Кроссворд-кафе Кроссворд-кафе
Главная
Классические кроссворды
Сканворды
Тематические кроссворды
Игры онлайн
Календарь
Биографии
Статьи о людях
Афоризмы
Новости о людях
Библиотека
Отзывы о людях
Историческая мозаика
Наши проекты
Юмор
Энциклопедии и словари
Поиск
Рассылка
Сегодня родились
Угадай кто это!
Реклама
Web-мастерам
Генератор паролей
Шаржи

Случайные афоризмы

Александр Вертинский. Человек-спектакль


Биография Вертинского
50 лет назад ушел "наш Пьеро"
Возвращение в отчий дом
Помним и слышим
10 фактов из жизни Александра Вертинского
Знаменитые Александры
Биографии актеров
Интересные факты о людях
Интересные факты об актерах

На концертах Александра Вертинского, вернувшегося на родину в 1943 году, после четвертьвековой эмиграции, ошеломленная советская публика увидела живьем совершенно несоветского человека. Он носил на сцене фрак так непринужденно, как будто родился в нем, да еще с гвоздикой в петлице и торчащим из кармана белым треугольничком платка с монограммой, чтобы, как кокетливо шутил, не потеряться. Но как этот ирреальный человек, певший о лиловых неграх, которые подают манто в притонах Сан-Франциско, мог потеряться среди гимнастерок, френчей, топорщащихся пиджаков «Москвошвея» с могучими ватными плечами и крепдешиновых платьиц с накинутыми на них оскаленными чернобурками? Уникальность Вертинского была в его полной непредставимости среди декораций сталинской эпохи – колхозов, совхозов, парткомов, облпрофсоюзов, жэков… В глазах параноидально опасливых идеологов он был кем-то вроде булгаковского Воланда, роскошным жестом бросающего в зал соблазняющие советских граждан песенки, как фальшивые ассигнации, где вместо портретов Ильича и видов Кремля – какие-то пани Ирены с медно-змеиными волосами и бананово-лимонные Сингапуры. Неслучайно из ста его песен советская цензура разрешила к исполнению только тридцать.

Главным у Вертинского был даже не голос, а руки – то воздеваемые и мучительно заламываемые, то порхающие. Поначалу им были привычны ласково мягкие рукава белого балахона Пьеро, принесшего Вертинскому первую славу еще до революции, а потом – рукава черного фрака, откуда выглядывали подмороженные крахмалом белоснежные манжеты, на одной из которых Марлен Дитрих карандашом для подведения бровей записала как-то свой телефон. О, руки Вертинского – то создававшие стремительными стригущими движениями длинных бледных пальцев иллюзию, что на сцене не он сам, а маленькая балерина, которая «всегда нема», то рисовавшие в воздухе царственным жестом никем не замечаемых актрис, которые «только в горничных играли королев». Вообразить в аристократических руках Вертинского какие-либо рабочие инструменты было невозможно.

Но во время Первой мировой войны он служил добровольцем-санитаром в поезде, и эти якобы холеные руки были чуть ли не по локоть в «трагедии человеческого тела» (Александр Межиров) – в крови и гное.

Его «советская привилегированность» тоже во многом преувеличена сплетнями. Встречали Вертинского на личном уровне гостеприимно, но на официальном – весьма сдержанно. По радио его песен не передавали, первая пластинка в СССР вышла лишь посмертно. Несмотря на три тысячи сольных концертов, которые он дал по всей стране, рецензий практически не было. Иногда газета «Культура и жизнь» печатала «письма читателей» с такими пассажами: «на сцене советских театров из мира теней появился воскресший, истасканный пошляк»; «одряхлевший эстет проституирует искусство». Правда, ему присудили Сталинскую премию, цинично использовав в фильме «Заговор обреченных» в роли кардинала, участвующего в попытке антикоммунистического переворота. С профессиональной точки зрения Вертинский сыграл блистательно. Но – увы! – это был пропагандистский фильм, откровенно подстегивавший «холодную войну». Изысканный соус не станет гордиться, если им приправляют человечье мясо.

Вертинский оставил драгоценное наследство, о котором сейчас бережно заботится его семья. Это и редкие фотографии, сокровенные письма, прелестные воспоминания о полной авантюр жизни «бродяги и артиста», встречах с Шаляпиным, Верой Холодной, Мозжухиным, Чарли Чаплином… Конечно, самое главное в наследстве Вертинского – это коллекция его забытых (иногда и по заслугам), и полузабытых (иногда и незаслуженно), и нестареющих (а может быть, и навсегдашних) стихов и песен. К ним в первую очередь относится «То, что я должен сказать» – песня, посвященная памяти мальчиков-юнкеров, убитых большевиками в октябре 1917 года:

Хотя Гражданская война и Великая Отечественная мало похожи, Алексей Макаров в книге «Александр Вертинский: Портрет на фоне времени» тонко подметил эмоциональную родственность этой песни с песней «До свидания, мальчики», написанной через полвека Булатом Окуджавой.

Пронзительной силой обладает и другая, может быть, лучшая и чистейшая по слову, музыке и исполнению песня Вертинского «В степи молдаванской» (1925). За эту песню его даже арестовала знаменитая «сигуранца», обвинив в пробольшевистской пропаганде. Однако по возвращении Вертинского на родину советская цензура настояла, чтобы в строчках «И российскую горькую землю Узнаю я на том берегу» заменить «горькую землю» – на «милую землю». Мол, как это может быть горькой земля самой счастливой в мире страны?!

Говорят, когда Вертинский, вернувшись на родину с красавицей женой – грузинкой Лидией Циргвава и первой из двух будущих красавиц дочек – четырехмесячной Марианной, в то время как гриновская Ассоль – Анастасия еще и не брезжила на горизонте, сошел с поезда в Чите и опустил чемоданы на перрон, чтобы поцеловать его, то чемоданы исчезли. «Узнаю тебя, Россия», – якобы сказал Вертинский. За это не ручаюсь, но все молодые артистки читинской филармонии, в том числе и моя мама, были «брошены» на срочное обшивание многочисленных чемоданов всемирной знаменитости, прибывшей из Шанхая, как нашептывала молва, по личному разрешению Сталина.

Приехав в Москву со станции Зима в 1944 году и увидев на театре Ермоловой афишу Вертинского, песни которого мне напевал отец, я упросил его купить билеты. Концерт был одним из моих первых московских потрясений.

Вертинский грассировал, но совсем без ораторской агрессивности, как Ленин, а с милой элегантностью. Он двигался по сцене легко, грациозно – не как человек, который привык пробивать себе локтями путь сквозь вязкую толпу в трамвай или к прилавку магазина. В нем была мягкая женственность, но и особая горделивая мужественность любовника, привыкшего позволять, чтобы его любили. Стихи его собственных песен были похожи на лоскутное одеяло влияний – по лоскутку от Блока, от Северянина, от Гумилева (Георгия Иванова я тогда по незнанию не приметил). А уж чьими разноцветными нитками они были сметаны – не разберешь, да и зачем? Это была сплошная почти цитатная антология Серебряного века. Но поразительно – плагиатом или даже безликой компиляцией ее нельзя было назвать. Ведь она вошла в состав его крови, стала частью его самого – неповторимо самостоятельного человека, избалованного успехом, но не судьбой. Надтреснутый голос Вертинского, почти фаянсово ломающийся надвое на высоких нотах, был как его надтреснутая жизнь – и даже вокальные дефекты становились метафорой эпохи. Кроме Марселя Марсо, я ни у кого не видел такой красноречивой, но деликатно сдержанной пластики. Вертинский был как неожиданно запевший великий мим. Ни у кого я не видел и такого естественного позерства. Но он и не скрывал, что это позерство, а прямо предлагал его как условие игры. Он своим исполнением иногда облагораживал даже почти пародийную пошлость текста. Но, бывало, и сам наслаждался насмешливым пародированием, и далеко не всё, что он пел, пелось всерьез. Вертинский был не поэт, не композитор, не певец, не актер. Вертинский был человек-спектакль.

Во многих людях, липнувших к нему из любопытства или из нахлебничества, а самое противное – из стукачества, он разочаровался. Вот что он писал жене даже не в самое худшее время – хрущевское:

«Каждый ходит со своей авоськой и хватает в нее всё, что нужно, плюя на остальных. И вся психология у них «авосечная», а ты хоть сдохни – ему наплевать! В лучшем случае они, эти друзья, придут к тебе на рюмку водки в любой момент и на панихиду в час смерти. И всё. Очень тяжело жить в нашей стране. И если бы меня не держала мысль о тебе и детях, я давно бы уже или отравился, или застрелился…

В субботу меня пригласили в оперетку в одиннадцать утра. Будет зачитываться речь Хрущева на съезде, посвященная этому ужасу… Семнадцать миллионов утопили в крови для того, чтобы я слушал «рассказ» в оперетке? Нечего сказать! Веселенькая «оперетка»! Веселее «Веселой вдовы»! Кто, когда и чем заплатит нам – русским людям и патриотам – за «ошибки» всей этой сволочи? И доколе они будут измываться над нашей Родиной? Доколе?»

Когда он физически ощутил, что его собственные строки: «И так настойчиво и нежно кто-то От жизни нас уводит навсегда», кажется, сбываются с ним самим, он написал завещание, обращенное к нам всем:

«Жизнь надо выдумывать, создавать. Помогать ей, бедной и беспомощной, как женщине во время родов. И тогда что-нибудь она из себя, может быть, и выдавит! Не надо на нее обижаться и говорить, что она не удалась. Это вам не удалось у нее ничего выпросить. По бедности своего воображения. Надо хотеть, дерзать и, не рассуждая, стремиться к намеченной цели. Этим вы ей помогаете. И ее последнее слово, как слово матери вашей, всегда будет за вас». Лучше не скажешь…


* * * 
Я не знаю, зачем и кому это нужно, 
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой, 
Только так беспощадно, так зло и ненужно 
Опустили их в Вечный Покой! 

Осторожные зрители молча кутались в шубы, 
И какая-то женщина с искаженным лицом 
Целовала покойника в посиневшие губы 
И швырнула в священника обручальным кольцом. 

Закидали их елками, замесили их грязью 
И пошли по домам – под шумок толковать, 
Что пора положить бы уж конец безобразью, 
Что и так уже скоро, мол, начнем голодать. 

И никто не додумался просто стать на колени 
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране 
Даже светлые подвиги – это только ступени 
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!  


Прощание Вертинского 

Не видел до Вертинского я фрака, 
зимой в петлицах не встречал гвоздик. 
Он в лакированных ботинках франта 
в стране голодной выступать привык. 
Но что-то всё никак не привыкалось 
к обыденности взяток или краж, 
и прелести стукачеств, провокаторств 
нам дополняли Родины пейзаж. 
«Хороший человек с лицом злодея?! – 
о Сталине он думал все дурней. – 
Не может злато быть себя златее, 
но может быть дерьмо дерьма дерьмей. 
Мне не по нраву под ногами моськи 
и ваши предсказания погод, 
и ваша философия «авоськи» – 
всё пхнуть в нее, что уместить могёт. 
Я положу конец всем вашим вракам, 
болезненным от зависти к моим 
взаимоотношеньям братским с фраком. 
Он черный панцирь. Я прикрылся им. 
Кто я такой – плохой или хороший? 
Но все-таки в истерзанной стране 
я был ваш брат Пьеро. Я был Пьероша – 
так говорили раненые мне. 
Я не хочу ни орденов, ни денег. 
Я стал хотя безумней, но умней. 
Я не желаю дьяволовых сделок 
и даже ради Родины моей. 
Мне говорят, что ложь есть во спасенье. 
Чтобы кормить семью, я лгу и лгу, 
но не спасу семью – лишь ложь посею, 
и лгать молчаньем тоже не могу! 
Мне нравится не пресный скрип кроватей, 
а шторм любовный мятых простыней. 
Мы, чем перед любимой виноватей, 
тем, как ни удивительно, верней. 
Так говорю я, Александр Вертинский, 
готовый к мятежу и кутежу. 
Трех женщин сразу отдаю в артистки, 
а сам я из артистов ухожу 
туда, где улетает и тает печаль, 
туда, где зацветает миндаль». 


Евгений ЕВТУШЕНКО
«Новые Известия»


Добавить комментарий к статье




Биография Вертинского
50 лет назад ушел "наш Пьеро"
Возвращение в отчий дом
Помним и слышим
10 фактов из жизни Александра Вертинского
Знаменитые Александры
Биографии актеров
Интересные факты о людях
Интересные факты об актерах


Ссылка на эту страницу:

 ©Кроссворд-Кафе
2002-2024
dilet@narod.ru