Рядом со мной пустовала комната. Теперь она занята. Недавно швейцар принес туда корзину, связанную веревкой, подушку в полосатой наволочке и дорожный мешок. Потом по коридору, мимо моей открытой двери, прошла полная, немолодая дама в суконной очень немодной шубе, в маленькой меховой шапочке, надетой на лоб. Она на минуту остановилась, удивленно глядя на меня, показала пальцем на мою комнату и спросила:

-- Здесь?

Швейцар крикнул ей из соседнего номера:

-- Здесь! Здесь!

И она смутилась сказала: "pardon!" -- и прошла дальше.

Какая-нибудь фельдшерица или учительница. Лицо круглое, загорелое, юбка высоко подоткнута, высокие резиновые калоши. Швейцара она называет голубчиком и сейчас же послала за колбасой и шпротами. Я удивилась что у нее очень тихий голос; почему-то мне казалось, что она непременно должна говорить очень громко и неприятно, а она почти шепчет.

Неинтересная соседка. Я недовольна. Мне скучно, и от скуки я люблю последить за соседями, подслушать, о чем они говорят. Эта провинциалка меня не развлечет. Из ее комнаты почему-то стало пахнуть яблоками. Даже неинтересно знать, откуда и зачем она приехала. Мне кажется, что приехала она лечить уши. У нее ухо ватой заложено.

* * *

Ошиблась. Не фельдшерица, а помещица. Воображаю, какое у нее имение! Горничная говорит, что ни одного порядочного платья и башмаки стоптанные. Ходит в каких-то бумазейных кофтах. Вчера спросила себе бумаги и чернил и что-то писала, а сегодня утром отправила письмо с посыльным. Теперь сидит весь день дома и ждет ответа. Уже раза три отворяла дверь и спрашивала горничную: "Послушайте, милая, мне ничего не принесли?" Обеда не потребовала, а самовар к ней носили два раза. Думаю, что с чаем ела колбасу. Вечером была дома, а света у нее я не заметила. Неужели спала, или сидела в темноте?

* * *

Сегодня утром моей соседке принесли письмо. Как только к ней постучали, я сейчас же приотворила свою дверь, так что поспела даже раньше ее, и поэтому ничего не пропустила. Она, как увидала посыльного, так вся и всколыхнулась от радости.

-- Ах, -- говорит, -- пожалуйста, возьмите на чай. Ах, пожалуйста...

Так мне это стало смешно, что она его так упрашивала!

Метнулась в комнату за мелочью.

Я ей из-за двери говорю:

-- Много не давайте. Он свое, -- говорю, -- уж получил. На другое что приберегите.

А она и не слышит. Деньги сунула и дверь захлопнула. И вдруг, немного времени прошло, слышу, сморкается моя соседка. И опять сморкается. И еще. А насморка я у нее накануне не замечала. Значит, плачет.

-- Эге! -- думаю...

* * *

В коридоре с ней столкнулись: она оттуда шла, а я туда. Хотела она пройти, будто и не узнает; однако, я ее остановила.

-- Как, -- спрашиваю, -- ваше здоровье? Мы соседки. Думается мне, наша столица вам повредила Насморк у вас, будто?

Она немного удивилась, однако, ничего.

-- Благодарю вас, -- говорит, -- да, действительно, легкий насморк. A я не знала, что у вас все так слышно.

-- Боже сохрани! Ничего у меня не слышно, а по лицу я замечаю. Столичный воздух, знаете, с непривычки очень вреден.

Хотелось мне ей сразу показать, что я женщина умная и образованная, но вместо того она мне показала свое невежество: ни слова не ответила, шмыгнула в свою дверь и заперлась.

* * *

Опять с вечера все сморкалась, а сегодня ушла. Нет, не к ушному врачу она приехала! Горничная принесла мне несколько клочков почтовой бумаги. Это перед тем, как посылать рассыльного, она писала и рвала. На одном обрывке всего три слова: "Дорогой, любимый, ненаглядный". Ах! Как меня это поразило! Читаю другое начало письма: "Я приехала, мой ангел. Где мы увидимся? Если не хочешь прийти ко мне, то мы могли бы"...

Остальное так мелко изорвано, что почти ни одной фразы понять нельзя; битый час я складывала и перекладывала, но так ничего и не добилась. Больше всего меня заинтересовало: "Скрой от нее, что я здесь, чтоб"... "нарочно в такой час, когда она спит и в твои руки. Обмани ее, во что бы то"...

-- Ах, матушки! Да, что же это такое? Волосы заплетает в косичку и закладывает на макушке; носит красную фланелевую юбку. Неужели роман? Позвала горничную, -- ее зовут Феней, и она здесь очень хорошая, скромная девушка. Обещала подарить ей мои старые туфли, если она будет сообщать мне все, что заметит. Та поклялась и перекрестилась. Ключ от комнаты остается у нее, и она может рыться, где угодно. Такая славная эта Феня. Ужасно люблю такие открытые, честные, веселые лица!

* * *

Феня где-то нашла и принесла мне то письмо, которое посыльный принес соседке. Сама она неграмотная, и я прочла ей вслух:

"Я не ошибся, рассчитывая на тебя, моя дорогая Вера. Ты, действительно, поспешила прийти мне на помощь. Боюсь только, что помочь мне не так легко, как ты, может быть, думала. Я знаю, что, если я останусь здесь, с ней -- я погиб. В этом не может быть сомнения. Я веду такую жизнь, которая мне не по силам, и не могу иначе. Да, да, бедный, добрый друг мой! Я стал пить... Но пока это еще не привычка и не потребность, это, если хочешь, необходимость. Чтобы не думать о тебе и не мучиться совестью, я должен быть пьян, и она это знает и поощряет. Когда я опьянен шампанским и ликерами, я далек от тебя, и тогда она владеет мной всецело. Я не хочу обманывать тебя: вино делает меня ее рабом, и вот, ради своей прихоти, она убивает меня, потому что может быть счастливой только тогда, когда я невменяем. Она понимает, что я все-таки не люблю ее, а люблю только тебя, мою кроткую, дорогую страдалицу. Ну, если ты еще так великодушна, спасай меня. О, если бы ты могла взять и увезти меня отсюда! Я был бы тебе обязан не только счастьем, но и жизнью. Я писал тебе в деревню, что для моего избавления нужны деньги. Привезла ли ты с собой?

Без денег я не могу сделать ни шагу. Итак, мы встретимся с тобой завтра там, где ты назначила. Если я опоздаю на минутку, подожди меня.

Неужели я скоро буду свободен? Не верю своему счастью! Я рвусь, рвусь к тебе. Твой С. К.

P. S. Не забудь захватить денег".

-- Это что же? -- спросила я Феню. А она только головой покрутила.

-- Дела!

И такое нас любопытство разобрало, что стали мы это письмо опять перечитывать и всякие догадки сочинять. Кто он ей: брат? муж? любовник? Решили, что не иначе, как любовник, потому что брат не стал бы писать: "Не люблю ее, а люблю только тебя", а муж не стал бы писать жене о своей любовнице, что она убивает его. Если убивает, то чего же проще: плюнь и уйди. Чем связан? А тут вспомнилась мне фраза: "Скрой от нее, что я здесь. Обмани ее". Так законные жены не пишут. Ну, и подивились мы с Феней! Господи! Чего на свете не бывает? 60 лет живу, а все еще удивляюсь.

* * *

Вернулась вчера и даже самовара не спросила. Щелкнула ключом и, слышно, на кровать бросилась. И весь вечер, сколько я ни прислушивалась, так я ничего и не слыхала. Зато сегодня утром я посторожила и опять в коридоре к ней подошла.

-- Все, -- говорю, -- мы с вами встречаемся. Позвольте познакомиться: фамилия моя Арматурова. Может быть, изволили слышать? Мой покойный муж многим известен был. И вот как у нас награждается добродетель: с гордостью могу сказать, что он был верным слугой царя и отечества, и больше поэтому в полиции служил, а я, его вдова, чуть не в бедности.

Это я ей нарочно сказала, чтобы она знала, что я наши меблированные комнаты за роскошь не считаю.

Она мне руку подала и свою фамилию сказала. Да я ее уже знала: Калинина.

Стала ее к себе звать:

-- По соседству... Кофейку откушать.

Она в платок завернулась и в глаза мне не смотрит.

-- Дела, -- говорит, -- у меня, некогда.

-- И дела, -- говорю, -- совета просят. A я всю Москву, как свою ладошку знаю. Не даром 60 лет прожила. Дурой никто не считал.

Взглянула, и в лице колебание. Должно быть, всякому человеку о своей болячке поговорить хочется. Я ее и заторопила:

-- Сейчас и приходите. Я тоже еще кофе не пила. Очень буду рада. Вот только Феня комнату у меня приберет.

Пришла. Блузку надела голубую с прошивками, а юбка все та же, в которой приехала. На руке обручальное кольцо.

Стали мы кофе пить, а я разговор тонко повела:

-- Сколько лет замужем? Да есть ли детки? Где муж служит? В какой губернии имение?

Все отвечает. Замуж за военного вышла по страстной любви. Детей Бог не дал. Имение у нее родительское, по завещанию после смерти оставлено. У мужа неприятность случилась, и он из полка вышел; а места у его выходили все такие, что невозможно служить: несправедливости, да злоупотребления. За одно его благородство его отовсюду выживали, если он сам не уходил. И сейчас он тоже без места, и живут только тем, что дает хозяйство. Еще счастье, что свой уголок есть.

И вдруг она заплакала, да так тихо, незаметно, что только слезы потекли, потекли из глаз; а она сейчас же платок из старого ридикюля вынула и стала им лицо вытирать.

-- Ну, -- говорю, -- вижу, что вам совет нужен. Рассказывайте мне все, не скрывайте. Намаялись вы с вашим благородным военным, да завели себе милого дружка? Так, что ли?

Испугалась она так, что даже откинулась от меня подальше и руками замахала.

-- Что вы! Что вы! Да я только его и люблю! Да, он у меня такой человек... Он прекрасный, удивительный! Мы с ним душа в душу живем. Только он сейчас очень несчастлив, а я не знаю, как ему помочь. В этом все мое горе. Ах, какое горе!

Платок у нее сразу стал мокрый, и она уж другой, чистый, вынула.

Господи! Чего на свете не бывает! Все я у нее выпытала: муж приехал в Москву, место искать, и было это весной, а теперь уже зима. Эта самая Вера Игнатьевна, его жена, в деревне осталась и письма от него получала. Писал он сперва, что ищет, что обещают, а потом писал, что нашел и получил. Место очень хорошее, приятное и выгодное, но первые месяцы все вычеты, и поэтому, пишет, пусть жена пока не едет и ждет, а когда можно будет, он ее выпишет. Ну, она и сидела, и ждала, и дождалась, что письма все реже, да реже, а потом и муж и место словно в воду канули. Она кинулась в Москву его искать. Куда ни сунется, никто его никогда и в глаза не видал. Она и на место службы, и к начальнику, и к сослуживцам... В адресном ей выписку дали, что выбыл из города. В гостинице, куда она ему писала, сказали, что за письмами он, действительно, иногда присылал, но жил всего несколько дней. Так она толком ничего не узнала и уехала. И вдруг получает от него письмо, что он был очень болен, что его спасла и выходила какая-то Маргарита Иосифовна, и что из-за этой болезни он место опять потерял и теперь опять ищет и, вероятно, скоро найдет. А Маргарите он очень много задолжал, продолжает жить у нее, пока не расплатится, и просит жену прислать ему как можно скорее, и больше денег. Вера собрала все, что могла, но не послала, а поехала сама.

И вот тут... Ах! Это удивительно!..

Приезжает она прямо с поезда, с подушкой и корзиной, звонит в квартиру Маргариты; горничная ей отворяет, а извозчик вносит ее вещи и ставит в передней. Швейцар-то куда-то отлучился, и она его не дозвонилась.

Видит она, что горничная ужасно удивлена и даже не хочет ее пускать, но она ее сейчас же успокоила: "Я знаю, что рано, и что еще спят. Вы и не будите. А когда Сергей Иванович проснется, я к нему пройду". Взяла газету и стала читать. Горничная пожала плечами, вышла, но сейчас же опять вернулась.

-- Вы, значит, к Сергею Ивановичу?

-- Конечно. Я его жена. Как его здоровье?

Горничная фыркнула и опять ушла.

Пришла какая-то старуха, должно быть, кухарка. Поглядела на жену и покачала головой.

Сидела Вера больше часа.

Вдруг отдернулась портьера, и вышла какая-то дама в пестром халате, в туфлях на босу ногу, с растрепанными, черными волосами. Лицо сердитое. Видно, что только с постели вскочила.

-- Что вам угодно у меня?

Вера немного испугалась.

-- Если вы -- Маргарита Иосифовна...

-- Ну, да! Я Маргарита Иосифовна. Что дальше?

-- Так я хотела бы поблагодарить вас за мужа. Сергей Иванович... Да, я его жена. Вы, простите, я к вам прямо с дороги, с багажом. Вы позволите мне пробыть дня два? Я не стесню?

Маргарита смотрела, слушала и вдруг принялась хохотать. Она хохотала так, что схватилась за бока. Потом вдруг опять рассердилась.

-- Но, это идиотство, впускать сюда эту женщину со всем ее домашним хозяйством! Позвать швейцара!

-- Я привезла вам денег, -- сказала Вера.

-- Что такое? Денег?

-- Ну, да, за Сергея Ивановича.

-- Довольно! Прекратим эту комедию, -- сказала Маргарита. Она то сердилась, то хохотала.

-- Я была очень рада познакомиться с вами, но на этом мы и покончим. He правда ли? Сейчас швейцар снесет вниз ваши вещи и наймет вам извозчика.

Вера спросила:

-- Но где же мой муж? Разве я ошиблась?

-- Вы не сумели уберечь для себя вашего мужа. Вот в чем ваша главная ошибка, -- ответила Маргарита. -- Нужно беречь то, что имеешь, когда нам это дорого. И я так и делаю. Очень жаль, если вам это неприятно.

Горничная уже привела швейцара, а тот схватил вещи и унес их. Маргарита кивнула головой и скрылась за портьерой. Конечно, Вера оделась и ушла. Что же ей было еще делать?

Но потом муж писал Вере в деревню, что вся эта сцена была хитростью Маргариты. Она влюбилась в него и ни за что не хочет, чтобы он от нее уехал. Поэтому она так испугалась ее приезда и выпроводила ее. А Сергей Иванович спал и ничего не слышал. Пусть только Вера пришлет ему денег, и он сейчас же освободится от нее. Вера деньги послала, но было уже поздно: она его как-то околдовала и удержала, а теперь спаивает и губит. И что теперь делать -- неизвестно.

* * *

Феня на меня в претензии: я не отдала ей своих туфель. Но за что? Туфли еще совсем как новые, а она принесла мне только одно письмо. Очень испорченная, злая и грубая девушка. Ей слово, а она десять. Теперь я и без нее все знаю. Предупредила Веру Игнатьевну, чтобы она не очень на нее полагалась. Ключ от ее двери может оставаться у меня. Так-то будет спокойнее.

Вера с мужем видаются на улицах и сидят в кофейнях! Боже! Как она его любит! Не понимаю, почему он не может прийти сюда? Говорит, что боится скандала. Я настаиваю на том, чтобы он пришел. Не для себя, хотя, конечно, интересно его посмотреть, но для бедной Веры. Она была бы так счастлива! Маргарита как-то проведала, что Вера здесь и грозила всякими ужасами, если Сергей будет с ней видаться. Ах, какие пустяки! Чтобы удержать Сергея, она взяла с него какой-то вексель и довольно крупный. Тот дал в пьяном виде. Вера ищет денег под вторую закладную. Я молчу. Давать деньги страшно, но иногда дать очень выгодно. Думаю и плохо стала спать по ночам.

* * *

Примешь участие в людях, а потом от этого неудобства. Уж сколько я страдала за свою доброту! Вера денег достать не может, муж перестал ходить к ней на свидания, а она целыми днями плачет. Теперь выдумала, что ей одной жутко, что у нее какие-то черные мысли и даже ночью стучит ко мне и просит:

-- Анна Максимовна! Бога ради! Я у вас на стуле посижу, вы меня не увидите и не услышите, а все мне легче будет, будто я не одна; будто мне есть за кого уцепиться.

Сядет в уголок и плачет. Извелась так, что на себя не похожа стала.

Я ей денег не дам: хлопотно. Надо же и себя пожалеть. Надоест мне, что она сидит, я ей и скажу:

-- А и негодяй твой муж! Выцедил он из тебя последнюю копейку и со своей Маргаритой пропьет. А тебе -- фига.

Она так и вскинется.

-- Что это вы говорите! Да мой муж такой прекрасный, удивительный. Он только слаб характером и за это страдает. Ведь я знаю, как он страдает! А вы про какую-то фигу. Какая -- фига?

-- А такая... С маслом. Так ты и веришь, что он тебя любит? И что поедет в твою мурью? Держи карман шире!

Она вся затрясется, и глаза станут, как у сумасшедшей.

-- Никогда этому не поверю! Никогда, никогда! -- закричит. -- Он меня не обманывает. Он мне одной всю правду говорит, всю свою душу открывает. Пусть все к нему несправедливы, а я... я знаю его!

-- Знаешь, -- говорю, -- да не очень. Тоже, мать, голову на плечах надо иметь, чтобы знать.

Обида.

-- Я, -- говорит, -- замечаю, что вы ко мне переменились. Прежде вы с таким участием, а теперь, верно, я вам надоела. Я думала, вы мне "ты" из дружбы стали говорить, но теперь чувствую, что -- из презрения. Ах, Анна Максимовна! Только вы меня растревожили! Я от ласки давно отвыкла: со всеми родными из-за мужа разошлась, всех друзей растеряла. Все меня только: дура, да дура... Как вы меня приголубили, у меня точно ледяная корка на сердце растаяла. И сама я себя больше жалеть стала. За что вы это со мной сделали? Я к вам всей душой кинулась.

-- Ну, разве, правда, не дура?

А то про свою любовь говорить станет:

-- Другие женщины жалеют, что у них детей нет. Вот и сестры мне говорят: "Если бы у тебя ребенок был, ты бы умней стала и счастливее". A я не желаю. Мне мой Сережа все: и муж, и друг, и сын. Я ему все отдать могу и рада. Надо будет за него умереть -- умру. Все меня за мое несчастье попрекают: и разорилась я, и больная стала, и вот... одинока, и нервы, и все горе, горе. Да, какое, кому дело! Да, я нищая, несчастная, униженная, может быть, счастливее их всех? Ведь я -- люблю! Ведь, если Сережа со мной, или, если и не со мной, а я знаю, что я ему нужна, я выразить не могу, какое у меня чувство! Будто меня во всем мире выше всех поставили, одну меня выбрали, как царицу, и все лучшее, все самое дорогое и прекрасное, все мне отдали. Стыдно за свое счастье! Вот что со мной бывает! А что я, как сейчас, по улицам бегаю, надеясь случайно встретить его; что у меня юбка обтрепанная; что я, хотя бы у вас, Анна Максимовна, у чужой, равнодушной женщины, ночью на стуле сижу и плачу, да, как забитая собачонка, немножко ласки вымаливаю -- это все пустяки. Оглянешься иногда на себя, ужаснешься: да разве это я? Да, нет! Не я! Ведь, я -- царица. У меня все сокровища. Меня любит Сережа. Вот он сейчас войдет, протянет мне руку, улыбнется... И тогда умнее, красивее, наряднее, счастливее, безумнее женщины не будет на земле. Вот кто -- я!

Тьфу! Противно!

* * *

Заболела. Лежит в своей комнате, на кровати, под одеялом и платком, и только воду пьет. Царица! В калошах на подошвах дыры. Верно, промочила ноги, как по улицам бегала, случайной встречи искала. Все сокровища у нее! А за комнату заплатить нечем. Рубль у меня сегодня просила -- хины купить, да еще чего-то. Уверяет, что ей сестра пришлет денег. Сестре писала. Рубль, конечно, не деньги. Но сегодня рубль, завтра два... Не нашвыряешься. Если раз отказать, то в "другой раз и просить не будет. Обсудила и отказала. Фенька ей хины где-то достала и все к ней шныряет, меняет компрессы на голове. Думаю, что они вместе меня ругают. А вот заявить в контору, что в комнатах заразная больная. Попрыгают.

* * *

Ах, какое происшествие!

Вдруг слышу шум в коридоре, голоса. Феня кому-то называет Веркин номер, а по полу так звонко, да так часто стучат французские каблуки. Я, признаться, прилегла отдохнуть, но, конечно, вскочила и к двери. Вижу -- дама, не то, что хорошо одетая, а прямо шикарная: соболя, мерлушки, бриллианты.

Феня говорит:

-- Да, уж давно нездорова, -- и отворяет дверь.

"Неужели, -- думаю, -- сестра?" Прямо у меня, можно сказать, ум отшибло в эту минуту.

Феня даму пропустила в комнату и сама вошла, а дверь закрыла. Такая меня злость взяла! Я дверь открою, а она опять закроет. Назло, хамка! Однако, я вошла.

Дама стоит около кровати и смотрит, а Вера приподнялась и тоже смотрит, и будто обе так удивлены, и так взволнованы, что и нас не видят, и ничего не видят, и говорить не могут.

И тут меня точно осенило: Маргарита!

А та вся в соболях, мерлушках и бриллиантах, протягивает Вере руки и спрашивает:

-- Вы меня ненавидите? Да? Скажите? Очень ненавидите? Вы страдаете, что я здесь?

-- Вы мне? Сережу привели? Где Сережа?

-- Да, -- говорит Маргарита, -- Сережа будет с вами, но его сейчас здесь нет. Только я обещаю вам, что он будет ваш, совсем ваш.

Вера вскрикнула и руку у той поцеловала, а Маргарита вдруг опустилась на колени перед кроватью, на грязный коврик. На пальцах у нее кольца так и блестят, так и сверкают, а она этими пальцами Веру ласкает, гладит, по ее волосам проводит. И так быстро, быстро говорит:

-- Разве я знала, что я так виновата? Разве я могла себе представить? Но я понимаю, что его можно так любить! О, я что!.. Я легкомысленная, я глупая, у меня сердце веселое и непостоянное. Мужчины, знаете, они откуда-то приходят, и никогда не задумываешься, что они там оставили и у кого-то отняли то, что они нам дают. Нравится тебе мужчина -- и ты его берешь. Кажется, что все это так просто. Но вы страдали. Я теперь вижу, как вы страдали. Видите, я не злая... О, как я счастлива, что я теперь могу вам его вернуть.

Вера перебила ее:

-- Я знаю, что он меня любит и вернется. Но как же вы? Разве вы...

Маргарита немного смутилась и запнулась.

-- Я? Ну, да, конечно, я его очень любила. Он был очень мил. С ним было весело. Но вы его возьмите, и пусть он поживет в деревне. Ему очень полезно будет пожить в деревне.

Она встала, оглянулась и брезгливо сморщилась.

-- Но какая комната! Я начинаю подозревать, что он мне лгал. Он говорил мне, что он богат. Не крез, конечно; но он получал деньги и тратил их легко на пустяки. Я не входила в подробности, я, конечно, не думала... Еще на днях он ждал получить крупную сумму и сердился, что не получает. Почему же вы в такой дыре?

-- Это ничего, -- сказала Вера, -- я привыкла. А он сердился, что я не достала ему денег? Вы вернете ему вексель? Вы будете так добры?

Маргарита всем телом сразу повернулась к ней.

-- Вексель? У меня его вексель? Это он вам сказал? Ну, так вот; я не только не хочу его векселя, но у меня остались его деньги, а так как вы должны теперь получить его и все, то и эти деньги я вам отдам. Ведь, это вы и дали их ему? Да? Вы отдали все, что у вас было?

Вера промолчала.

-- Только увозите его скорей и держите крепче. Вы не настолько больны, что не можете ехать завтра?

Вера быстро приподнялась.

-- Нет, конечно, могу. Я могу.

-- Скажите, в котором часу, и я привезу вам его на вокзал. О, когда я за что-нибудь берусь, то я делаю.

Из своей огромной собольей муфты она вынула портмоне и передала Вере денег, не считая, не разглядывая. Да отвернулась, повела плечами и говорит:

-- Свиньи, все-таки эти мужчины! Хуже нас. -- И заторопилась уходить. Я и не видела, как они прощались: вышла в коридор. Думаю: выйдет Маргарита, я ей поклонюсь. Только не успела я несколько шагов сделать, как, слышу, стучат ее каблучки. Я обернулась и поклонилась, и чувствую, что вот плачу, плачу от чувствительности и никак слез унять не могу.

Маргарита это заметила и остановилась.

-- Madame, -- говорю, -- зачем вы ей эту надежду подали? Ведь не поедет он с ней.

Как она блеснет глазами!

-- Нет, уж извините! Поедет! Нет! Достаточно с меня! Вы кто ей? Родственница или друг? Все равно я могу вам сказать: он мне так надоел, что если бы она не хотела его взять, я бы его ей всучила. Я и разыскала ее, чтобы просить избавить меня от него. С меня довольно!

-- Ах, -- говорю, -- она такая страдалица несчастная! Поверите ли: сердцем я за нее изболелась.

А та нахмурилась и так сердито сказала:

-- Дуры мы бабы! Все у нас сердце, да сердце.

Но опять сейчас вся просветлела, и такая у нее улыбка появилась приветливая и заманчивая.

-- За эту слабость мы платимся. Вы думаете, он отдавал мне деньги, которые получал от жены? Нет, он их тратил сам и еще брал у меня. Ну, что ж! Это была моя прихоть. Но теперь он может мне помешать и повредить, а я этого не хочу...

Кивнула, и вся в соболях, в бриллиантах затопала каблучками по коридору.

Теперь опять рядом со мной комната пустует. Фенька дуется, дура. Скучища!

1914