Странички военного быта

В наш передовой отряд из комитета Великой Княжны Татьяны Николаевны прислано было свыше сорока тюков разного верхнего и нижнего платья для раздачи беженцам. Уполномоченный командировал меня обследовать ближайшие очаги беженцев, чтобы определить степень нуждаемости и собрать некоторые статистические данные.

Я добыл необходимый документ-пропуск через посты и заставы, представился местному начальству, взял у него кое-какие сведения и прежде всего двинулся из города в одну из наших летучек, которая случайно "открыла" беженцев прямо в поле, возле леса, в покинутом фольварке.

В летучке я встретился с одним врачом, который также пожелал поехать к беженцам.

Врач, человек пожилой и добродушный, был новичок на этом фронте. В проводники нам снарядился брат милосердия, студент. Научившийся верховой езде на фронте, наш проводник ехал так, точно в седле были натыканы иголки... Может быть, поэтому мы и не нашли сразу дорогу и задались немного влево. Врач опасливо осмотрелся и остановил коня.

-- Господа, мы, кажется уже в сфере обстрела... Неужели они где-нибудь тут живут?..

-- Да, до них немножко не доносит... -- ответил студент. -- А если из тяжелых будут "обкладывать", то и дальше хватит...

Вправо синел на пегом холмике лесок, но дороги тут не было. Я предложил ехать напрямик.

-- Увязнем где-нибудь в воронке... снегом занесло их теперь, -- предупредил студент.

-- Ну, это, товарищ, все же безопаснее снаряда, -- огрызнулся доктор, и первый повернул с дороги вправо.

Снег оказался неглубоким, и мы свободно ехали без дороги. Местами чернели лысины земли, едва виднелась промерзшая и смятая озимь... Тут же валялась плохонькая соха, брошенная, очевидно, наспех, до сих пор никем не прибранная и ждущая своего оратая... Кое-где лошади ныряли в снег, спотыкаясь, а брат милосердия равнодушно пояснял:

-- Это -- небольшая, от бризантных...

Я подстегнул коня. С непривычки -- храбрости особенной в себе не ощущал. А доктор резонно подтвердил мои опасения:

-- Нет ничего обиднее, когда вот так шатаешься без особенной нужды, и тебя пристукнут...

Но выстрелы были редкие и где-то далеко. Мы поднялись на холм и огляделись.

Вдали ничего не было видно, кроме путаных тенет колючей проволоки на четырех кольях.

-- Сколько до передовых окопов отсюда? -- спрашиваю у брата милосердия.

Он скептически улыбнулся.

-- Пули ртом можно ловить -- здесь они уже совсем бессильны...

-- А снаряды? -- допытываюсь я.

-- До "его" батарей, я думаю, верст десять...

И я уже спокойнее рассматривал в бинокль едва заметную кривую линию окопов...

-- А все-таки на фронте тишина, как на кладбище, -- заметил доктор.

Студент поморщился и процедил устало:

-- Вереда замучили... В седле сидеть больно. Поедемте, доктор!..

Но доктор взял у меня бинокль и пристально стал разглядывать отдаленные холмы с перелесками.

-- Действительно, где эта самая грань? Стена, за которой уже плен?.. Никак не разберу...

Студент заметил:

-- Помню, под Кюзовкой: ад кругом, а никого и ничего не видно, все в землю заживо закопались...

Мы проехали остатками небольшого леска меж пней с полверсты и на плешине холма увидели полуразоренное помещичье гнездо. Это и был тот фольварк, где жили зазимовавшие здесь беженцы.

Прежде всего бросалась в глаза бесхозяйственность, запущенность усадьбы. Возле построек -- ни кола, ни двора, сад срублен, окна большого дома без рам и загорожены грязными досками, крыша и стены полинялые, а перед фасадом -- кучи мусора, грязной соломы, остатки дров и черные головни.

Мы остановились возле подъезда, но, не сходя с коней, увидели, что в доме никто не живет, а, между тем, откуда-то доносился многоголосый человеческий говор.

К нам из-за сараев подошли два оборванца, оба со стрижеными подбородками, один босой, другой в каких-то тряпках... Потом откуда-то из большого дома вывернулись бабы и, размешивая растоптанными сапогами вязкую, темно-зеленую грязь, столпились, глядели на нас со страхом и молчали. Появились бледные, худые ребятишки, девчонки, старики... Толпа все разрасталась, и неизвестно откуда все появлялись новые и новые люди: желтые, худые, грязные, оборванные... Наконец, мы выбрали место, чтобы, соскочив с коня, не увязнуть по колено в грязи, и я направился именно туда, куда вела эта обильная, густая грязь, широкой полосой лежащая между сугробами снега, мусора и строений... Привела она нас к заднему подвалу дома и нырнула в темную, сырую яму, где мы натолкнулись на других людей и, не видя их, все-таки увязли в слизкой и густой грязи. Но вот мы оказались в полуосвещенном помещении среди новой, вставшей нам навстречу и замолкшей толпы... Здесь лица всех казались уже серыми, землистыми, а от спертого, кисло-тяжелого запаха сразу же закружилась голова.

Студент, как человек видавший виды и привыкший к подобным картинам "человеческой" жизни, прошел вперед, постегивая нагайкой о кожу своих шаровар, и спросил:

-- Кто у вас тут войт?.. Старшина?..

-- То вин поихав до пункту...

Доктор посмотрел на босые ноги одного из стариков и спросил:

-- Почему такая грязь у вас? Сколько народу и не можете вычистить?

Старик не понял его и ответил:

-- Ни, я не бос... Я чеботы дав войту... Бо вин бос... Уихав до пытательнаго пункту за обидом...

-- Свою лошадь имеете?

-- Та таку пропадущеньку маем...

Доктор постоял немного, повернулся к бабам и опять спросил у старика:

-- Больные есть?..

Все молчали. Нигде лежащих не было, все были на ногах. С улицы входили те, что встретили нас на дворе. За спинами старших в уголке послышалось журчание воды. Я оглянулся. Сразу два мальчонка лет пяти и трех попросту мочились на пол...

-- Вот она откуда грязь... -- сказал врач. -- Должно быть, все босые дальше не уходят...

Теперь мы разглядели возле стоек нары, сделанные из дверей, ставней и досок и приступили к переписи населения.

Доктор вышел на воздух и там успел прозябнуть, пока мы ломали карандаши, допрашивая беженцев.

Почти все они пришли с Карпат вместе с деревенскими старшинами и остановились тут же на фронте русской армии в надежде, что "герман" скоро будет изгнан из Галиции, и они вернуться восвояси.

Тут оказались и одинокие девушки, оторванные от семей, жены австрийских солдат, находившихся у нас в плену, и многодетные вдовы убитых австрийских воинов, и дряхлые старцы, случайно раненные при боях, и совсем молодые парни, которые должны бы быть в рядах австрийских войск, и просто мирные и простодушные русины, в своих широких с низкой талией домотканого сукна кафтанах, с незатейливою вышивкой по швам и на воротнике...

Кроме того, здесь были с низким лбом и твердой монгольской шевелюрой широкоскулые мадьяры, какой-то заморенный и пришибленный чиновник, костельный служитель, старая учительница, потерявшая свой внешний облик, -- словом, всех насчитали мы в подвале 84 человека.

Как они живут и размещаются, делят привозимый "войтом" с питательного пункта хлеб и холодный суп в бочонке, -- один Господь знает. Но во всем видна поразительная живучесть и упрямое железное терпение, подкрепленное, должно быть, яркой, но не скоро сбыточной надеждой на свой угол, мирный труд и лучшее житье...

Когда перепись была закончена, и я почувствовал, что больше не могу дышать зловонием, ко мне откуда-то из темного угла выдвинулся бородатый старик, совершенно не похожий на всех других, именно потому, что -- бородатый...

Добрый, кроткий взгляд его, мягкий старческий голос, молитвенно сложенные ладонями вместе руки, -- все это делало его похожим на угодника или на доброго старозаветного русского батюшку, наедине беседующего с Богом где-нибудь в укромном уголке...

Я не мог его здесь слушать, так как хотел выслушать внимательно, и, утопая в грязи, позвал его за собою на воздух. И здесь, вдыхая полной грудью чистый воздух, я вместе с тем впитал в себя и отчетливо запомнил его просьбу.

-- Пан ласковий!.. Будьтэ мылостави, бо в мэнэ стара зиосталась в дому и чтырнасти внучаток...

Он развел руками, показывая на себя, и снова сложив их ладонями, упрашивал меня:

-- Схлопочте мэни пропуск до Карпат!.. Бо вже мэни симдесять рокив, а я облыдно терплю... -- И он поспешно стал повествовать о своем несчастье. -- Були у мене руськи солдати, а други руськи приходылы и брали древо (дрова)... А я тым солдатам казал, шоб шли та оборонялы... А потом поприходылы руськи шпеги и сказалы, шо то солдати в мене в карты грают и я им видкис водку достаю... Тоди поприходылы руськи шандармеры та заарэштовалы... Запроводылы до Рожнятко, а с Рожнятко до Тарнополя, а с Тарнополя до Проскурова, а с Проскурова до Винныцы, а с Винницы аж опять до Тарнополя...

И так он разговорился, что, казалось, и конца не будет.

-- Охвостья какие-то, а не люди! -- сказал врач, садясь на лошадь. -- Знаете, между зерном и плевелами?..

... Много услышал я рассказов за целую неделю поездок по окрестным деревням, казармам и по разным закоулкам города... Много увидел нужды, болезней, грязи... Но такой грязи, какую я увидел в одном старом замке, населенном беженцами-евреями, я не видел и, даст Бог, больше не увижу никогда и нигде...

Если у беженцев-русин, живущих кучею в 84 человека в двух подвальных помещениях, я пробыл час и в обморок не упал, то в еврейских помещениях я не мог пробыть и десяти минут: так зловонны, так отвратительны их жилища, так ужасна, так гнила их жизнь.

Когда я вошел в старый замок, построенный, вероятно, лет четыреста назад каким-либо магнатом и видевший некогда свет и украшения, звуки музыки и ритмический, задорный пляс мазурки, -- в главной зале под командою одетого в серый халат санитара десятка полтора еврейских баб скребли железными лопатами зловонный чернозем... А так как он присох и уплотнел, как камень, то бабы поливали его водой и мокрую грязь складывали на особые носилки...

На балконе, не решаясь войти в залу, стоял старший санитар и оттуда кричал через открытую дверь:

-- Гадость какая!.. До чего по-скотски живут люди!.. Как же тут не появиться эпидемии?..

Я не обратил внимания на эту фразу и прошел в другие комнаты, где жило до 15 -- 20-ти человек, все больше старики, какие-то все хилые, с гноящимися глазами, с трахомой, со слюнявыми ртами, в рваных, грязных одежонках. Все раздражительные, смятые, быстро и некрасиво говорящие между собою...

Возле меня внезапно очутился молодой, прилично одетый еврей, который показался мне идеалом красоты и чистоты в сравнении со всеми здесь живущими, и учтиво с польским акцентом заговорил:

-- Я слышал, вы интересуетесь еврейскими беженцами? У нас их здесь шесть тысяч... У нас здесь есть свой еврейский комитет, и, может быть, вы разрешите вам помочь?..

Я вышел в грязный коридор и решил пойти в еврейский комитет.

На дверях большого здания так и значилось польскими буквами: "Жидовский комитет напомогоми"...

... Всю вторую неделю я возился с сортировкой женских кофточек и юбок, мужских брюк, жилетов, старых курток, чулок, платков, белья, фуфаек, -- всевозможных вещей, собранных в России и в Америке в пользу беженцев. Тут было много нового, хорошего, много старого, негодного и даже непонятного... Но в карманах пиджаков и, в особенности, детских шубок были вложены записки русские и английские, где с теплой лаской жертвователи слали из далеких стран свои приветы и пожелания беженцам...

Считать, сортировать, раскладывать, записывать -- работа скучная и пыльная, неприятная, но зато какое получил я удовольствие, когда, заранее зная, кому из косноязычных ребятишек дать эту шубку, эти крошечные чулки и эту шапочку...

В помощь себе взял я трех солдат и с ними вместе с утра до вечера в большом сарае "торговал без денег", превращая оборванных баб в купчих, красивых девушек -- в нарядных барышень, малых ребят -- в разноцветных кукол... И надо было видеть, как босые и сопливые ребята после долгого ожидания на морозе одевались с ног до головы во все новое и яркое и верещали разными голосами, требуя то "чоровики" лишние, другого цвета, то "капелюху", то "панчохи"... И даже бабы под конец стали капризничать: та юбка им узка, а эта кофта коротка... Той дали "любку сукениньку, а мини просту!"... Другие пытались получить вторично, но попадались. Только мужики держались всех скромнее... Смотрели они на вороха тряпок и кто равнодушно, кто униженно просил:

-- Да хучь сподни, або блузку яку... Або гамизеличку!?

На мужчин у меня было мало "товаров", и они видели, что мне нечем было их одевать... Но все же и они поочередно подходили, грустно пожимали плечами и жаловались потихоньку:

* * *

-- .... а чоботив не маю... Не маю рукавиц... Кожух старый, и капелюха во!.. Порвана....

Я тоже пожимал плечами, и если был "пан ласковый" для баб и ребятишек, то для мужиков был не совсем-то щедрым.

Кроме того, я все время имел в виду, что самая страшная, самая кричащая нужда -- там, в грязных и вонючих еврейских кварталах, и мне хотелось быть по возможности справедливым.

Однако я надолго удержу в памяти фигуральное сравнение врача беженцев с охвостьем... Действительно, миллионы людей превращены войною в плевелы, и одних бросает стихийной бурею за тысячи верст от родины, другие сгорают на ее огне, а третьи, как охвостья, -- мелкие остатки зерен в мякине, -- упорно держатся на кромках страшного гумна...

1916