив и здоров. Он уже с давних пор состоит управляющим у Кирилла Петровича, и легко можно себе представить, как он гордится молодцом сыном.

1894